Правила игры (гет)

Гермиона врывается в голубую спальню и рушится на кровать. В мантии на голое тело она бьется в истерике. Ей кажется, что ее изнасиловали, хотя до этого не дошло. И это видели несколько мужчин, в том числе ее муж и Волан-де-Морт. И она ударила Долохова! Теперь все труды пойдут насмарку, но это уже неважно. Гермиона все равно не сможет больше прислуживать им, лучше умереть, какой бы мучительной ни была смерть, это все же лучше, чем такая жизнь, такое унижение.

Она даже не слышит, как открывается и закрывается дверь, но минуту спустя сильные мужские руки крепко ее обнимают и укачивают, словно ребенка. Гермиона чувствует уже ставший хорошо знакомым мятный запах его одеколона. Аристократ во всем, даже сейчас.

— Тшшш, успокойся! Все позади! Ты умница! — приговаривает Люциус, но она почти не слышит его. Истерика накатывает волнами, и она все рыдает, и бьется, и воет как раненый зверь. Слишком большое унижение. Когда сам Малфой почти насиловал ее после свадьбы, они были только вдвоем, и Гермиона понимала, что это нужно. Сегодня же это было просто грязное надругательство над ней, ее честью, ее волей. Ей не оставили здесь ничего, даже личного пространства, даже права выбирать мужчину.

Словно разом вышибли всю надежду на хотя бы сносное существование. Ведь она так старалась! Была абсолютно покорна! Но даже это не спасло ее от такого надругательства! И ведь они просто смеялись! Развлекались с ней, как с игрушкой, которая ничего не чувствует, которая в полной их власти! Где только берется в людях столько жестокости? Столько грязи? Что надо сделать, чтобы из невинных младенцев вырастить таких сволочей?

— Гермиона, ты надорвешься! — голос Люциуса звучит даже чуть испуганно, но ей все равно. Сейчас даже его непривычная, неожиданная забота ее не трогает. Хочется выплеснуть криком всю боль и всю бессильную ярость, которые рвут на части ее сердце.

Что она сделала не так в этой жизни? Чем заслужила такие муки? Почему судьба не благословила ее милосердной смертью?

— Да приди же ты в себя! — Люциус трясет ее как тряпичную куклу, и Гермиона наконец затихает. — Ну вот и хорошо!

Она лежит у него в руках, словно статуя, безвольная и безучастная. Слезы еще бегут по щекам, но криков больше нет. Волна прошла, осталось только ужасное, опаляющее душу стыдом воспоминание.

— Ты знаешь, что ты сделала? Ты сбросила «Империус»! А это мало кому из взрослых волшебников удавалось, — говорит ей Люциус, но в ней нет места для гордости за себя. Больше вообще ни для чего нет места.

Он гладит ее по волосам. Гермиона словно со стороны наблюдает за собой и отстраненно размышляет о том, что в Малфое, оказывается, нашлось место для нежности и сочувствия. Кто бы мог подумать, что он прибежит за ней следом и будет успокаивать? Уж точно не сама Гермиона! Хотя он ведь ее муж! В нормальной семье именно так бы и было, но только не с ними, их брак — лишь шутка Волан-де-Морта!

— Ты можешь гордиться собой, а не прятаться. И я видел, когда уходил, что Темный Лорд наказал Долохова за эту проделку. Не знаю почему, но повелитель защищает тебя. Он видел, как ты боролась…

— Каким образом? Позволяя насылать на меня «Империус»? Если он все видел, почему не защитил меня? — голос звучит хрипло. Она сорвала его, пока билась в истерике.

— Он наблюдал, — подхватывает Люциус, заметно радуясь, что Гермиона заговорила. — Он же экспериментатор, ученый! Он видел, что ты сопротивляешься, и хотел посмотреть, справишься ли. О тебе говорят как о самой сильной ведьме своего поколения, вот Темный Лорд и хотел удостовериться сам. Теперь точно удостоверился. Все, кто видел, были просто ошарашены. Об этом будут долго судачить, о том, как ты обыграла Долохова. Он ведь один из лучших специалистов по «Империусу» среди наших.

— Мерзость какая! Гадость! Гордитесь тем, что лишаете людей воли! Это подло и низко! Недостойно мужчин! И сейчас никто не защитил девушку, которую заставляли вытворять перед всеми отвратительные вещи, словно и понятия нет о человеческом достоинстве! Что же это за общество такое? Где хоть зачатки морали?

В своем гневе Гермиона даже не сразу чувствует, как напрягается Люциус, как его ладони перестают гладить ее волосы, как губы сжимаются в тонкую нитку, а глаза подергиваются словно коркой льда.

— Не забывай, что, став моей женой, ты стала одной из нас, так тебе ненавистных, — цедит он, и голос его сочится ядом. — Ты сама приняла наши правила. И ты сама своим поведением спровоцировала Долохова.

Гермиона дергается, чтобы вырваться из рук Малфоя, но он крепко держит ее. Он почти навис над ней, а его длинные, сегодня не собранные в хвост, волосы образовывают своеобразный шатер, повиснув по бокам его лица и касаясь кожи ее щек.

— Что? Правда глаза колет? Ты крутила задом перед ними! Не знаешь что ли, что Бог наградил тебя хорошей фигурой, а у этих мужчин редко есть время найти себе доступную женщину? Ты проявляла покорность и высокомерие одновременно! И я предупреждал тебя, но ты набросилась с упреками. Все к этому и шло. Радуйся, что Долохов использовал «Империус», это очистило твою совесть и дало шанс сбежать. Но он мог изнасиловать тебя без заклятия, зажать в темном углу, где никто бы не нашел вас и не услышал твоего крика.

Гермиона тяжело дышит под ним. Больно осознавать, но теперь она признает его правоту. Она так хотела добиться хоть какого-то статуса, чтобы получить шанс освободиться, что совсем забыла, что имеет дело не со школьниками, а с главными преступниками магического мира. Слишком наивная и неопытная! Какой же дурой она была!

— Ты больше не в школе, здесь ты не самая умная. Люди дольше тебя прожили и больше прошли, поэтому знают и умеют больше. А ты даже без волшебной палочки! И ты грязнокровка, поэтому тебя презирали и будут презирать. Даже если в этих людях когда-то была хоть капля жалости, она никогда не распространялась на таких, как ты. Идеализм стоило оставить там же, где похоронили Поттера. Он сам был главным идеалистом всего Ордена Феникса и именно поэтому проиграл.

Слезы катятся из глаз Гермионы и теряются в ее кудрях. Она не могла бы их смахнуть, даже если бы хотела. Малфой наконец отпускает ее. Он садится и поправляет волосы, словно именно его прическа — это самое важное, что есть сейчас.

— Что мне делать? — спрашивает Гермиона сквозь слезы сорванным от крика голосом.

— Как минимум, одеться и привести себя в порядок, — холодно бросает Малфой.

Только тут она вспоминает, что все еще в мантии на голое тело. Краснеет и старается запахнуться посильнее. Люциус усмехается.

— Меня можешь не стесняться, я уже видел все, что ты можешь предложить, — сказано это таким пренебрежительным тоном, что хочется спрятаться от него.

И тут Гермиона вспоминает, что, несмотря на всю его гневную тираду, он ведь прибежал за ней, успокаивал ее истерику. Где же правда? Зол ли он на нее? Хотел ли отчитать, как нашкодившего котенка? Или здесь что-то другое?

Она всматривается в серые глаза мужа, но за его холодной маской безразличия ничего не может разобрать.

— Чего ты уставилась на меня? — Малфой выгибает бровь в вопросительном жесте.

— Пытаюсь понять, действительно ли ты так зол на меня, или опять прячешь за гневом совсем другие чувства?

— И что же удалось выяснить? — теперь все лицо изображает заинтересованность.

— Что ты испугался за меня, — Гермиона бросает это почти наугад, но неожиданно видит, что попала в цель. — Ты хотел меня утешить, но когда я пришла в себя, опять начал кричать. Почему ты не даешь себе побыть добрым, Люциус?

— Потому что я совсем не добрый, — и в его устах это определение звучит почти как оскорбление. — Что я только что говорил об идеализме?

— Да, я идеалистка. Это вообще свойственно моему возрасту, — Гермиона уже совсем пришла в себя и готова пробить его броню. — Но я умею и не боюсь демонстрировать свои чувства, а у тебя с этим явные проблемы.

— Ты так думаешь?

— Да!

— Что ж, в этой комнате ты имеешь право на собственное мнение, так что думай как хочешь. Я пришел сюда, чтобы удостовериться, что ты не покончишь жизнь самоубийством, потому что это могло бы испортить планы Темного Лорда. Не обольщайся, что значишь что-то для меня, грязнокровка.

Гермиона еще много могла бы ему ответить, но в этот момент в спальне с хлопком появляется Диди. Он подобострастно кланяется, и его большие уши дрожат.

— Темный Лорд приказывает миссис Малфой прийти в кабинет, — пищит домовик.

Гермиона и Люциус переглядываются. С них тут же слетает вся бравада, вся горячка ссоры. Зачем Волан-де-Морту ее вызывать? Наказать за то, что подняла руку на Долохова? Скорее всего.

Она быстро надевает платье и молча идет куда велено, словно на эшафот. Медлить нельзя, иначе это разозлит Волан-де-Морта еще больше, чем он, конечно же, зол сейчас. И все-таки ужасно страшно. Ведь если всех Пожирателей Смерти от ее убийства останавливает только его воля, то его самого не останавливает ничего.

Бледная и дрожащая Гермиона стучится в дверь кабинета.

— Заходи, — раздается изнутри шипящий голос.

Она входит и первое, что видит, это красные глаза с вертикальными зрачками. Волан-де-Морт смотрит прямо на нее, лишая воли не хуже «Империуса». Гермиона чувствует себя мышкой в захлопнувшейся мышеловке.

— Я видел, что ты поборола «Империус» сегодня, — говорит теперешний хозяин кабинета, и, к своему огромному удивлению, она не слышит в голосе гнева. — Я приятно удивлен твоими способностями. Значит, мне не врали, когда говорили о твоем потенциале. Удивительно, что иногда магглы могут произвести на свет такую сильную ведьму! Ты уверена, что Грейнджеры твои настоящие родители?

— Д-да, — запинаясь, отвечает Гермиона. Она уверена, ведь она очень похожа на родителей и внешне, и по характеру. И она всегда чувствовала близкое родство с ними.

— Жаль, будь ты чистокровной, это дало бы тебе большие шансы на успех. Но я привык поощрять способности, а не разбрасываться талантами. Ты грязнокровка и никогда не будешь на равных с чистокровными волшебниками, но я могу облегчить твою участь и вынести из этого пользу.

Гермиона ждет его вердикта, переминаясь с ноги на ногу. Ей по-прежнему страшно. Да и тело все дрожит — последствия только что пережитой истерики.

— Я думаю, что теперь ты не сможешь прислуживать моим людям. Это будет слишком опасно для тебя. Да и их спровоцирует на неосторожные поступки. Думаю, пока тебе лучше скрыться с глаз, дать умам успокоиться. Я придумал тебе место. Ты пойдешь в подвал, в лабораторию к Северусу. Ты ведь знакома с Северусом? Он учил тебя зельеварению в Хогвартсе. Теперь он варит зелья для меня, и ему нужен смышленый помощник. Он говорил мне об этом. Конечно, без палочки от тебя будет мало толку, но на такой риск я не могу пойти. Если без палочки ты справляешься с «Империусом», страшно подумать, что ты натворишь здесь вооруженная! — и Волан-де-Морт разражается странными звуками, которые только с большой натяжкой могут сойти за смех.

Наконец он замолкает, долго осматривает бледную, еле дышащую Гермиону. Видимо, ее испуганный вид достаточно его удовлетворяет.

— Ты довольна моим решением? — неожиданно спрашивает Волан-де-Морт.

— Д-да, — лопочет Гермиона. И это, действительно так. Ведь она знает Снейпа. Он, конечно, не самый приятный человек, но намного лучше Долохова или Джагсона, или остальных. И он точно не будет заставлять ее плясать стриптиз, это просто невозможно себе представить. Пусть шутит над ней, попрекает — это намного лучше. Да и работать в лаборатории менее унизительно, чем наливать огневиски и подавать закуски Пожирателям Смерти. Хотя этим она окажет помощь своим врагам. Но ведь выбора у нее все равно нет. Тем более если все ее друзья мертвы, нужно спасать себя и думать о себе.

— Отлично, тогда можешь приступать к своим обязанностям прямо сейчас. Только успокой Люциуса, он страшно за тебя волнуется за дверью.

Волан-де-Морт прячет страшную ухмылку на змееподобном лице, а Гермиона уходит. Она так и не может разобраться с тем, какие чувства вызвала у нее эта беседа. Странно, но скорее всего положительные!