Re animae (гет)

Я написал то, что мне хотелось прочитать. Люди этого не писали, пришлось самому К.С. Льюис

Гермиона с трудом заснула, но и то только для того, чтобы просыпаться каждый час, искать судорожно подсветку на будильнике, стоящем у дивана, и смотреть на время.

Убедившись, что до утра еще далеко, она вновь засыпала. Ей снился один и тот же страшный сон. И она давно не вспоминала про Зелье для сна без сновидений. Его негде было достать. А снотворное не спасало. Точнее, если она выпивала его столько, чтобы помогло, то на следующий день с трудом могла работать.

Гермиона опять провалилась в сон.

Ночь. Но вокруг светло как днем. Магия — от магии кажется густым воздух. Зеленые вспышки слева — ты знаешь, Гермиона, что если ты видишь вспышку от Авады, то она предназначена не тебе. «Империо», «Круцио», «Круцио», «Империо». Она, казалось, успевала везде. Никогда еще Гермиона не чувствовала себя такой сильной. Никогда так легко ей не давались все эти — «Ступефай» и «Петрификус Тоталус». Никогда так звонко не кричала она: «Протего!». Никогда так не вылетали палочки из рук противников с ее четким «Экспеллиармусом». И никогда ее патронус не мог разогнать столько дементоров. Но она не успела спасти Фреда Уизли. И Нимфадору Тонкс. И Римуса Люпина. Она не успела в Визжащую Хижину к профессору Снейпу. Все перемешалось во сне. И она будто понимала, что это сон, но никак не могла проснуться. Силясь открыть глаза, она металась из одного эпизода в другой. Вот — взмах палочки — «Экспеллиармус»! Но ничего не происходит. И Лестрейндж не теряет времени — «Сектумсепра!». Она помнит невыносимую боль, но еще четче она помнит это ощущение — будто что-то умерло внутри — она больше не чувствует магии…

— Доктор, доктор!

Кто-то схватил ее за плечо. Гермиона не могла понять, где она.

— Да… да… что стряслось?

— Там больного привезли. Тяжелый.

Гермиона помассировала виски. Какое тягостное ощущение после этих снов… Она накинула куртку, нацепила фонендоскоп и отправилась в палату. В ординаторской было душно, а в коридоре зябко и пахло уксусом, что наводило Гермиону на нехорошие мысли. Она уже и не знала, что лучше: работать по ночам или вновь и вновь смотреть этот сон. Как она иногда думала о нем — Последняя-Битва-за-Хогвартс-Спасибо-Гермиона-Прощай-Магия. Так и думала — с большой буквы и через дефис. Совсем как Мальчик-Который-Выжил.

Предчувствия ее не обманули — из приемника и впрямь привезли уксус. Почему-то, она перестала думать о людях, как о людях. Она не думала — больной с инфарктом. А думала — привезли инфаркт. Как будто больной был отдельно, а инфаркт отдельно. Синдром эмоционального выгорания — умные слова, чтобы прикрыть ее равнодушие. По ночам ее мало что трогало.

Больной метался на каталке. Губы распухли и кровоточили, на подбородке — красные полосы, там, где по коже сочились струйки уксусной кислоты. Он стонал и поминутно склонялся над ведром, выплевывая бурые ошметки. Пахло уксусом и кровью. Она привыкла к запаху крови и, казалось, могла почувствовать его даже, когда крови было совсем мало. Сладкий. Приторный. Железный. Знакомый запах, слишком знакомый.

Гермиона осмотрела больного — мраморный рисунок кожи, посиневшие кончики пальцев. Равнодушно отметила — не жилец. Медсестры действовали быстро и ловко. Ставили катетеры, приносили растворы, смотрели на Гермиону вопросительно, но она думала о своем: «Зачем я приехала в это Богом забытое место в чужой для меня стране?».

«Ты в последнее время полюбила задавать риторические вопросы, — отвечал ее внутренний голос. — Ты хотела убежать от себя. Ты знала и раньше, но пыталась не верить, что от себя убежать невозможно…».

— Доктор! Мисс Грейнджер! Что будем делать?

Она была добросовестным доктором. Она привыкла к этому, когда училась в Хогвартсе — к добросовестности и любви к новым знаниям. Нужно было работать. Облегчить страдания, вряд ли она могла сделать больше. Она настроила дыхательный аппарат, старенький, но надежный. В голове уже сложилась последовательность действий: включить вакуум-аспиратор, включить аппарат — дать подышать кислородом через маску. Морфин. Снотворное. И вот она уже ловко ухватила ларингоскоп (1) — так же ловко, как раньше справлялась с палочкой. В ротовой полости все кровоточило, и она с трудом вставила трубочку в дыхательное горло. Ну, вот и все. Он спит, за него дышит аппарат. И пусть он так и не узнает, как кровоточит его обожженный желудок, как промокают салфетки во рту, как стекает в приемник кровавая моча. Пусть спит. Мало ли у людей причин для самоубийства. Но вот она — жива. Потому, что так и не смогла на это отважиться.

В ординаторской тускло горела настольная лампа. Она знала, что уже не заснет. Достала из шкафа турку и молотый кофе. Колумбийская арабика. Это вам не тыквенный сок. Электроплитка долго нагревалась, трещала и, наконец, зашипела, слизывая с турки капли воды. Гермиона сносно научилась варить кофе. Хотя так и не научилась наслаждаться его вкусом. Просто ей нравилось ощущение учащенного сердцебиения, эта невозможность усидеть на месте и непреодолимое желание что-нибудь сделать. Спасти кого-нибудь, например. Жаль, что через час сердцебиение приходило в норму, и она устало съеживалась на диване.

Она вспоминала свои последние дни в Хогвартсе.

Она очнулась тогда в больничном крыле. Рука, куда пришлась «Сектумсепра», почти не болела, но она не видела что там — толстый слой бинтов укутывал ее от ключицы до кончиков пальцев. Она казалось не ее рукой, а рукой манекена. Со страхом Гермиона пошевелила пальцами — они двинулись, насколько позволяли туго наложенные бинты. И потом она, вдруг, все вспомнила. И не ощутила в себе магии. Тогда Гермиона встала с кровати и, не обращая внимания на подступившую тошноту, двинулась к выходу. Лазарет был полон стонами. Вокруг ходили колдомедики, больные, родственники, но на нее никто не обратил внимания. Рона, Гарри и Джинни нигде не было. Она помнила этот путь: как шаркала она слабыми еще ногами по каменным полам коридоров Хогвартса. Как куда-то спускалась по лестницам. Как, наконец, совсем обессилев, присела и привалилась к стене. Во рту все высохло, и никак не получалось облизать пересохшие же губы, и долгое время она слушала свое хриплое дыхание. Каменные, но такие родные стены холодили спину. Ноги затекли, и Гермиона как-то равнодушно подумала, что она не встанет и никуда не пойдет. Зачем куда-то идти, когда она лишилась зрения, слуха, осязания и обоняния? Зачем идти, если для нее и «Люмос» теперь — просто забавное латинское слово? Она знала случаи, когда волшебники лишались магических способностей. Но не знала ни одного случая, когда бы эти способности к ним вернулись. В те минуты она могла бы решиться на самоубийство, но у нее просто не было сил. И еще одно удерживало — надежда. Она тогда еще надеялась…

Она просидела до утра над книгой по неотложной кардиологии. Гермиона видела, как светлеет за окном и слышала, как просыпается больница — большой и сложный организм. Звенели флаконы, тонко и вразнобой — процедурная медсестра отправилась в стерилизационное отделение. Поминутно хлопала дверь служебного туалета. Начал звонить городской телефон — проснулись или, наконец, дождались подходящего момента родственники. Они не имели привычки представляться. Они чего-то требовали от Гермионы. Но та, как заведенная, твердила: «Состояние тяжелое, без динамики…. Состояние средней степени тяжести, динамика положительная…». И ее мало интересовало, что родственники знать не знают, что такое таится за этими загадочными терминами. И как связать сухие служебные слова со своим родным человеком.

Она сдала смену грустному не выспавшемуся врачу, который только-только примчался с другого дежурства в другой больнице. Потом она быстро приняла душ, переоделась и, зачем-то покурив с медсестрами под лестницей — может, хотела стать к ним ближе, направилась домой.

Когда после дежурства она выходила на улицу, ей все время казалось, что она выбралась из тюрьмы. Так ярко светило солнце, таким голубым чистым светом отливало небо, так свеж был воздух. И, иногда, к ней даже приходило ощущение, что она живет. Живет здесь и сейчас. А Волшебный Мир… он приснился ей. Давным-давно, еще в детстве. Но она отчаянно желала никогда не знать о нем. Потому что знать, что волшебство есть, обладать магией, но никогда больше не видеть Хогвартс, никогда больше не чувствовать, как тебя пронизывает ощущение силы — было невыносимо. Но ты сама выбрала свой путь. Ты могла бы остаться. И быть чем-то вроде сквиба…

Так она и просидела бы всю ночь в коридоре Хогвартса, приткнувшись к холодной стене, если бы профессор Снейп не проходил мимо. Она удивилась, что он выжил. Она еще могла удивляться. Он увидел ее, как только завернул за очередной поворот. Но Гермиона заметила Снейпа только тогда, когда два припорошенных пылью, уставших ботинка появились перед ней. Она медленно подняла глаза — черные и такие запыленные брюки, когда-то белая сорочка, но теперь серая, как и весь мир. На шее кипенно белая повязка, чуть промокшая от крови. Сладкий, приторный запах, знакомый запах. Бесконечно-черные глаза нелюбимого Северуса Снейпа. Он молчал, рассматривая Гермиону, потом тихо спросил, и она не узнала его голос — таким тихим и мягким он был.

— Мисс Грейнджер, что вы делаете здесь?

— Профессор…

— Не нужно меня бояться, я не сниму с вас баллы и не подвергну взысканию.

— Вы не поняли, я не боюсь. Я толком и сама не знаю, что делаю здесь. Я ушла из больничного крыла.

— Вы способны самостоятельно передвигаться?

— Я постараюсь.

— Сюда вы как-то добрались…

Снейп помог ей подняться. Она осторожно схватилась за его ладонь — та была горячей и сухой. И они пошли в Подземелья. Гермионе было все равно куда идти. Если она чего и хотела, так это спрятаться под теплый плед и заснуть, а утром понять, что все плохое, случившееся с ней, только дурной сон. Она хотела проснуться. Почему-то, дорогу в комнаты Снейпа она припоминала с трудом. Просто помнила, что идти было тяжело: не хватало воздуха, ныла рука, кружилась голова. Снейп подстраивался к ее шагам, но не предлагал помощь. Может, ему и самому было тяжело идти, но тогда, поглощенная собственной усталостью и болью, она ничего не замечала.

А сейчас шагалось ей легко, как и обычно после суточного дежурства. Странное опьянение, без всякой связи с алкоголем. На остановке никого не было, кроме Георги. Он поежился от пронизывающего осеннего ветра и молча посмотрел на Гермиону. Она остановилась в паре шагов от него и жалостливо оглядела его чуть покрасневший нос, обветренные губы и горящие глаза. Он был родом из Болгарии и напоминал ей о Викторе Краме, который, в свою очередь, напоминал ей о квиддиче — да она согласна любить квиддич до конца своих дней, только бы вернуться в Волшебный Мир. Георги прервал молчание:

— Миона. Можно я провожу тебя?

— Давай, — сказала она без особой охоты.

И всю дорогу он многозначительно молчал. У самого дома — обычной городской многоэтажки — Гермиона круто развернулась, и, схватив за рукав Георги, по знакомой дорожке направилась в бар, что устроили в полуподвальном помещении. Ей невыносимо хотелось напиться. Как сама она описывала это: «Все надоело, одолело, протестую». Просыпаясь наутро с головной болью, она страдала от чувства вины. И это заставляло ее жить дальше. Что-то читать, куда-то идти, кому-то помогать.

Георги не отнесся восторженно к ее затее. Но он хотел быть рядом и его устраивали любые варианты. А Гермиону устраивало бренди — четыре по пятьдесят. И, может быть, еще две сверху. Обычно, она могла остановиться. Гермионе нравилось, как печет горло, как тепло спускается вниз. Как через несколько минут становится легче — не сжимается, не ноет сердце, хочется смотреть Георги в глаза, хочется ощущать себя нужной. И Хогвартс становится нереальным… Хогвартс…. Забыть бы его навсегда. А еще — кажется, что все возможно. И Гермиона думала, что это того стоит.

Но только после бессонной ночи за коротким периодом воодушевления обязательно наступала апатия. Хотелось спать, хотелось домой — в тесную клетушку, где стоит уютный диван, а чистое белье пахнет можжевельником. Георги проводил ее до дверей. Помедлил, переминаясь с ноги на ногу.

— Гермиона?

— Что?

— Можно я тебя поцелую?

Гермиона молча кивнула. Жалко ей что ли? Губы Георги были мягкие, и пахло от него бренди и, почему-то, молоком.

— Ты не пей больше, а?

— Хорошо. Я спать хочу.

Она еще долго слушала его гулкие шаги.

Тогда, в Подземельях, Снейп усадил ее в кресло, напоил Укрепляющим Зельем и устроился в кресле напротив. Он изучал Гермиону, но ей, в кои-то веки, было все равно. Снейп уже не мог ее обидеть: тяжело же обидеть человека, которому нет места в Волшебном Мире, не правда ли?

— Профессор?

— Да, мисс Грейнджер?

— У вас, случайно, нет огневиски?

— Есть.

— Можно? — спросила она, не зная зачем. Но она слышала, что когда людям плохо — они напиваются. И решила, что ей достаточно плохо.

— Можно, мисс Грейнджер.

На удивление покладистый Снейп и впрямь плеснул ей огневиски в бокал. Потом, подумав, достал второй, и в нем заплескалась янтарная жидкость.

— Держите. Как ваша рука?

— Ничего. Ноет только.

— Я старался мисс Грейнджер. Но шрамы все равно останутся.

— Спасибо, профессор… — Ну да, кому кроме него лечить последствия им же изобретенного заклинания? — Скажите, как…

— Я не знаю. Не спрашивайте меня — я не понимаю, почему вы не способны больше к колдовству. Может, только… вы, наверное, потратили слишком много сил. Вы сгорели, мисс Грейнджер. Но я признаю, что это было красиво, — она приоткрыла рот, но он поднял руку, останавливая ее, — я не так выразился, это было необходимо. Иначе, как бы мы смогли победить?

— Спасибо, хоть я и чувствую в вашей похвале какой-то подвох. Но я хочу спросить другое — что-нибудь можно сделать? — Гермиона закашлялась, огневиски с непривычки обожгло ей горло, и слезы выступили на глазах.

— Все, что я знаю — волшебники и раньше теряли магические способности. Но я нигде не читал, что они восстанавливались. Но вы же знаменитая мисс хочу-все-знать. Вы не можете не перерыть всю библиотеку. Я сам выпишу вам пропуск в Запретную Секцию. И даже обрадуюсь, если вам что-то удастся обнаружить.

Она ничего не ответила. Смотрела сквозь янтарную жидкость на пламя в камине, и в бокале плясали оранжевые огоньки. Снейп тоже молчал. И было совсем не тягостно. Трещали дрова, пахло смолой и немного дымом. И недоступный профессор зельеварения был таким простым — в сорочке с расстегнутыми верхними пуговицами, с бокалом огневиски в руке. Изящные пальцы второй руки стучали неслышно по подлокотнику. Тикали часы. Ей никуда не хотелось уходить. Было тепло, уютно и невыносимо клонило в сон. Снейп сидел молча, не двигаясь. Гермионе даже на миг показалось, что в комнате она одна. Она прижалась к спинке кресла и сама не заметила, как заснула. Гермиона не видела, как смотрел на нее Снейп — во взгляде его сквозила горечь и, так не свойственная ему, жалость. Он укрыл ее теплым пледом слизеринской расцветки.

Она просыпалась ночью, ворочалась, меняла положение — затекали ноги, оглядывалась в полусне и не понимала, где она находится. Черная комната. Только желтым теплым светом выделялся контур двери напротив. В ту ночь Гермиона не видела снов.

Утром, когда она проснулась и все вспомнила, то не стала открывать глаза — не хотела встречаться взглядом с профессором Снейпом. Вряд ли он горел желанием сказать ей что-нибудь хорошее и ободряющее. Она лежала, стараясь дышать ровно, и слушала, что происходит вокруг. Сначала было тихо, потом послышались шаги, стук поленьев у камина, негромко произнесенное «Инсендио» и треск дерева в очаге. Тут Гермиона вновь вспомнила, что ей придется жить без магии. Надо будет отвыкать чуть что тянуться за палочкой. Пользоваться спичками. Фонариком… Она вздрогнула от звука его голоса и тем окончательно выдала себя.

— Мисс Грейнджер, я же вижу, что вы уже проснулись.

Она открыла глаза. Снейп смотрел на нее в своей обычной манере — чуть насмешливо, чуть презрительно, знакомо изогнув бровь. Теплота и очарование вечера были напрочь разрушены. А казалось, он мог ее понять.

— Доброе утро, профессор. Он не обратил внимания на это ее «доброе утро».

— Надеюсь, вы не решили поселиться в моих Подземельях? Вам пора идти. Я думаю, ваши друзья вас уже обыскались.

— Да… простите, я сама не заметила, как заснула.

Гермиона медленно спустила ноги с кресла, нащупывая туфли. Поднялась, придерживая перевязанную руку. Снейп безразлично смотрел на нее. Гермиона на нетвердых еще ногах двинулась к двери. Она хотела, чтобы он хоть что-нибудь сказал ей, и он позвал ее:

— Мисс Грейнджер?

— Да, профессор.

— Если все останется так, как есть. Если вы не сможете больше колдовать…

— С вас пропуск в Запретную Секцию…

— Не перебивайте меня, вы ничему не научились за семь лет. Я хотел сказать, что если вам некуда будет пойти, вы можете остаться в Хогвартсе. В больничном крыле, например, там всегда нужна помощь. Если захотите, можете помогать мне с зельями — вы вполне способны нарезать и растирать ингредиенты.

— Ох, спасибо, профессор. Чем обязана такой чести? — она мгновенно вскипела, бледные щеки окрасились слабым румянцем, в глазах появилось что-то живое.

— Ну как же, мисс Грейнджер. Вы столь умны и не можете догадаться? Или вместе с магией вы потеряли и свой мозг? Подумайте же, вы семь лет раздражали меня своими вопросами, а теперь я смогу наслаждаться вашим унижением, вы ведь теперь и свечи без спички не зажжете.

Казалось, Гермиона сейчас взорвется от злости. Она пыхтела, издавала какие-то междометья, несколько раз начинала говорить и останавливалась на полуслове. Снейп с усмешкой наблюдал за ней.

— Мисс Грейнджер, что с вами? Куда подевался ваш дар речи?

— Какой же вы все-таки мерзавец, профессор.

— Да неужели? Если это самое плохое слово, которое вы для меня нашли, то я польщен. Но не забывайтесь, мисс Грейнджер. Вам пора идти… Кстати, когда вы злитесь, а не сидите с таким выражением лица, будто уже умерли, вы… раздражаете меня чуть меньше. Злитесь, мисс Грейнджер, злитесь. Иначе, вы не справитесь.

Гермиона всматривалась в его темные глаза и пыталась снова понять — что он за человек? Как может он одновременно оскорблять и помогать, обижать и пытаться ободрить? «Ты не поняла этого за все семь лет, Гермиона, не поймешь и сейчас», — подумала она и хлопнула дверью.

Конечно, она изучила всю возможную литературу. Дни и ночи сидела она в библиотеке Хогвартса с заботливой мадам Пинс. Книги снились Гермионе по ночам. Пыльные фолианты и желтые пергаменты. Книги и еще Последняя Битва… Она не нашла ответа на свой вопрос. Кажется, это случилось первый раз в жизни. И она ушла из Хогвартса, потому что решила — она способна на большее, пусть и в маггловском мире. На что-то большее, чем нарезание корешков и листьев под бдительным оком профессора Снейпа.

С тех пор, как она ушла из Хогвартса, Гермиона больше никогда не читала книг по волшебству. И ничего не взяла с собой из школы.

Она долго училась. Все, что нужно было выучить из школьного курса. Потом экзамены, потом медицинская школа. Но учеба спасала. Не оставалось времени на раздумья, а сил — на самобичевание. И вот она стала врачом. Обычным маггловским врачом. И были минуты на работе, когда она чувствовала, что живет. Но это были только минуты.

Осенью, как и весной, всегда было много работы. Гермиона постоянно не высыпалась. Георги иногда оставался ночевать. Он не был ей противен. Он был молодой и сильный. Но потом она смотрела в потолок и задавалась только одним вопросом: «Какого черта, Гермиона, ты вообще здесь делаешь?». В последнее время ее все больше охватывало ощущение, что она не тем в жизни занимается, что она не сможет жить так больше. Но она брала себя в руки и вновь шла на работу. В конце концов, она любила свою профессию. Или думала так. И, проснувшись еще до рассвета, она вглядывалась в серые сумерки за окном. И смотрела на острый профиль Георги и его чуть приоткрытые пухлые губы. Он дышал почти неслышно, только грудь мягко приподнималась и опускалась. И Гермиона думала, что нужно смириться, ведь смирения ей никогда не хватало. Работать всю жизнь, жить здесь всю жизнь, любить Георги всю жизнь, родить ему детей. Но она не могла смириться. Она где-то читала, что после войны многие солдаты так и не смогли приспособиться к мирной жизни. Потому что на войне было все просто и понятно — вот враг, а вот друг. И жили только настоящим, потому что никто не знал: будет ли у них завтра. И Гермиона себе напоминала вот такого солдата. Потерявшегося в мирной жизни.

Друзья пытались подбодрить ее и помогали в поисках. Луна Лавгуд, как всегда, предложила кучу самых сумасшедших теорий и не менее сумасшедших выходов из ситуации. Слезы феникса и передний правый палец мандрагоры, выращенной в Запретном Лесу и сорванной кентавром в яблоках, были еще самыми простыми вариантами. Рон звал ее в Нору, просил жить с ним. Но она отказалась, как-то враз охладев к неуклюжему милому Рону. Гарри думал найти ей дело в Министерстве, но и это не могло устроить Гермиону. Она просто оборвала все нити. Все оставила и вернулась в мир магглов. Каждому свое… Кажется так.

Профессор Снейп остался Директором Хогвартса и продолжал преподавать зельеварение. Он совсем не изменился. И было даже приятно, что есть в мире вот такие неизменные люди и вещи. Гермиона несколько раз встречала его в коридорах и библиотеке. Он холодно здоровался, но ничего больше не говорил и не предлагал. И она думала, что тот вечер, огневиски и теплый плед ей приснились. Раны на плече зажили, но остались шрамы, некрасивые — а могут быть красивы шрамы? — довольно грубые багрово-синюшные полосы, ставшие, со временем, просто белыми нитями. «Сектумсепрой» от Лейнстрейдж на вечную память.

Был конец сентября. Теплая, ласковая осень. Гермиона получила очередной отпуск и занималась блаженным ничегонеделанием. В Хогвартсе она бы и помыслить об этом не могла, а здесь… Здесь это казалось самым желанным времяпрепровождением. Темное ночное небо, от реки тянуло прохладой. Она нашла на небе Венеру, потом Малую Медведицу, потом вспомнила Астрономическую Башню. Мысли опять вернулись к Хогвартсу. К Последней Битве. К Мальчику-Который-Выжил-Несмотря–Ни-На-Что. Гарри Поттер. Она столько лет не видела его. Ни его, ни Рона, ни Джинни. Гермионе иногда казалось, что их никогда не было в ее жизни.

(1) Медицинский инструмент для интубации трахеи. Фетиш реаниматолога. Интубация трахеи — установка трубки в дыхательное горло для обеспечения искусственной вентиляции легких. Одно из любимых занятий реаниматолога.