Мельница (джен)

Прежде деревьев и зверей, прежде тьмы и света, прежде трёх вод, четырёх ветров, пяти огней и семи камней, прежде духов и существ из плоти, прежде жизни и смерти — была Мельница. И она намолола зерно и ветра, пыль дорог и горные озёра, счастье и горе, живых существ, их души и судьбы. Потому в молнии и речке, в ветре и росчерке ползущей змеи запечатлено эхо её вращения. Всё, что движется, намолола великая Мельница. И она же смелет, когда придёт черёд.

* * *

Оружие скрещивалось бесшумно, пружиня, не достигая друг друга. Ореол магии, танцующий вдоль края лезвий, не давал им соприкоснуться. Но всё же Ирис не рисковала, принимая удар за ударом на основание меча. Если чему её и научил отец… — Удар. Ещё удар. — …так это не переоценивать себя. Она знала, что слабее, и единственное доступное ей искусство состояло в том, чтобы как можно дольше не давать сопернице это понять. Отступить на шаг. И снова вперёд. Удар. Ещё один. И ещё. До боли в костях.

Едва успевая парировать, она каждый раз чувствовала себя так, будто пытается остановить кулаком товарный поезд. Но со стороны это должно казаться легким и стремительным танцем.

Каким искушением было думать, что её соперница, что кружила в своих чёрных летящих одеждах, словно ядовитый цветок, ощетинившийся лезвиями, — тоже блефовала. Но порождения ночи не блефуют.

Не смеются…

Удар. Ещё удар.

Не танцуют…

Подсечка. Ложный выпад.

Не влюбляются…

Противный скрежет — словно металла о камень — подсказал Ирис, что магия не сумела вовремя смягчить удар, и точно: на её мече осталась зазубрина. Едва заметная. Но это только начало. Она с шипением выпустила воздух сквозь зубы и усилила темп атаки.

Не ненавидят!

Ирис должна была из последних сил уцепиться за чужеземную, странную, дикую и невозможную истину, которой научил её единственный, кому она решалась верить по-настоящему: не только безупречная выучка и спокойствие решают исход битвы. А ещё и отчаянная ярость. Жгучая ненависть. И любовь.

Старое, забытое и неудобное имя для верности, когда позволить себе отступить и сдаться — всё равно что уничтожить не только себя, но тех, кому предан всем сердцем.

Пустота — не преимущество, а просто место будущей раны, уготованное мечу ещё до того момента, как он коснётся тела. Ирис не станет бояться пустоты в огромных чёрных глазах соперницы и натянутой на скулы гримасы — пародии на улыбку, упоение битвой, жестокость. Она не станет пугаться неуклонного, механически идеального ритма движений, в котором ей так часто мерещился жернов Смерти.

У неё есть другая сила: ей не всё равно.

«Всё намолола великая Мельница и всё она смелет. Но не сегодня».

* * *

Ветер течёт, куда ему хочется,

Вода — куда должна.

Так со вздохом говорила мать. В давние времена, когда бабушка была молодой, а степи к востоку от деревни — заливными полями — в их краю не смолкала музыка воды. Она переливалась в фонтанах, бежала по камням бесчисленных ручьёв и речек, крутила мельничные колёса.

Но потом выше по течению поставили плотину, а речной поток стали отводить в садки для форели, да на поля, с которых кормился Легион Ночи.

Речки обмелели, луга стали степями, в амбарах поселились неприхотливые злаки равнин. Музыка воды смолкла до еле слышного — как разговоры в доме покойника — шёпота вёдер и скрипа колодезных цепей.

Вот тогда-то и появился ветер. А может он был всегда, но только сейчас они стали замечать его — вольный и стремительный, он катился через равнины, словно табун лошадей.

В траве ещё дотлевали остатки речных колёс, когда а холме к северу от деревни вознеслась новая мельница — ветряная. И её хозяину простили всё — и чужеземные светлые наглые глаза, и переменчивый характер, ненадёжный и торгашеский. Он ни с кем не дружил, но всех знал. Никого не уважал, но никому и не хамил. Просто… забывал о людях, едва они переставали его интересовать.

— Но разве можно винить в этом ветер? — приговаривала мама.

Ей ли, дочери мельника, было не знать, как безумно далеки друг от друга надёжная, трудолюбивая, спокойная сила воды — и капризная воздушная стихия, управлять которой нельзя — только следовать, успевая повернуть лопасти за вечно переменчивым ветром.

И если различалось то, что занимало всю их присыпанную мучной пылью и смазанную колесным дёгтем жизнь, — следовало ли удивляться, если и сами мельники были иными?

Так она говорила, хотя Ирис — впрочем, тогда её звали иначе — глядя в печальные глаза матери, часто сомневалась: а вышла бы та за чужеземца, пусть и мельника, зная, что её ждёт?

* * *

Отец называл её медлительной. Тяжёлой на подъём. Инертной.

Раз за разом отрабатывая приёмы боя, он орал:

— Быстрее! Легче! Не переноси вес, не подставляйся!

Последнее обычно сопровождалось подножкой или подсечкой.

И сейчас, кружа вокруг соперницы, Ирис то и дело слышала, как под черепной коробкой взрываются фейерверки его воплей.

Медлительная. Никчёмная. «Мешок с водой».

Так он обзывал её, когда она плакала. И Ирис перестала плакать на тренировках. Даже когда ей было очень больно, до искр в глазах.

Правда, на следующий день, когда сведённые мышцы превращали каждое движение в пытку, — а от работы по дому её никто не освобождал — она часто тайком пускала слезу. А по окну ползли капли, словно небо плакало в ответ.

Мама пыталась урезонить отца, но он только отмахивался.

— Это опасно, — тихо, но упрямо твердила она.

— Чушь! — вскакивал он. — Опасно — если она так и не научится себя защищать. А это… так, просто плохая погода. Тем лучше будет урожай потом.

От чего «защищать», Ирис тогда не понимала. Не от местных мальчишек же, которых она давно била не вполсилы, а едва в четверть, когда они дразнили её «морской царевной» и «змеёй».

Когда Ирис как-то пожаловалась на это матери, та только рассмеялась:

— Они тебя не дразнят! Они заигрывают. Это значит — ты красивая и гибкая.

Глядя на неё: раскрасневшуюся, весёлую, смущённую, будто ей самой сказали приятное слово, — Ирис впервые почувствовала себя нужной. Правильной. Дочкой, о которой мать мечтала, а не просто худым мальчишкой со слишком длинными волосами. Мать начала учить её, как ходить, как краситься и подвязывать волосы… Как танцевать.

Это у неё получалось лучше всех. Кружась и складывая руки то в одном, то в другом жесте, Ирис словно посылала волну, неостановимый поток, крутящий колёса и колёсики чужого внимания, размалывая зерно ленивого сиюминутного интереса в тонкую муку очарованности, завороженности, оседавшей мелкой пылью на глухо бьющихся в такт музыке стенках их сердец. От поворота головы, движения ног, изгиба стана — и до десятков глаз, жадных и восхищённых, пойманных ровно посередине между неподвижностью загипнотизированной змеёй жертвы — и напряжённым бдением следящего за добычей охотника.

Когда музыка стихала, их глаза тускнели. Но тонкую муку невозможно ни вымести, ни вымыть до конца — она всегда оседает по углам. И Ирис знала, что любой, кто видел её танцующей, уже не забудет этого.

Отец, конечно, был в ярости.

— Преуспеть в искусстве подстилок и продажных женщин… Этого ты хочешь?

В первый раз она не опустила глаза, а, наоборот, с вызовом вскинула подбородок:

— Это искусство моей матери. Моего народа. Скажешь, четырнадцать вёсен назад оно было тебе не по вкусу?

Она ждала нового взрыва гнева, но отец лишь усмехнулся, щуря и без того узкие бесцветные глаза почти до щёлок:

— Кому же не по вкусу покорность? — он склонил голову набок, подходя ближе и продолжая улыбаться, морща нос будто пёс. — Податливость? Беззащитность? Каждый мужчина — хищник, — он взял её за подбородок двумя пальцами, заставляя вскинуть голову ещё выше. Улыбка исчезла с его лица, словно вытертая мокрой тряпкой, — но не каждая женщина — жертва. А кем хочешь быть ты?

И спустя едва ли долю секунды такое знакомое:

— Защищайся!

* * *

Так она и жила бы, не зная, почему её подруги вышивают приданое и мелят специи для ужина, а она — просыпается в синяках и легко несёт на спине мешок с мукой (когда чужие не видят). Если бы однажды в их дом не пришла беда.

Впрочем нет: беда — то, что однажды пройдёт и излечится. А то была катастрофа.

— Вы арестованы за измену.

Чёрные фигуры посреди их заднего двора — ни следа дорожной пыли на одежде, ни нотки пота в воздухе — казались нарисованными поверх мира чёрной тушью, нереальными. И слова — такие же чуждые, несоразмерные, будто из ярмарочной пьесы о королях и героях. Огромные, на всё предвечернее небо слова на жалком пятачке вытоптанной травы.

Но отец знал, о чём говорят эти ужасные люди, знал ещё до того, как в пыль упало первое слово. Бой был коротким — настолько, что кто-то другой и не заметил бы, решив, что мельник упал на землю, сражённый молнией с небес, — но Ирис, выглянувшая из амбарного окошка на шум у ворот, тренировалась достаточно долго, чтобы увидеть обмен ударами, каждый из которых пеший воин из Легиона Ночи успевал нанести чуть быстрее и чуть сильнее.

Мать Ирис с горьким, раздирающим уши воплем упала на колени, впиваясь пальцами в землю. За спинами воинов что-то треснуло — и вниз устремился бешенный водяной поток, толкая их в спины и сбивая с ног. Третий преследователь протянул руку, пытаясь схватить её, но мать только резко обернулась — и её чёрная, туго заплетённая коса, описав полукруг, ударила воина по шее, перерубая её, словно меч.

И… Всё. Стремительное, размытое движение черноты, хватающей её за руки с двух сторон — и мать Ирис уже лежала лицом в землю.

Насилия не было. Даже казни на месте не было.

Над грязью и разрушением вознеслись всё те же слова:

— Вы арестованы за измену.

Бледный воин в чёрном даже не сбился с дыхания, а его плащ остался таким же чистым и сухим. Мать увели. Солнце село. На деревню опустилась ночь.

* * *

— Говорят, их нельзя победить… — спустя вечность и один день, поёживаясь, шептала Ирис и жалась ближе к костру, не в силах унять холод в костях, который пробуждало в ней это воспоминание. Холод и желание плакать.

Но её собеседник только фыркал — пренебрежительно, едва ли не весело. Странно — его весёлость не оскорбляла её печаль, а помогала с ней справиться:

— Говорят, все налоги идут на благо народа, а Легион Ночи — солнце нашего мира, даром что чёрное. Их нельзя победить, пытаясь быть, как они.

Он говорил ей «будь собой» — и Ирис видела неподдельное восхищение в его глазах, когда показывала, что умеет. Но вот сейчас, парируя удар за ударом, она была не собой.

Так они и договорились, понимая, что тайный ход под крепостью, кратчайший путь в покои Тысячецветного Императора, не может охранять огромный отряд — иначе воины просто помешают друг другу сражаться. Значит, там будет стоять кто-то по-настоящему сильный. Верный. И — тщеславный.

«Такой же как ты сама, — прошипел над ухом насмешливый голос отца, — если не считать силы».

«Ты прав, папочка, — мысленно ответила она ему. — Я тщеславна. А знаешь, что это значит? Мне есть, чем гордиться!»

Что заставит его или её не кликнуть стражу? Что заставит отвлечься настолько, чтобы не понять — атака лишь средство отвлечь внимание от другой группы? Только добыча, которая слишком сладка, чтобы делить её с другими. Добыча, которую можно принести хозяину.

— Я пойду, — звонко разлетелся её голос под каменными сводами комнаты Совета.

— Ты? — худая чёрная тень справа от головы стола сложила бледное лицо в гримасу недоверия. — Ты для нас никто, девчонка! С чего бы кто-то из нас стал возиться с тобой?

Говорят, не доверяй безлунной ночи, тихой воде и предателю. Два создания ночи — старый падальщик и его молодой выкормыш — были хуже, чем предателями. Они были врагами, которые их маленький мирок вынужден был терпеть день за днём, ежесекундно подавляя желание растерзать чёрных гостей на клочки мрака, из которых их соткало Провидение, когда у него было на редкость плохое настроение. Одним своим присутствием они взвинчивали нервы до предела, но чтобы один из них обнаглел настолько, что подал голос на Совете? Да ещё с этим «для нас» вместо лицемерного «для них»?

— А кто говорит обо мне? — Ирис поднялась со своего места единым змеиным движением. — Я — водяная ведьма. Я могу стать кем угодно. Например, — она скользнула напротив его места, — предателем, который выдал все их секреты.

Падальщик отшатнулся, точно получив удар в лицо, а она продолжала, понимая, что Он, тот, для кого она сейчас старалась, не примет её предложение, если будет считать, что она сделала его сгоряча, не обдумав последствий:

— Или инженером, разрушившим их флот, — она мимолётно положила руку на плечо своему любовнику, вздрогнувшему под её ладонью, словно до её слов не подозревал, что давно стал одним из «золотого листа смертников». — Или лунной колдуньей, чьей силы они боятся, — её тёмные глаза встретились с почти белёсыми, полными тревоги. Когда-то она звала эту девушку подругой. Но это было давно. — Я могу всё.

И вот тогда Он покачал головой и на мгновение — всего на мгновение — опустил глаза, прежде чем встретиться с ней немигающим взглядом.

— Я думаю, мы не можем так рисковать, — произнёс он. — Есть только одна цель, которая гарантированно подходит: я. Ты сумеешь, — он коротко сглотнул, — стать мной, Ирис?

Могла ли она стать настолько совершенным воином, чтобы обмануть соперника не только внешним подобием, но и техникой боя? Могла ли отказаться от всего, что делало её сильнее и ещё раз вступить в обречённую на поражение битву с собственной тенью, воплощаясь в то, кем хотел её видеть отец?

Конечно. Но ненадолго.

И был ещё один нюанс…

* * *

Лицо её соперницы на долю секунды осветилось оскалом настоящего, непритворного хищного восторга — и Ирис тотчас получила пинок по голени.

Она ослабила концентрацию на безумно краткий, тоньше волоса миг, но этого оказалось достаточно: острое чёрное лезвие скрестилось с её мечом, перерезая его у самой рукояти. Ирис была обезоружена.

«Что ж, я смогла отвлечь внимание на столько, на сколько получилось…»

Она шагнула назад, попадая левым сапогом прямо в лужу, поскальзываясь, летя спиной вперёд в воду и мгновенно погружаясь в тёмную глубину.

Из её разжавшихся губ к свету протянулась вереница пузырьков.

Сквозь которые Ирис прекрасно видела, как её противница подошла к самому краю, медля, не зная, что предпринять. В воде её чары не действовали, и сейчас она, видимо, разрывалась между желанием срочно засадить в стену замка самый сильный импульс, на какой она была способна, чтобы пробить её и осушить водовод — и подозрением, что может быть поздно, и её драгоценный трофей уже пошёл на корм барракудам.

Тем самым барракудам, что сейчас испуганно жались к стенкам водовода у самого дна.

Ирис вылетела из воды ласточкой, удерживаясь по колено в воде, бисером прыснувшей во все стороны с её волос и одежды, закручиваясь в воронку. Сжала правую руку на рукояти — единственном, что осталось от её меча, — и сосредоточилась.

Вода завращалась быстрее, ещё быстрее, свиваясь в жгут, уплощаясь, принимая форму — пока не стала лезвием.

И все эти драгоценные секунды её соперница, предводительница падальщиков, порождение смерти, смотрела на неё с брезгливым шоком. С её губ слетело несколько непонятных, шипящих слогов, перешедших в то, что Ирис слышала уже тысячу раз. Но — стихии свидетели — как же приятно это было на сей раз:

— Водяной оборотень…

Ирис сделала приглашающий жест, но её соперница только отшатнулась от воды. И Ирис расхохоталась во всё горло, в один прыжок возвращаясь на мокрые камни потайного туннеля. Вода смыла маскировку, возвращая ей настоящую внешность и повадки. Теперь у Чёрного Палача не было причин оставлять их маленькую дуэль делом двоих, поэтому был только один способ помешать ей позвать охрану — завладеть её вниманием полностью. И Ирис шагнула вперёд, наступая, крутясь, пробуя защиту то там, то здесь, не давая ни мгновения передышки. Её меч больше не был лёгким пёрышком и скрещивался с веерами соперницы хлёстко и мощно, как пастуший бич.

* * *

Любовь — ветер,

Но верность — вода.

За окном амбара шёл ливень. Нескончаемый, угрюмый, сильный. От пола, на котором скорчилась Ирис, не в силах пошевелиться, шёл пронизывающий холод, но она едва замечала. Из её глаз падали и падали слёзы.

— Прекрати.

Тихий голос прозвучал для неё оглушительнее разрыва грома. Ирис вскочила, невольно принимая боевую стойку. В паре шагов от неё стояла женщина, укутанная в плащ. Светлые волосы, светлые глаза. Анна. Единственная, кого её мать умела ненавидеть.

Пять вёсен назад она явилась в посёлок, незаметная, как приход болезни, бледная, как северные сумерки. Вкралась со своими печальными чужеземными песнями, считающими обороты прялки всю ночь напролёт.

Но иногда пение смолкало. В такие ночи отец Ирис не ночевал дома, а наутро рассказывал, будто ездил в соседнюю деревню договариваться о ценах.

И вот теперь эта женщина стояла перед ней, впиваясь костлявыми пальцами ей в плечи.

— Не плачь. Злись! Подумай об убийцах. Как ты станешь преследовать их по пятам. Как однажды настигнешь их, неотвратимая, как пожар в степи — и станешь их смертью!

Её голос, тихий и страстный, как шипение костра, казалось, проник в кровь Ирис и воспламенил её, прогоняя холод и высушивая слёзы.

Стало так тихо, что она услышала своё дыхание, но только потом, годы спустя, Ирис поняла, что произошло — дождь стих.

Анна повела её огородами, дальше, дальше, пока не добралась до своей хижины на окраине леса. Там она дала Ирис поесть и выспаться. Но недолго. За час до рассвета Анна растолкала сонную девочку, вручила котомку с едой и наказала идти через лес в горы — до неприметной долины, где жили её сёстры.

— Дорог избегай. Ночь встречай на деревьях. И… — она посмотрела на неё своими светлыми раскосыми глазами, точно такими же, как у отца. — Не плачь.

Потом взяла её за подбородок жёсткими, неласковыми пальцами и прошептала, точно обращаясь к себе самой:

— Какая жалость, что в тебе так мало от него…

Ирис вырвалась, ощерившись, как разъярённая кошка:

— А мне жаль, что так много.

— Вот как? И что же?

Анна склонила голову набок и усмехнулась, словно отповедь её позабавила.

— Всё! — прошипела Ирис. — Всё. Кроме любви к таким, как ты.

Анна улыбнулась шире:

— Как я? А к таким, как он? Таким как ты сама, раз уж ты так него похожа?

Ирис не нашлась, что ответить. Под этим взглядом, светлым и насмешливым, она снова ощутила себя тяжёлой, неповоротливой и ненужной. Недостаточно хорошей, чтобы быть любимой. Ведь променял же отец их темноглазую и темноволосую красавицу-мать на эту бледную моль! Почему? Просто потому, что она его породы?

— Зато у нас есть то, чего вам не понять, — вместо ответа с вызовом бросила она. — Верность!

Улыбка Анны погасла.

— Да-а-а… — протянула она, кривясь презрительно и горько, став в эту секунду особенно некрасивой, почти старухой. — Верность. Что же это за любовь, когда беззащитного покидают ради безнадёжного? Когда не защищают свою плоть и кровь, его плоть и кровь? Если бы твоя мать отступила, не выдала себя, никто бы и не подумал, что вы ведьмы. Никто бы вас не преследовал. Но теперь, едва Легион Ночи узнает, что у мельников была дочка… Они перевернут всю округу. А ты, как на грех, слишком заметна.

Она оглядела её с ног до головы — пристально, изучающе, равнодушно. Будто сдирая наждаком кожу.

— Кто бы говорил, — фыркнула Ирис. — Я хоть похожа на людей из восточных земель. А по тебе за три версты видно, что ведьма.

— Да? — приподняла бровь Анна. — И знала бы ты хоть как меня зовут, если бы не твой отец? Мне всё равно, что думают люди. Я не вижу их, они — меня. Вот так. А ты жаждешь, чтобы тебя любили или ненавидели, восхищались или презирали… Но только замечали, непременно замечали. Опасное желание, — она нахмурилась и продолжила, всё быстрее и быстрее, словно вдруг вспомнив, как мало времени осталось, отпирая в такт своей речи дверь, выталкивая Ирис за порог, ведя её плетнями и перелазами всё дальше, дальше: — Помяни моё слово: я была чужеземкой, была ведьмой, была и ведьмой-чужеземкой. И вот что я скажу тебе: нет никакой разницы. Пока ты слаб, тебя сторонятся, но милостиво позволяют заработать на кусок хлеба там, где местные побрезгуют. Когда ты силён — тебя боятся и ненавидят. Но горе тому, кто сумеет вызвать ненависть, пока не умеет отплатить. Поэтому заклинаю тебя: прошлой любовью и будущей местью — будь как твой отец. Не привязывайся. Не жди. Не завись. Не возвращайся.

* * *

Она сделала выпад вперёд — и одна из стальных лопастей веера упала на камни с тихим «звяк». Ирис мотала соперницу по подземному ходу из угла в угол, как наводнение мотает щепки в потоке. Верность — это не когда любят тебя. Это когда любишь ты. Вот что важно.

…— Что тебе нужно, чтобы взять мою внешность?

Его взгляд беспокойно перебегал со стола на стену и обратно, но избегал встречаться с её взглядом. Он не знал точно. Но до него доходили слухи. Стихии свидетели, до него всегда доходили какие-нибудь слухи. Вот почему он предпочёл разговаривать с ней с глазу на глаз, отпустив всех.

— Знать… того, у кого я её беру, — прошелестела Ирис, едва не сказав «тебя».

Без обращений, без званий… Недопустимая вольность.

Он задумчиво пожевал нижнюю губу:

— Но ты… меня знаешь. Так ведь?

Много лет она была его правой рукой, его тенью. Уезжая надолго, он оставлял её вместо себя. «Будто жену» — сказали бы одни. «Будто верного соратника» — другие. Но знала ли она его?

— Нет. Не так. Как будто изнутри. Как будто по имени.

Она опустила глаза, кусая губу и не в силах справиться с внезапно накатившим смущением. Ах, что же за чушь она несёт… её любовник не знал её настоящего имени никогда — ведь они не были женаты. А вот Он — знал. Потому что он её спас. «Друг друга знают лишь повенчанные жизнью и повенчанные смертью». Но притвориться вполне достаточно.

Она вскинула голову:

— Закрой глаза. Забудь, кто перед тобой. И поцелуй меня как целовал бы ту, которую любишь.

В его глазах промелькнуло что-то странное, мучительное, дикое — Ирис не сразу узнала это чувство: смущение. Почти стыд.

— Значит… — глухо прошептал он, — ты всё увидишь.

— Только вас. Никого больше. Подобие — слишком сложная магия, чтобы отвлекаться.

Так она сказала. И даже почти не соврала: видения любви обычно слишком расплывчатые, мерцающие, чтобы различить что-то в подробностях. Но здесь подробности были и не нужны…

* * *

Счастье — ветер,

Удача — вода.

Иногда льётся безумным потоком, пьяня и заставляя забыть об осторожности. А иногда сочится еле заметным подземным ручейком. Но мудрый всегда сумеет до неё дотянуться и ухватить за хвост…

Так она думала, вернее — пыталась думать.

Мысли путались. Язык присох к нёбу. Солнце висело над головой, выжигая последние капли влаги с кожи.

Она упала на песок плашмя, протягивая руки ладонями вниз.

«Не привязывайся. Не жди. Не завись. Не возвращайся…»

Три года она меняла деревни и города, заклиная воду, ухаживая за деревьями и садами, держась тихо и скромно — простая незаметная крестьянка с «зелёными пальцами», что здесь могло быть сложного? Но нет. Стоило ей призвать на помощь силы народа своей матери, хотя бы чуть-чуть, совсем немного, — как её тотчас останавливал чей-нибудь взгляд, похотливый или ненавидящий, но всегда слишком пристальный. И она сбегала.

Всё дальше и дальше.

«Не привязывайся. Не жди. Не завись. Не возвращайся…»

Будь легче. Будь торговцем. Бродягой. Называйся девушкой или юношей, немой гадалкой или кружевницей, погонщиком скота или носильщиком. Но только нигде не задерживайся надолго. Будь листом, несомым ветром.

«Не принадлежи, не помни, не участвуй…»

И вот теперь, отставшая от каравана, да что там — брошенная на стоянке, когда все ушли на рассвете — она брела через пустыню, тщетно пытаясь заставить себя вспомнить, каково это: чувствовать, звать, надеяться. Жить. Она пыталась почуять хоть малейший отклик, тончайшую, еле слышную ноту воды. Рёв океанов и шелест дождей, журчание горных рек и эхо колодцев, бульканье болот и плеск озёр. Но вода молчала, разучившись узнавать в ней свою сестру.

Сознание уплывало, затягивая её в омут. Шум крови в висках прикидывался зовом океана. Того самого, последнего, куда по песку уходят души, прежде чем волна смоет их следы навсегда.

Удача — вода. И как же хочется пить…

— Пей!

В горло полилась вода.

Спустя пару глотков она чуть мотнула головой и попыталась разлепить опухшие веки. Наверное, она всё-таки бредила — ведь ей мерещились светлые раскосые глаза отца. Прежние. Ласковые. Из того далёкого лета, когда она сильно заболела и пролежала в беспамятстве несколько недель. Тогда он поил её бульоном.

Вот и сейчас она услышала ровное, но твёрдое:

— Пей. Ещё немного.

Она сделала несколько глотков и провалилась обратно в беспамятство.

Очнулась она от негромкого звука голосов. Кто-то ругался:

— Ты сошёл с ума! Какого… это наша последняя фляга!

Другой голос, спокойный и даже мягкий, но с чётко выверенными, не терпящими возражений интонациями, прервал его:

— Да, и ты отдашь мне её. Сейчас же!

Повисла тяжелая пауза, а после неё тихое и хриплое:

— Да, капитан.

— Хорошо, — продолжил всё тот же голос. — Собирайтесь. Мы снимаемся отсюда через час. Всё ясно? — разноголосое ворчание было ему ответом — Я не слышу!

— Ясно!

Второй голос казался на грани злобной истерики. Если бы это зависело от неё, она бы никогда не повернулась к обладателю этого голоса спиной. Тревога подняла её и заставила открыть глаза. Над головой качалась выгоревшая ткань палатки, полог был приоткрыт, пропуская свет утреннего солнца. Она приподнялась на локтях и выскользнула наружу.

Спиной к ней, прямо на песке сидел человек. Проследив за направлением его взгляда, она увидела в отдалении небольшой лагерь, в котором копошились двое или трое худых невысоких людей, пожалуй, слишком бледных для пустыни. Северян.

— Проснулась? — он не повернул головы, а только протянул себе за спину флягу. — Пей. Ты потеряла много воды.

— Я не буду пить ваш последний запас.

Она подошла ближе и села рядом с ним, исподволь разглядывая. Такой же худощавый и бледный, как его подручные. Он скосил на неё светлый внимательный глаз и усмехнулся:

— Будешь. А подслушивать нехорошо.

И снова протянул ей флягу. Едва её губы сомкнулись на горлышке, она поняла, как нестерпимо её мучила жажда. Вода — тёплая, чуть затхлая, словно лужа на солнце, показалась ей вкуснее всего, что она когда-либо пила в своей жизни. Она едва остановилась в паре глотков до дна.

— Как тебя зовут?

И — раньше, чем успела подумать или одёрнуть себя — она назвала своё настоящее имя. Иначе и быть не могло, ведь он спас ей жизнь… даже если ненадолго.

Между ними повисла тишина. Его брови удивлённо взлетели — и тут же нахмурились:

— Я не… — укоризненно покачал он головой, — не это имел в виду, — чуть помолчал и вдруг спросил: — Это ведь значит «удача»? И «вода»?

Она лишь кивнула.

— А моё имя, если перевести с нашего языка, значит «счастье».

— То есть мы… тёзки? Ведь «счастливчиком» называют удачливого человека?

Она хотела сказать что-то дружелюбное, но, видно, прогадала: он перевёл взгляд обратно на лагерь и надолго замолчал, прежде чем тихо покачать головой:

— Не думаю… В каких-то языках — быть может. Но не в твоём. И не в моём. Не знаю, бывает ли счастье без удачи, но удача без счастья точно встречается, можешь поверить.

Он неожиданно горько скривился. Но, заметив, что она на него смотрит, убрал с лица непрошенное выражение и улыбнулся:

— Говорят, имя никогда не врёт. Нам бы очень не помешало немного удачи с водой!

Она задрожала и потупилась. Сердце заколотилось часто-часто, во рту стало сухо и горько:

— Я… не знаю, смогу ли я, — еле слышно выдавила она. — Я… там, в пустыне… Я пыталась. Изо всех сил. Но вода мне не ответила. Может быть… может быть я разучилась.

По её щеке стекла одинокая слеза. Но даже за неё ей было стыдно, безумно стыдно. Как за каждую каплю воды, потраченную впустую.

— Посмотри на меня.

Она продолжала сидеть со склонённой головой. До хруста позвонков, до боли в шее.

— Посмотри!

Он не взял её за подбородок: только легонько коснулся и тотчас убрал руку — и она вскинулась, удивлённая этим странным, сверхъестественно быстрым движением. Их глаза встретились. Его — светлые и раскосые, немигающие: глаза северянина. Вот кого она видела в недавнем бреду, приняв за отца. Но сейчас ясно замечала ошибку: настолько другим, бесповоротно непохожим было выражение этих глаз. Его взгляд ни к чему не принуждал и ничего не требовал. Но странным образом ослушаться его было невозможно. Потому что в нём была такая сильная вера в то, что ты сможешь, сумеешь, справишься, что предать её казалось кощунством.

— Ты не разучилась. Ты просто устала, была вымотана, истощена… Но всё же… — он помотал головой и на мгновение прикрыл глаза: — Я услышал твой зов за многие сотни шагов, — подался вбок, вытаскивая из-за спины короткий прут с рогаткой на конце. — Я ушёл в пустыню искать воду, а нашёл тебя. И… — вздохнул он и рассмеялся странным смехом: тихим и хрипловатым. — Никогда ещё ни один поток не звал меня так сильно. Разве что сам Океан. Всё, в чём есть хоть капля воды… Не может не ответить. Ведь вода всегда тянется к воде, как человек — к человеку.

И вот тогда, всё ещё глядя в его глаза, она почувствовала это — волну, толкающую её под рёбра, сносящую всё вокруг. Отчаянную радость, бешенное, безответственное, свободное чувство. Она положила ладонь на песок и вдохнула — глубоко-глубоко, до самого дна лёгких. Она звала и призывала, манила и искушала, впервые уверенная, что ей не будет отказа.

И вода откликнулась.

Посреди пустыни забил фонтан.

Они хохотали, подставляя лица бьющим водным струям, ловя воду пересохшими ртами. Дикие. Свободные. Родные.

Он взял её с собой. И показал мир, где магии можно было не стыдиться.

* * *

Чёрный шёлк одежд её соперницы запятнался кровью, водой и пылью. Ирис теснила её к лестнице, про себя отмечая замедленную реакцию, несовершенство, ошибки…

Значит, и безупречную машину созданий ночи можно измотать, истрепать, износить? Значит, прав был Он, а впрочем… разве хоть в чём-то он ошибался?

Похоже, он знал повадки Легиона Ночи лучше их самих. Возможно, потому что дрался с ними многие десятилетия — или столетия? Она не решалась спрашивать. Возможно, потому что сам был таким: какая кощунственная мысль!

«Сёстры» Анны учили Ирис, прежде чем отпустить в свой черёд в ночь: «Мы не верны любому, мы верны лучшему. Единственному, что нас достойно. И если надо подождать, чтобы это найти — что с того?».

Но что делать, если единственное, что тебе под стать, ты никогда не получишь?

Он сказал: «всё, в чём есть хоть толика воды, не может не ответить». Но в нём самом, казалось, не было и капли. Ни воды, ни крови.

Ирис считала лезвия — всего четыре из десяти. И, видя отчаяние в чёрных глазах соперницы, усмехалась горько и страшно.

«Ты боишься подвести своего хозяина. Боишься его разочаровать. Не волнуйся: ты разочаруешь его всё равно. Верность не может завоевать любовь: так мне когда-то сказали».

Удар. Ещё один.

…Говорят, когда-то, когда он танцевал, из-под его подмёток летели искры. Но ей лишь бросил:

— Я давно разучился.

И она не решилась вернуть ему фразу, что сказал он ей в пустыне. Ей донесли, что он так и не разлюбил первую жену — и она приняла это.

Вот почему, ища губами его губы, она ожидала встретить там её: тусклая рыжина кудряшек, горький запах осенней листвы и костров.

Надеялась — себя: тёмный ореол волос, соль, порох и электричество.

А встретила… третью лишнюю. Бледную северную чужачку. Ту, что считала подругой.

И такая мучительная нежность пропитывала каждый миг, что она притворялась ею, занимала её место в его воспоминаниях, такая хрустальная безнадёжность и ласковое отчаяние…

Что ей хотелось плакать.

Верность — вода. Но любовь — ветер. Шквал и шёпот.

Он создал её заново. Защитил. Дал имя, похожее на истинное — и всё же другое:

— Сменишь его пару раз, и все будут думать, что это как раз и есть настоящее!

Подарил ей жизнь и свободу.

Он радовался, когда радовалась она. Он хотел ей добра.

Так почему же глазам так сухо и больно?

…Соперница открылась — и Ирис, не сомневаясь ни секунды, ринулась в атаку, слишком поздно понимая, что сделала ошибку.

Чёрное лезвие — последнее, зазубренное, срубленное наполовину — вонзилось в её грудь ровно между рёбрами.

И наступила тьма.