Страхи (джен)

Погода этим летом в Бэйдмере стояла холодная, ветренная и дождливая...

Прошло уже две недели июня, а сюда не пришли ещё ни тепло, ни солнце, ни голубое ясное небо. И королева Женевьева каждый день всё с большей тоской вспоминала родную Майнодию, её бескрайнее яркое небо, какого никогда не бывало в Палдайне, обласканные солнцем светлые улочки и голубое-голубое тёплое море, в котором не страшно было даже окунуться... Здесь же, в Палдайне солнце появлялось, казалось, лишь несколько месяцев в году, замки, дворцы и шато строились из серых камней, небо было тусклым, а в море, сизое и холодное, скорее пугало, чем влекло к себе. Бэйдмер же был севернее любого другого города Палдайна. А потому — ещё холоднее. Ещё пасмурнее. Ещё тоскливее.

В Бэйдмере на берегу Великого пролива, отделявшего Палдайн от Ренемтеи, Снотвикии, Олинтагии и южной части кратхонских земель, располагался старинный палдайнский порт, весь вид которого напоминал о древних королях этих мест, что и решили построить здесь маяк, город, а после — и тяжеловесное и мрачное на вид шато, где теперь могла остановиться королевская семья. Одиннадцать лет назад здесь, в тяжёлом и неуклюжем бэйдмерском соборе, прошло венчание короля Рикардо и принцессы Инайры, второй дочери покойного короля Клавдия (и старшей дочери отныне вдовствующей королевы Селестины, до сих пор вполне прекрасно здравствующей, несмотря на тяжёлый выкидыш шесть лет назад). Так принцесса Инайра стала королевой Ренемтеи, а королева Селестина, как говорили, совсем перестала улыбаться. Одиннадцать лет назад здесь, в бэйдмейрских скалах, нашёл и покорил своего огромного страшного дракона принц Марк, взбалмошный, вспыльчивый и опасный. Два года назад в тех же скалах своего дракона нашла и юная Базилиса, одна из двух младших палдайнских принцесс...

Королеве Женевьеве не нравился муж, язвительный и равнодушный и не нравился холодный и чужой Палдайн. Женевьеве не нравилась суровая свекровь, королева Селестина, видевшая в старшей невестке пустое место, не нравились братья и сёстры мужа, так и не полюбившие её за прошедшие десять лет, а особенно не нравился Марк, принц-беглец, которого Женевьева боялась, кажется, ещё больше, чем свекрови или мужа и исчезновению которого из Палдайна была только рада. Женевьеве не нравилась столица, шумный и лицемерный Тивар, где все улыбались в лицо, и проклинали в спину, и ещё больше не нравился холодный и мрачный город-порт Бэйдмер вместе с негостеприимным тёмным шато, но, право слово, разве кто-либо её спрашивал о том, чего хотела она?.. Разве хоть кому-то в целом свете было важно, о чём она, королева-тень, думает, чего желает, чего боится и о чём, где-то в глубине своей иссохшей, слабой душонки, мечтает?..

Королева Женевьева и сама себя давно о том не спрашивала. Со смерти своего свёкра. А, может, и ещё раньше.

Женевьева ведь была всего лишь тенью — супруга ли, свекрови ли, золовок и деверей ли... Любой мало-мальски шустрый вельможа, любая мало-мальски удачливай фрейлина могли стать сколько-нибудь ценной фигурой в этой жизненной партии — и только Женевьева по-прежнему была лишь тенью, что могла только цепляться за тех, кто стоял в этой жизни надёжнее неё. Разве кому-то могло быть до неё дело?..

Когда-то свёкор был добр к ней, и воспоминания о его доброте до сих пор отзывались в сердце Женевьевы дочерней нежностью к нему. Покойный король Клавдий дарил невестке подарки, одёргивал сыновей, если те проявляли неучтивость, и порой утешал, если Женевьева начинала плакать. Только вот король Клавдий уже шесть лет как лежал в могиле — ему стало плохо с сердцем вскоре после того, как Марк посреди пира вспорол ножом горло принцу Ролланду... И в Палдайне не осталось ни одного человека, что всерьёз мог бы Женевьеве помочь и при том желал это делать.

Последние пять лет здесь, в мрачном холодном Бэйдмере, в самом начале лета Антоний встречался с королём Рикардо — и, заодно, с сестрой, Инайрой... Обычно вместе с Антонием отправлялась королева-мать, но в этот раз королева-мать осталась в Тиваре. И, хотя Женевьева терпеть не могла долгие поездки (а тем паче — продуваемый всеми ветрами, серый и мрачный Бэйдмер), её место, раз уж она не носила в своём чреве дитя, было подле мужа. Тем более, если а свекровь не изъявляла желание покидать столицу и сопровождать сына-короля.

И Женевьева всегда и была подле мужа.

Мужа, который её никогда не любил и который не упускал возможности об этом напомнить, зло уколоть словом и на глазах у всех облобызать в уста очередную девицу.

Женевьева была рядом на пирах, где её ни во что не ставили, на охоте, которую едва могла выносить, в дороге, в святых обителях, где королевской чете надлежало молиться о чадородии... Только разве был от того толк?

И если при короле Рикардо Антоний порой ещё сдерживал свой злой язык, обходясь с Женевьевой почти что вежливо — если можно было назвать вежливостью ледяной холод и показную любезность со всякой сколько-нибудь привлекательной особой женского пола, — то присутствие собственной свиты никогда не служило ему помехой, чтобы язвительно пройтись по телесным или душевным недостаткам Женевьевы. Или переспать с любой из девиц, что попадала в его поле зрения. Фрейлиной или служанкой, девицей или же даже с чужой женой. Пожалуй, единственной поблажкой Женевьеве было отсутствие фаворитки. Только вот любовниц у короля было так много, что порой это приводило Женевьеву в отчаяние. Антоний никогда не упускал возможности уколоть её... Задеть словом или действием... Оскорбить... Довести до слёз... Иногда — и это почему-то было тяжелее всего — с милейшей улыбкой на лице.

Так что здесь, в построенном лет сто назад бэйдмерском шато, пока король и королева Ренемтеи со своей свитой не пересекли Великий пролив, Женевьева чувствовала себя даже более ненужной и несчастной, чем в лицемерном Тиваре. Ведь в Тиваре у Женевьевы были хотя бы её розы, её сад, где она имела право порой коротать солнечные дни. А ещё в Тиварре у Женевьевы была сношенница, принцесса Елена, с которой можно было хотя бы изредка поговорить по душам, и которую, пожалуй, единственную во всём Палдайне, Женевьева могла счесть подругой.

С Еленой Женевьева порой играла в шахматы... Женевьева их не слишком любила — и всё же они порой могли стать порой приятным развлечением, если соперник оказывался достаточно снисходителен, чтобы порой подставлять свои фигуры, а за игрой текла непринуждённая беседа. Впрочем, Женевьева едва ли желала садиться за доску с кем-то помимо Елены.

Никто больше не был готов давать ей выигрывать хотя бы иногда.

А ещё сейчас в Бэйдмере рядом не было даже свекрови, что, быть может, ещё смогла бы одёрнуть, усмирить Антония и напомнить ему о долге (пусть — и не о супружеском, соблюсти супружеский долг Антония не могли заставить ни мать, ни отец, ни священник, ни даже долгое отсутствие других женщин поблизости), смогла бы укротить и призвать к порядку своевольную принцессу Базилису, что при матери была само благоразумие и сама кротость, или смогла бы выгнать принца Августа из молельни, где в Бэйдмере из-за него Женевьева даже не могла побыть немного в одиночестве.

В Бэйдмере не было сейчас рядом даже свекрови, при виде которой у Женевьевы всякий раз поджилки тряслись от страха, и которая приезжала в Бэйдмер встретиться с дочерью все предыдущие четыре года. Свекрови, что в этот раз осталась в Тиваре, чтобы помочь Елене разродиться — ведь та ждала четвёртого ребёнка, и в этот раз беременность протекала несколько сложнее, чем три предыдущие.

Женевьева старалась радоваться за Елену, за её плодовитость и хорошие отношения с супругом. И радовалась, пожалуй — за Елену, улыбчивую, смешливую и неизменно любезную, очень сложно было не порадоваться. Просто так уж выходило, что на фоне счастья Елены неудачный брак самой Женевьевы бросался в глаза даже больше, чем прежде.

Но в Тиваре Женевьева, быть может, и смогла об этом позабыть хотя бы на несколько часов в день — из-за страха перед свекровью, от приятной беседы за партией в шахматы с Еленой, от чтения молитвенника перед статуей святой Розиты, которую пару лет назад заказали для домашней церкви королевского замка...

Но здесь, в постылом и ещё более чужом, нежели весь остальной Палдайн, Бэйдмере Женевьеву окружали лишь супруг, Антоний, которому плевать было на жену, золовка, Базилиса, которая в последнее время вела себя всё хуже и на Женевьеву всё чаще поглядывала свысока, да деверь, Август, что в последние несколько месяцев лишь молился и за что-то горячо каялся, проводя в молельне целые дни и ночи...

И фрейлины, конечно... Женевьеву окружали многочисленные фрейлины, среди которых не оставалось больше ни одной, что не предала бы свою королеву...

Начиналось утро.

Ещё одно промозглое бэйдмерское утро, не принёсшее ни солнца, ни тепла, ни даже спокойной воды в Великом проливе. Лишь горько разочарование от всё ещё не наступившего палдайнского лета, и без того слишком короткого, чтобы отдавать ещё и июнь дождям и ветру и не испытывать никаких сожалений, да участившийся дождь.

Будь погода хоть чуточку получше, Женевьева, взяв с собой нескольких фрейлин, отправилась бы гулять — по тому же саду, в самом центре которого покойным свёкром была установлена огромная каменная шахматная доска, чтобы играть было можно живыми фигурами, или по берегу холодного северного моря, на которое и любоваться-то толком не получалось.

Но погода в это утро была отвратительной. Унылой, серой, сырой... Да и ветер стал лишь ещё сильнее со вчерашнего дня. И небо из-за туч было тёмным. Так что, Женевьеве приходилось оставаться в стенах шато, оторванной даже от тех немногих мелочей, что ещё могли пробудить в ней любовь к жизни или позволить забыться от череды бесконечных унижений.

За завтраком Антоний и Базилиса шептались о чём-то и порой разражались почти неприличным хохотом, и Женевьеве, сидевшей напротив мужа на другом конце длинного стола, всё чудилось, будто бы говорят они именно о ней, Август почти ничего не ел, едва слышно твердил о том, что отныне он станет соблюдать строгий пост, и молился, уставившись взглядом куда-то в пол, а фрейлины... Фрейлин Женевьева почти не замечала сегодня. Смотрела — и не видела никого толком.

— Антоний, если ты немедленно не полетишь со мной, я полечу одна, где-нибудь лишусь девственности, и тогда матушка убьёт нас обоих!.. — услышала Женевьева звонкий голосок совсем развеселившейся Базилисы и брезгливо поморщилась.

Базилису, по мнению Женевьевы, давно было пора привести в чувство. Давно пора было пресечь её капризы, объяснить, почему столь вольное поведение было неуместно для принцессы, сестры короля и почти уже невесты. Упрекнуть в ребячестве, которого Базилиса не позволяла себе даже будучи неразумной малышкой. Которого и теперь не позволяла себе в присутствии матери.

Только вот два года назад принцессе Базилисе удалось оседлать дракона. Стоило ли говорить, что даже то обстоятельство, что дракон Базилисы существенно уступал в размерах не только огромной драконице Марка, но и драконам Антония и Клавдия, ничуть не умаляло радости и гордости Базилисы?.. Женевьева, быть может, и порадовалась бы за свою маленькую золовку, только от гордость портила характер юной принцессы, делала её бсё более несговорчивой, своевольной и столь упрямой, что сладить с ней становилось едва ли возможно. А потатчик Антоний, что с тех пор гораздо чаще стал брать младшую сестру с собой в поездки и на охоту, лишь усугублял эту беду, позволяя сестре гораздо больше, чем следовало позволять столь юной девушке.

Только вот Женевьеве, законной королеве Палдайна, оставалось лишь кривить губы и отворачиваться, когда её юная золовка проявляла свой дурной нрав, без всякого смущения надоедала королю, что отчего-то проявлял в отношении сестры не свойственное ему истинно ангельское терпение и лишь кривился и закатывал глаза, стоило Базилисе перейти черту, а потом, стоило Базилисе юркнуть за порог, громко жаловался при придворных, что младшая сестра в Бэйдмере не оставляет ему ни единой свободной минуты.

Антоний громко сетовал, что никто — ни неблагодарный мальчишка Август, ни вельможи, ни придворные дамы — не желает занять Базилису хотя бы ненадолго, не желает привлечь её внимания, позволив своему королю побыть хотя бы час-два в покое и одиночестве.

И если в первые дни поездки в Бэйдмер Женевьева ещё кое-как пыталась взывать к благоразумию расшалившейся Базилисы и требовать от неё, девицы, которой через год или два предстояло выйти замуж, соблюдения хотя бы некоторых правил хорошего тона, то теперь... Теперь Женевьева не смела что-либо говорить Базилисе, ибо Антоний выказывал заметное недовольство всякий раз, когда Базилиса, нахмурившись и скривившись, прибегала к нему жаловаться, а потом становился ещё более беспощаден в своих неустанных насмешках..

— Эй, козочка, полегче! — лишь смеялся Антоний в ответ на непозволительные слова младшей сестры, невозмутимо продолжая ковыряться вилкой в тарелке. — Пожалей своего бедного старшего брата! Я же простужусь, если в такую погоду сяду на дракона! Кого тогда примешься упрашивать? Клавдия?

Базилиса надулась и явно захотела что-то сказать, но тут где-то вдали послышался чей-то рёв, что Базилиса притихла, прислушиваясь. А такой знакомый драконий рёв повторился снова, и Базилиса, совсем позабыв и о Антонии, и о своих капризах, и о завтраке, вскочила со своего кресла, едва его не опрокинув, кинулась к окну и распахнула его настежь.

Фрейлины и свита Антония притихли тоже. Замолкли и, казалось, даже не шевелились. А драконий рёв повторился вновь.

— Марк! — выдохнула Базилиса с восторгом, обернулась к присутствующим в столовом зале и воскликнула уже громче. — Это Марк! Это Марк прилетел!..

И тут же кинулась бегом прочь из зала, не обращая внимания ни на беспомощный оклик придворной дамы, служившей Базилисе дуэньей, на беспокойный возглас Антония.

А Антоний, отбросив вилку, и сам почему-то поспешил покинуть зал следом за сестрой. Тоже — бегом, словно бы не был королём вот уже шесть лет.

А побледневшая от страха Женевьева пыталась заставить себя хотя бы немного успокоиться. Она думала о принце-беглеце Марке, о его огромном драконе и о том, что теперь поблизости находился человек, способный убить родных брата и дядю и сжечь в мгновение целую армию.