Прелесть драконов (гет)

Если бы кто-нибудь год назад сказал Хагриду, что однажды ему придётся заваривать чай для элегантной француженки, тем более такой высокой, он был бы на седьмом небе от счастья. Однако сегодня он суетился в своей избушке, стараясь не наступить на Клыка — чашки на полках подпрыгивали и звенели — и чувствовал себя так, словно проглотил жабросли и теперь задыхался на воздухе.

Вот-вот должно было закончиться шаткое перемирие, которое они заключили после Рождественского Бала, он чувствовал это так же ясно, как дементоры чувствуют страх. Что ей сказать? Зачем она собирается придти — поговорить о задании профессора Дамблдора или… о другом? Будет ли она извиняться за то, что ушла со скандалом в ночь Рождественского Бала? Стоит ли ему извиниться за то, что он назвал её полувеликаном, даже если это правда?

Мерлин побери, ему уже шестьдесят пять. Почему из-за неё он чувствует себя нервным мальчишкой?

Раздался резкий звон колокольчика у двери. Хагрид подпрыгнул и бросился открывать.

Олимпия Максим стояла на пороге во всей красе — в бело-голубом платье в полоску и с белым зонтиком, которым можно было накрыть небольшую машину. На скрытом в тени лице застыло настороженное выражение, и Хагрид вздохнул с облегчением — не только он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Можно…

— Вы…

Они заговорили одновременно, нервно рассмеялись и, пока Хагрид придерживал для неё дверь, старались не смотреть в глаза друг другу.

— Лады, — пробормотал он. — Входите… тут чай есть, если хотите… или можно огневиски… А ещё у меня пироги пекутся, уже почти готовы… Клык, назад! — Он едва успел оттащить пса, не дав ему вытереть грязные лапы о платье Олимпии.

— Звиняйте, мадам.

Олимпия пожала плечами и наклонилась почесать Клыка за ухом, улыбаясь так, что Хагрид почти позавидовал собаке.

— Ничего стг’ашного, ‘Аг‘ид. ‘Ог‘ошая собака, n'est-ce pas? — Она засмеялась, когда огромный дог облизал ей лицо. Хагрид только однажды слышал этот искренний и беззаботный смех — когда она навещала летающих коней.

Когда они сели пить чай, Олимпия даже позволила псу положить голову ей на колени, не обращая внимания на пятна слюны на подоле. Заметив взгляд Хагрида, она снова пожала плечами и махнула рукой, на которой сияло множество колец, другой рукой продолжая чесать Клыка за ухом.

— Я всегда любила животных. Они… они не судят по внешности. Если вы понимаете, о чем я.

Эти слова возвращали к тому, на чём окончился их последний спор, и Хагрид по-прежнему не знал, что сказать. Пока их беседа протекала лучше, чем он надеялся, но одно неверное слово могло всё разрушить. Он отвернулся под предлогом, что надо вытащить пироги из печи, и прикусил язык, чтобы не выругаться — они опять сгорели!

— Ага, — наконец сказал он, повернувшись к ней и разгоняя дым полотенцем. — Я тоже.

Олимпия посмотрела на свою дымящуюся чашку, в которую она добавила изрядную порцию огневиски, и покрутила её в руках.

— ‘Аг‘ид, — начала она. — Эта миссия…

Он был готов к тому, что она откажется, возмутится так же, как накануне вечером в кабинете профессора Дамблдора, стыдясь признать то, что просто бросалось в глаза всем вокруг.

— Если нам пг‘идётся отпг‘авиться вместе, — продолжила она, — вы должны знать пг‘авду о… что я такое.

Хагрид ещё ни разу не видел у неё такого открытого и уязвимого взгляда.

— Я знаю, глупо было вг‘ать, — горько усмехнулась Олимпия. — Пг‘остите меня. «Шиг‘ока в кости»… кто в здг‘авом уме повег‘ит мне? Да, я полувеликан. Кого ещё посылать на поиски чудовища, если не дг‘угое чудовище?

У Хагрида задрожали руки. «Хорошо, что я ничего не держу», — мелькнула мысль. Его с ног до головы захлестнула жаркая волна гнева — наверное, те же чувства обуревали Гермиону, когда она барабанила в дверь хижины после выхода статьи Риты Скитер.

— Вы не чудище, лады? — зарычал он, грохнув кулаками по столу так, что посуда подпрыгнула. — И я тоже нет! Нехай они нас так называют, но самим зачем? Это непросто, я знаю. Поверьте, я знаю, что говорю! Когда я прочёл, что обо мне написала эта чёртова Скитер — читали, кстати? — Олимпия молча кивнула, поджав губы, словно с трудом проглотила едкую тираду в адрес проклятой журналистки с её назойливым любопытством. — Я тут заперся и решил, что никогда не выйду — и знаете, что кое-кто из моих учеников сделал?

Он улыбнулся. Воспоминание о том, что они сказали ему в этот трудный час, согревало и поддерживало.

— Они колотили мне в дверь и орали на меня. Пока я не обещал, что вернусь и буду учить их. Видите, плевать им, кто моя мать. Они меня любят какого есть. И спорю на своё жалованье за год, что ваши студенты, мадам, то же для вас сделают.

В ответ Олимпия нерешительно улыбнулась. Что-то сверкнуло в её глазах — что-то, сделавшее их прекраснее, чем любая косметика.

— Студенты Бобатона не кг‘ичат, — ответила она с шутливой суровостью. — Но я понимаю, о чём вы.

Хагрид сел и вздохнул, чувствуя, как спадает напряжение. Гордая директрисса Бобатона сидела на деревянном стуле, сделанном его руками, позволяя Клыку портить своё платье и разговаривая с простым лесником честно и скромно. Для него это было важнее всего: впервые увидеть в ней не высшее существо, а равную.

— Вы счастливый человек, ‘Аг‘ид, — сказала она.

«Да, с тех пор, как встретил вас», — подумал он, но вслух только спросил: — Правда?

Олимпия посмотрела вокруг — на камин, на свисающие со стропил пучки трав и вяленое мясо, на мебель, которую Хагрид сделал своими руками, и на прикрытый полотенцем поднос с горелыми пирогами. На лице у неё не мелькнуло ни тени жалости или презрения.

— Вы дитя любви, — тихо сказала она. На её правой руке сверкнуло кольцо с опалом. — Я богата, я добилась успе’а, но я не могу пг’етендовать на такую честь.

Воцарилось молчанием, нарушаемое только сопением Клыка и стуком хвоста по полу.

Олимпия с заметным усилием взяла себя в руки, глубоко вздохнув и утерев глаза кружевным платком.

— Вы слышали, я думаю, — начала она отстранённым профессорским тоном, — о маньяке по имени Геллег’т Г’индельвальд?

— Кто ж не слышал? — ответил Хагрид, гадая, к чему она ведёт.

Олимпия нахмурилась, всем своим видом демонстрируя отвращение.

— Тогда вы знаете, что он был одег’жим идеей добиться пг’евосходства евг’опейских волшебников над маглами во все’ смысла’. Не только в магии, но и в силе, в уме… и в г’азмег’е. "

Хагрид был далеко не так глуп, как описала Рита Скитер, и прекрасно понял, что последует дальше. Он с такой силой сжал край стола, что от него откололась щепка.

— Мою мать по’итили, заколдовали Заклятием Подвластия и Увеличиваюшими Чаг’ами и оставили там, где её могли найти великаны, — продолжила она таким отстранённым тоном, словно обсуждался эксперимент по гербологии. Её чувства выдавала только дрожащая в руках чашка. — Она умег’ла пг’и г’одах, а Г’индельвальд пал, когда я была совсем маленькой. Я не знаю, как бы они пг’одолжали экспег’имент, если бы они удег’жали меня или… — Она сделала большой глоток чая с виски, возможно — чтобы спрятать лицо.

— Проклятье! — выдохнул Хагрид. — Мне так жаль, мадам, так жаль… "

Такое зло не укладывалось у него в голове. Даже Сами-Знаете-Кто не сотворил бы ЭТО с ни в чём не повинной женщиной.

— Мне тоже очень жаль, — мрачно отозвалась Олимпия. — Если бы этот salaud не сидел за г’ешёткой, он бы за всё мне ответил.

Глядя во вспыхнувшие яростью чёрные глаза, Хагрид не сомневался — ответил бы.

— Меня взяла тётя, — закончила она самым обыденным тоном. — Она выг’астила меня в память о сестг’е, но… мы никогда не любили дг’уг дг’уга. Она оставила мне деньги, а я потг’атила их на добг’ое дело — вложила и’ в школу. Я считаю, это большой успе’, — в её голосе мелькнула тень обычной гордости. — Но, честно говог’я, я отдала бы всё до последнего сантима за такого отса, как у вас.

Она посмотрела на висящую на стене фотографию — отец Хагрида сидел на плече у своего одиннадцатилетнего сына восьми футов ростом. Они оба улыбались в золотом свете давно прошедшего летнего дня. Многим это показалось бы странным, но для Хагрида этот снимок был драгоценным напоминанием о любви отца.

У него было мало галеонов, но ему досталось целое море любви — и больше всего на свете он хотел поделиться ею с женщиной напротив.

— Спасибо, — сказал он. — Что рассказали мне… доверились…

— Вы никому не скажете. — Это был не вопрос.

— Клянусь папашиной могилой.

Она с серьёзным видом кивнула, довольная его обещанием. А он поклялся самому себе, что на этот раз сдержит слово — первый курс Гарри основательно научил его осторожности.

— Олимпия… можно, я буду звать тебя Олимпией?

— Ну конечно.

— Хочу кой-что тебе сказать… что не сказал тогда на балу.

— Слушаю, — она почти мурлыкала, как в ту ночь у фонтана, и наклонилась вперёд, рассматривая его из-под тяжёлых век.

— Помнишь, я показывал тебе драконов?

— О да, — она усмехнулась. — Вы безобг’азник, выдали задание пег’вого туг’а.

— Ничего не мог с собой поделать. Надо было тебе показать.

— Можно спг’осить почему?

Она играла со своими жемчужными бусами, пропуская их между пальцев рядом с нижней линией декольте, и это ужасно сбивало с мыслей. Неужели она делала это нарочно?

— Потому что знаешь, драконы… они такие… абсолютно дикие. Не приручишь. Плевать им, кто что про них думает… и на любые законы плевать, кроме своих. Я думал, нет ничего прекраснее, чем когда дракон пламя выдыхает — пока не встретил тебя.

Олимпия выпустила бусы и опустила глаза. Хагрид готов был поклясться, что она краснеет, хотя на оливково-смуглой коже это было не очень заметно.

— Ты имеешь в виду — потому что мы так кстати одного г’азмег’а? — резко спросила она. Хагрид уже научился видеть, что эта резкость — всего лишь попытка защититься.

— Не только в этом дело, — ответил он. — Ну да, всё так и начиналось… не думал, что повстречаюсь с полувеликаном, да ещё с такой красавицей… А потом я узнал тебя поближе, посмотрел, как ты возишься с учениками и с животными… ты же за них в огонь и в воду пойдёшь, так? И я за моих тоже.

Он вспомнил, как она яростно возмущалась, что Гарри Поттер стал вторым чемпионом от Хогвартса, и требовала равного участия для Бобатона. Как заботилась о летающих лошадях после долгой дороги и от души восхищалась драконами. А самое главное — какую храбрость она проявила, согласившись выполнить задание Дамблдора. Теперь, когда он знал её историю, эта смелость восхищала его ещё больше.

— Ты действительно ко мне нег’авнодушен, — сказала Оливия, широко распахнув глаза.

От откровенного изумления в её голосе у Хагрида сжалось сердце. Какой бы практичной она не была, когда человек изумляется что его любят — это неправильно.

— Я думал, это заметно, — сказал он, чувствуя, как вспыхивает под бородой.

Олимпия засмеялась, но это была не насмешка, как он опасался, и не глупое хихиканье, какое он не раз слышал от студенток, обсуждающих парней. Это был низкий, музыкальный, торжествующий смех очень счастливой женщины — он никогда не слышал ничего более чарующего.

— Eh bien, — сказала она, грациозно поднимаясь со стула. — В таком случае, дог’огой… pardon, я забыла спг’осить — как твоё имя?

— Э-э… Рубеус. А что?

— Как дг’агоценный камень? — Осторожно, чтобы не наступить на Клыка, Оливия подошла к его стулу, наклонилась и погладила неудержимо краснеющего Хагрида по щеке.

— Мой дог’огой Г’убеус, — промурлыкала она, — я не могла бы желать лучшего товаг’ища… во всех смыслах слова.

Через несколько секунд спящий пёс проснулся и обнаружил, что его бесцеремонно выставили из коттеджа. Его хозяину потребовалось остаться с гостьей наедине, чтобы занять её как следует. Клык уныло повесил уши и проскользнул на грядку с тыквами. Он лаял на насекомых, разорил гнездо нарлов и чувствовал себя глубоко и несправедливо обиженным.

Он не знал, что это будет один из самых счастливых дней в жизни Хагрида.