Неприкаянный (джен)

Я уже видела, как это ничтожество корчится у моих ног. Как раскрывается его глупый большой рот в беспомощном захлёбывающемся крике. Как уродливо выкручивает судорогами мышцы, как бьётся голова об пол, раз за разом оставляя всё больше пятен крови. Как красивое лицо обезображивается с каждым ударом. О Том, как же я тебя понимаю!

Последняя мысль показалась мне неправильной. И через мгновение я в ужасе отпрянула, всё ещё ощущая на плече тяжесть ладони Андерсена. Резко разорвав зрительный контакт с Королём, я стремительно кинулась прочь от камеры.

На улице я остановилась и вскинула руку, прикрывая глаза от нестерпимо яркого света багряного закатного солнца. Градиентное небо пересекали полосы подсвеченных облаков. Алые стены домов грозно смыкали строй, окружая в кольцо. Между неплотно сжатых пальцев прорывалось свечение и падало на лицо, ослепляя. Тело само присело на ступеньки.

Я отвернулась от солнца и принялась рассматривать руки. Детские ладошки. Тонкие запястья. Неровно обстриженные ногти. Обгрызенный заусенец. Бледная кожа. А ладошки ещё мягкие, ни мозолей, ни шрамов. Даже костяшки, и те целые. Разве так должны выглядеть руки мальчишки?

Мне стало тошно. В словах Ричарда есть правда. Я действительно забылась и вела себя уж слишком не по-детски. Чего мне будут стоить мои ошибки?

О том, что произошло дальше, мне думать просто страшно. Причём, об обеих причинах. Пресловутая ли это тёмная сторона каждого человека или это «привет» от настоящего Тома? Нет, приступы злости у меня были и раньше, если довести. Было, конечно было. Особенно в подростковом возрасте ненависть меня просто обуревала. Но никогда это не было… настолько ярко. И настолько правдоподобно. Меня передёрнуло. Как могла я, которая не может смотреть на расчленёнку в фильмах, и спасает всех букашек, залетевших в квартиру, наслаждаться подробными картинами того, как раскалывается чья-то голова? Может, это всё-таки влияние Тома, подкреплённое магией?..

Да, точно, именно так. Я бы точно не могла с такой лёгкостью создавать такие образы. Причём, и насылать их самому Королю. Конечно, не смогла бы. Это Том легилимент, не я. И я, чёрт возьми, из хороших парней.

Тогда как мне избавиться от влияния Тома? Окклюменция? С моим-то отсутствием дисциплины? А есть ли у меня выбор? Разве что на первых порах лучше себя контролировать. Отслеживать свои реакции на что-либо и анализировать их. Верно?..

На душе немного стало легче. Хотя мерзкое ощущение, будто оплёванный сидишь, никуда не делось. После хамства и оскорблений всегда так. Грязь. Жирная и плохо смывающаяся.

Рядом, ничуть не беспокоясь об одежде, присел отец Андерсен. Я чувствовала себя морально опустошённой, так что никак не отреагировала. Сколько из того, что произошло, понял священник? Плевать. Можно мне билет домой, пожалуйста? Где не будет этих проблем, драм и магии. Чёрт. Ладно, магию оставить.

— Что теперь со мной будете делать? — было лень задавать вопрос более корректно.

Андерсен немного помолчал, а затем спросил:

— А что именно ты думаешь, что с тобой нужно делать?

— Ну не знаю. Начиная от епитимий и заканчивая колонией для малолетних преступников, — я зябко повела плечами.

Мужчина улыбнулся краешком рта:

— То, что ты понимаешь, что ты плохо поступил и нуждаешься в наказании — это хорошо. Но не спеши себя казнить. Всё-таки, тебя ввели в заблуждение.

— И всё же?

— Так желаешь искупить свою вину?

«Скорее уж покончить с неизвестностью. Но не буду же я это вслух говорить?»

Я неопределённо пожала плечами.

— В колонию тебя никто отправлять не будет. У Скотланд-Ярда тоже вопросов к тебе не будет, — ты смотри, кажется, у меня ещё остались силы удивляться. — А епитимья… Две недели без сладкого и каждый день трижды читать «Аве Мария» и «Отче наш».

Мои глаза полезли на лоб. И это всё?!

Глядя на моё ошарашенное лицо, отец Андерсен рассмеялся:

— Теперь я точно вижу, что не ошибся. Ты ведь очень умный мальчик, Том. И сам понимаешь всю тяжесть проступка. Потому какие-либо более суровые наказания и не нужны. Кроме того, ты и так уже достаточно… наказан.

Я медленно кивнула, показывая, что понимаю, о чём он.

После этого жизнь потихоньку вернулась в колею. Общественная работа в приюте, прогулки в парк, молитвы, занятия с Андерсеном. Те две недели, кстати, было довольно тяжело заставить себя на полном серьёзе трижды читать молитвы. Чувствовала себя ужасно глупо, но просто забить не позволяла совесть. И опасения, что соврать не сумею. Тем более прочитать «Pater noster» — вот уж жестокое наказание, ага.

Компания Короля без своего вожака распалась. По крайней мере, всех вместе я их не видела. Общались мы и раньше слабовато, общим звеном были Кларк и Ричард, а теперь остальные даже и парой слов не перебрасывались. Не знаю, в курсе ли они были того, что меня обманывали. Но каждый раз, случайно натыкаясь взглядом на какую-нибудь вещицу, принадлежавшую им двоим, на меня накатывали воспоминания, горечь и злость на саму себя.

Андерсен как-то после занятия пояснил, что приют Вула только недавно взяли под протекторат католической церкви, раньше он спонсировался государством, тех денег, что доходили до непосредственно детей, было катастрофически мало. И тогда действительно происходили разные ситуации, порой даже откровенно мерзкие. Андерсен не углублялся в политические перипетии, но я для себя уяснила, что, видимо, приют использовался церковью для укрепления своих позиций или чего-то подобного. А потому тут спешно навели порядок, ведь noblesse oblige и всё такое. Нет, приют не превратился в пятизвёздочный отель, но с беспределом было покончено. А на фоне общего упадка, безработицы и голода — так и вообще у нас, оказывается, очень даже неплохие условия: дети сытые, чистые, получают образование и даже раз в год к морю вывозятся. Но истории и страшные байки про минувшие времена ещё были живы и бодро курсировали в спальнях перед отбоем, послужив источником для всевозможных страшилок на ночь.

Деньги потихоньку заканчивались, но где достать ещё, я не имела ни малейшего понятия. На душе каждый раз скребли кошки, стоило задуматься о финансовом вопросе. К Андерсену подходить с такого рода проблемой тоже не хотелось, да и не ко времени уж точно получилось бы: «Святой отец, тут, это, у меня наворованные деньги заканчиваются, потому что я покупаю магические книги, чтобы стать сильным колдуном. Вам, случайно, работник в храме не нужен? Нет? Ой, а зачем вы складываете костёр?».

С другой стороны, мне стоило бы поумерить свою проснувшуюся хомячью натуру — кое-какие книги и «инструкции» для тренировок у меня уже есть. Лучше, чем ничего. И то, что мне повезло выйти сухой из воды (нет, ну чесслово, я действительно осталась без потерь при таких-то раскладах) — уже счастье. И искать какие-то ещё методы обогащения было откровенно страшно.

С проводником магии, он же концентратор, он же в местной традиции волшебная палочка, было всё так же глухо. От отчаяния я уже собралась было сделать такой себе вручную, но быстро обломалась: книг а-ля «Сам себе Олливандер» на развалах не было. Когда же я рискнула спросить, мол, бывает ли вообще такая штука в продаже, на меня очень странно посмотрели и чуть ли не у виска покрутили: кто ж будет выдавать производственные тайны? Причём, производство родовое, на сторону технологии не уходят.

В магической Англии вообще была жёсткая система товаропроизводства, весь бизнес поделён между семьями, родами и кланами. Никакой второй промышленной революцией тут и не пахло. Насколько мне удалось понять по осторожным расспросам и просто обронённым фразам, набежавшие магглокровки пытались в последнее время что-то вякать насчёт индустриализации, урбанизации и замшелости магического мира, но старые рода пока придерживались политики «собака лает, караван идёт» и снисходительно посмеивались над маггловскими выкормышами, которых в последнее время становилось всё больше. На самом деле, сейчас общество немного потряхивало, пусть даже слабее, чем маггловское — ещё живо было обсуждение Первой Мировой, восстаний в Ирландии, выходок Гриндевальда и маггловской Великой Депрессии. Так что стоило мне только задать какой-нибудь относительно невинный вопрос одному из продавцов, как все взрослые поблизости цеплялись бульдожьей хваткой в тему для разговора, устраивая нешуточные дебаты. Порой вокруг оживлённой дискуссии собиралась изрядная толпа человек и тоже внимала ораторам, изредка вставляя свои пять кнатов. Мне же оставалось только греть уши и мотать на ус вываливаемую информацию. Говорили, что Фианна Файл (либеральная партия Ирландского свободного государства) вовсе не одна оставшаяся партия, что ирландские маги всё ещё припоминают Британии голод 1845-1849 годов, ведь законы Гампа никто не отменял, и жалуются на зарвавшихся экс-лендлордов. И что потихоньку бурлит Визенгамот из-за маггловской политики протекционизма, и «добром это не кончится, попомните ещё мои слова!». Кроме того, всё чаще слышалось имя Альбуса Дамблдора как защитника магглорождённых и политики сближения, что резко контрастировало с Раппапортом в Америке и её незатихающим скандалом из-за сбежавшего Гриндевальда. Кстати, обычный люд паниковал, поскольку известный немец был замечен в недавней заварушке во Франции и даже в Англии. Некоторые особо ушлые в гипотезах утверждали, что именно Гриндевальд приложил руку к Великой Депрессии, правда, зачем ему это было — так внятно никто и не говорил.

Удивительным открытием для меня стало то, что маги вовсе не чурались маггловских изобретений. Правда, века эдак XVIII, используя паровые двигатели и прядильные машины, усовершенствовав их рунескриптами и чарами. В металлургии маггловские изобретения вроде токарного или фрезерного станков прижились меньше, поскольку магам подобные ухищрения были ни к чему: заточить, просверлить, изменить форму детали и все прочие манипуляции производились магически. Да, признали каменный кокс удобнее, чем обычный древесный уголь: огненным саламандрам он нравился больше, и работать стало удобнее. В сельском хозяйстве же вообще практически ничего не поменялось: зачарованные самоходные плуги и големы с набором макросов были куда дешевле жутких тракторов и прочих маггловских чудовищ. А теплицы и парники со стационарными рунами обогрева и полива были известны ещё в Древнем Риме.

А вот переход на поточное производство магам оказался не нужен: банально потребителей столько не найдётся. Кроме того, электричество с магией несовместимо, а вместо химикатов служат зелья. Вторая промышленная революция магам оказалась попросту не нужна.

Вот так я и получила очередную пощёчину от мира, когда поняла, что зарождавшиеся в моей голове «новаторские» идеи по модернизации «отсталого» магомира никому не сдались. Но я продолжала посещать базарчик за Косым переулком и впитывать в себя атмосферу магической Британии — далеко не всё можно вычитать в книгах. Мне в таких случаях вспоминалась канонная Гермиона с её верой в непогрешимость книг, и как-то сразу становилось немного веселее.

Вообще, я потихоньку хандрила. Наступила осень, в прошлом — моё любимое время года. В настоящем — я её возненавидела. На улицах чуть ли не каждый день моросил дождь, выходить вообще никуда не хотелось. Развлечений не было, книги в игровой читаны, по магии тоже. С детьми я боялась дружить. В приюте поселилась сырость. Пока от болезней меня спасало насиженное место в соседней от кухни комнате, где печки прогревали насквозь стену, а стена — меня. На ночь особо мёрзнущим даже выдавались водяные грелки, что помогало, но ненадолго: они остывали как раз к волчьему часу. В итоге по утрам дети частенько хлюпали носами, но сдаваться воспитателям не спешили, поскольку мед. пункт считался чуть ли не хуже карцера. Небольшое помещение, насквозь пахнущее медикаментами и тоской, с обшарпанными стенами и пузырившейся краской на двери и оконных рамах популярностью не пользовалось. Дети до последнего терпели, предпочитая справляться народными методами и давно испытанным способом «а, само пройдёт», и приходили в кабинет, именуемый «Могильником» только в совсем уж тяжёлых случаях. С чем такая нелюбовь была связана — для меня оставалась загадкой.

Мир окончательно стал серым.

Даже беседы с Андерсеном перестали доставлять удовольствие. Поначалу я списала это на стресс. Но где-то через месяц (а это уже была середина сентября), когда ничего не изменилось, я поняла, что проблема серьёзнее. Выделив вечер и забаррикадировавшись в своей комнате, я плотно занялась анализом содержимого своей черепушки. От души порефлексировав, пришлось признать неприятное: я совсем перестала доверять окружающим. Не то, чтобы я раньше распахивала душу в этом мире, но… До событий с Ричардом мой постоянный спутник — страх — меня отпустил почти полностью. Мне казалось, я нашла хотя бы на время свою социальную нишу, и расслабилась в разговорах с Андерсеном. Да, я всё ещё его подозревала во всяких гнусностях, несмотря на то, что теперь немного лучше разбиралась в истории и политике приюта. Но за те спокойные два месяца я немного успокоилась, поскольку Андерсен ни в каких таких поползновениях замечен не был. Теперь же моя паранойя возобновилась и лишила отдушины в виде бесед после уроков латыни. Меня бросало в дрожь от одной мысли, что со мной могут сделать, если Андерсен тоже решит, что Том — совсем ненормальный мальчик. Дети всё же такими не бывают. И я понимала, что уже поздно, но теперь всё равно старалась контролировать каждое слово, каждое движение, а это морально истощало.

Спустя ещё неделю я сделала очередную совсем уж глупую ошибку в диктанте и смотрела на исправление, просто моргая. Мысли в голове почти не шевелились, и я тупо смотрела в пространство. Из прострации меня вывел голос Андерсена, который, похоже, уже не в первый раз меня окликал. Я потерянно перевела взгляд на него. В голове по-прежнему было пусто.

— Хвала Господу, ты отреагировал. Том, послушай меня, пожалуйста. Всё, ты со мной?

Я неуверенно кивнула, не совсем понимая, что он имеет в виду.

— Пойми меня правильно, я не хочу на тебя давить. Но в последнее время ты стал очень рассеян и допускаешь совершенно нелепые ошибки. Я ведь знаю, что ты умный мальчик, и материал понимаешь хорошо. Кроме того, ты совершенно замкнулся в себе. И постоянно витаешь где-то в своих мыслях. Том, я беспокоюсь о тебе. Ты же знаешь, что можешь мне всё рассказать, правда?

Святой отец доверительно потянулся положить руку мне на плечо, но тут я внезапно отмерла и непроизвольно от него дёрнулась. Тут же мне стало стыдно за свою идиотскую реакцию, и я уткнулась взглядом в пол, невнятно пробормотав извинения. Я буквально кожей ощутила эмоции обеспокоенного священника и коротко взглянула на него.

Во взгляде Андерсена явно виделось сочувствие.

— Том, я понимаю, тебе должно быть тяжело сейчас. Предательство — всегда тяжёлое испытание. Но испытания закаляют характер и помогают нам преодолевать трудности в будущем. И то, что тебе попались недобрые люди, вовсе не означает, что все вокруг такие…

Священник ещё долго говорил что-то насчёт ниспосланных Господом проверок, прощении и внутренней стойкости. Я же кивала в нужных местах и вроде даже слушала, но в один момент снова поняла, что куда-то выпадаю из реальности. Мысли под журчанием баритона Андерсена неспешно перетекли на мои занятия окклюменцией.

Ну, как сказать, окклюменция… Остаток моих сбережений, за исключением последнего шиллинга, ушёл на маленькую истрёпанную брошюрку по защите разума. И у меня язык не повернулся это назвать нормальным пособием: автор, судя по всему, мешал тёплое с мягким, растекался мысью по древу и очень часто уходил в дебри этическо-философских вопросов. Но, увы, сколько я не охотилась за книгами по ментальным искусствам, это было единственное, что хоть как-то относилось к теме. Но мозг зачастую просто отказывался воспринимать написанное. Вот как, например, нормальный человек должен понимать следующее? «Произведём метафорическое смещение сознания, дабы препроводить к себе фокус сознания внешнего раздражителя. Тем не менее вплоть до этого самого события, которое мне бы хотелось описать подробнее в следующих главах, структура или, скорее, структурность структуры, хотя и всегда задействованная, всегда же оказывалась и нейтрализованной, сведённой на нет — путём придания ей центра, соотнесения её с точкой присутствия, с фиксированным истоком, что лишь облегчает проникновение. В функции фокуса сознания, этого центра, входило не только ориентировать или уравновешивать, организовывать структуру — на самом деле невозможно мыслить структуру неорганизованной, — но и, главным образом, добиться, чтобы принцип организации структуры положил предел тому, что можно было бы назвать её игрой. […] Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне её. Он находится в центре целокупности, и, однако, поскольку центр в неё не включён, центр её в ином месте. Центр — это не центр»⁽¹⁾.

После первого прочтения подобных мысленных экзерсисов мне срочно захотелось выпить чего-нибудь покрепче и закурить. Потому что у меня было чёткое ощущение того, что меня только что знатно совокупили в мозг. Впрочем, стиснув зубы и понимая, что альтернативы у меня не радужные, я вгрызалась в этот булыжник науки и постепенно начинала понимать хоть что-то. Но с практической стороной всё было глухо. Я послушно пыталась «нащупать» фокус своего сознания, точку сборки или как это безобразие ещё называть, но тщетно. Порой мне казалось, что у меня даже что-то получается, но стоило мне отвлечься на эту мысль, как ощущение ускользало. И я была далеко не уверена, что это не психосоматика, а реальные успехи. А ещё я опасалась, что автор и сам смутно понимает, о чём пишет, а потому мои тренировки могут закончиться в палате Бедлама. Или вдруг меня в какой-нибудь ещё астрал выкинет, мало ли. Моя неуверенность, кстати, вполне могла быть ещё одной причиной, из-за которой у меня ничего не выходило с защитой сознания.

— Том, ты опять меня не слушаешь, — укоризненно посмотрел на меня священник.

Я снова устыдилась, на этот раз уж точно заслуженно:

— Простите, отец Андерсен, больше не повторится.

Мужчина тяжело вздохнул. И как-то устало продолжил:

— Послушай, я давно уже заметил, что ты удивительный ребёнок, Том. Ты очень способный, но то, что ты не общаешься со сверстниками — очень меня огорчает. Марта рассказывала, что в последнее время ты вообще не произносишь целыми днями и слова. Пойми, умение ладить с людьми очень важно и пригодится тебе в будущем. Я рад, что ваши драки со Стаббсом, Бишопом и Теном прекратились, но хотя бы попытайся найти себе товарища, ладно?

Я недовольно нахохлилась. Более чем уверена, мне будет скучно с детьми. И вообще, они все противные!

— Ты абсолютно уверен в этом? Откуда ты узнаешь, если найдётся кто-то «не противный», если даже не пытаешься? — улыбнулся священник.

Кажется, это я вслух сказала. Ну и фиг с ним. Я шмыгнула носом и буркнула:

— Ладно, я попробую. Но ничего не обещаю!

— Договорились, Том, — ещё раз тепло улыбнулся мне Андерсен. — Всё, беги, а то на обед опоздаешь.

И, когда я уже выходила из комнаты, окликнул вдогонку:

— И расскажешь потом о своих успехах на поприще дружбы!

Я раздражённо фыркнула и храбро сбежала.

Но на обеде, вяло размазывая по тарелке полупрозрачное пюре, я кое-что вспомнила. Понятие «противный» в моём сознании к людям не крепится. И я никак не могла понять: то ли это окружение на меня повлияло, что я действительно начинаю себя вести более по-детски, то ли это влияние Тома, то ли моя паранойя и окклюменция отметились. Вдруг, я сама того не заметив, создала себе «маску», как описывали в одном из фанфиков? А что, если она ко мне прирастёт? А если это Том потихоньку набирает силы и прорывается из сознания?..

Воздуха резко перестало хватать. Онемевшими пальцами я дёрнула ворот, но это не особо помогло. Мысли носились в голове, я даже не успевала их обдумать, они сталкивались и перескакивали с одного на другое, всё ускоряясь. Я невидяще смотрел на поверхность стола, дрожал и задыхался всё сильнее.

Ладонь неожиданно сжали.

— Том, эй, Том! Быстро назови пять вещей, которые ты видишь!

Я послушно зашарил взглядом:

— Тарелка, вилка, чашка… стол, пюре.

— Хорошо, теперь четыре вещи, которые ты слышишь.

Воздуха всё ещё не хватало, но я сконцентрировался на том, о чём меня спрашивали.

— Эм, голоса… дождь, скрип стульев, стук посуды.

— Отлично, — продолжил голос. — Теперь три вещи, которые ты можешь пощупать.

Дыхание потихоньку выравнивалось.

— Ладонь, дерево и… металл.

— Две вещи, которые ты можешь унюхать.

— Котлеты, мыло.

— И теперь одну вещь, которую можно попробовать на вкус.

— Чай.

Я потихоньку приходила в себя. Ладони всё ещё были потные и меня слегка поддташнивало. Я старалась глубоко и размеренно дышать.

Наконец, я встрепенулась и посмотрела на всё ещё сжимавшего мою ладонь мальчишку. Он несмело улыбнулся:

— Ты как, полегчало?

Я кивнула, прислушиваясь к ощущениям. Вроде, всё в норме. Так что я снова кивнула, на этот раз более уверенно.

Мальчишка улыбнулся шире и затараторил:

— Я Эрик, Эрик Уолли. А ты Том Риддл, да? Я о тебе слышал. Нехило тебя тогда Бишоп с компанией отделали, да? Но вы же теперь друзья? Кстати, а вот это часто с тобой происходит? У меня иногда бывало, даже по нескольку раз в день! А мама меня научила, как справляться. А ты чего такой грустный сидишь? И вообще, другие говорят, ты странный. А по-моему, вполне ничего! Пойдём, тебе ещё надо умыться — тоже помогает.

Мелкий продолжал трещать, не затыкаясь ни на секунду. При этом, он умудрился стянуть меня со стула, сдать грязную посуду и уже тащил мою ошеломлённую этим потоком сознания тушку в сторону ближайшего крана с водой. И уже спустя каких-то пять минут мне поведали чуть ли не всю историю жизни представителя славного семейства Уолли. Мне же оставалось только угукать или хмыкать в редких паузах, когда Эрик набирал побольше воздуха для следующего монолога.

Эрику было шесть и он рос самым младшим в семье, но заботы родителей хватало на всех троих детей. Жили они в Хэмпшире, куда переехали по настоянию матери Эрика ещё до рождения младшего сына. Молодая пара споро подняла хозяйство и перевезла стариков к себе. Так что в доме всегда было людно, шумно и весело. Дом живо перекликался стуком молотка, громыханием посуды, смехом и песнями. Жизнь бурлила и дети помогали взрослым как могли. Как Эрик подрос, то гордо сменил брата на ответственном посту и сам начал приглядывать за выпасом скотины, в чём ему помогал верный друг и защитник по кличке Бэнбоу. Конечно же, чаще всего мальчик быстро превращался из какого-то там пастушка в грозного пирата и доблестно сражался с четырёхлапым адмиралом. Ну, или выбирал другую сторону, становился преданным Бэнбоу капитаном, и они уже вместе ругали и подлых лягушатников, и трусливых предателей, и даже испанцев, грозно размахивая самодельным мечом (почти настоящим, зуб даю!) и заливаясь звонким лаем. Кто на что горазд был, да. А к вечеру пригоняли бессловесных, но добрых животных обратно, получали по порции парного молока и смачно обзаводились усами.

Старший, Джек, возился с отцом на поле и с лошадьми. Хотя ездить верхом учили всех чуть ли с пелёнок. Эрик обожал гнедого Бакстера и постоянно таскал ему с кухни вкусняшки, за что не раз бывал шлёпнут полотенцем по мягкому месту. Но дружба важнее какого-то там полотенца, и потому прямо с блюд таинственным образом продолжали исчезать лакомства. А конь охотно подставлял шею для поглаживаний и ласково брал тёплыми губами угощение с раскрытой ладошки.

По вечерам вся семья собиралась за ужином и рассказывала о прошедшем дне. А после доставались либо карты, либо книги, либо истории из жизни. И под тихое потрескивание камина мальчишки переносились во времена молодости дедушки и бабушек, а то и раньше. Особенно Эрику нравились рассказы про королеву Викторию и «Золотые Годы» Британской Империи, над которой никогда не заходило солнце. Про Первую мировую мальчик слушать не любил — у взрослых взгляд становился каким-то нехорошим, больным. Отец порой сжимал побелевшими пальцами подлокотники кресла и погружался в себя. А бабушка Нэн всегда украдкой доставала чистый белый платочек с затейливой монограммой и промокала глаза. Но потом выпрямлялась, улыбалась и с тихой гордостью повторяла: «Бэн — истинный сын своей страны. Запомните, дети, он ушёл защищать свой дом, меня и вас. Он выполнил свой долг». А потом уходила в свою комнату и подолгу смотрела на сохранившиеся плакаты⁽²⁾.

Иногда в деревне устраивали вечера танцев. Летом собирались на местной площади, а в холодное время года перебирались в помещение. В единственном на всю округу пабе раздвигались столы, доставался радиоприёмник и начинался ритуал поимки волны. Этим всегда занимался большой Джо: без его бурчания под нос, хитрого верчения ручек и изгибов антенны под самыми невозможными углами настроить радио не выходило больше ни у кого. Когда же слышались первые ноты из порой нещадно хрипящего динамика, благодарные односельчане угощали Джо весь вечер, особенно, если песни попадались хорошие.

Танцевать Эрик не умел, но любил. Взрослые задорно хохотали над мелким клопёнышем, но не прогоняли. А матушка Эрика лихо отплясывала на пару со статным мужем и мальчик вздыхал, но обещал себе научиться не хуже. Но на следующий день находилась куча дел: выгнать на ближайший луг скотину, стащить с кухни очередной пирожок, придержать прибиваемую полочку, проверить, а правда ли на лопате можно пропрыгать от забора до колодца и ни разу не коснуться ногой земли, а то ведь заново надо будет начинать…

А потом всё закончилось. Страшно и нелепо.

На этом моменте рассказа Эрик внезапно замер, его взгляд остановился и стал совсем пустым. Я осторожно взяла его за рукав твидового пиджака. Мальчик встрепенулся, слегка расфокусировано на меня посмотрел. Взгляд медленно приобрёл осмысленность.

— Я… — он сглотнул. — Я не помню события той ночи. Будто всё в тумане.

На этот раз уже я сжала его ладонь. Эрик как-то очень по-взрослому вздохнул и ответил на мой молчаливый жест:

— Наверное, оно и к лучшему. Потом бобби сказали, что это было нападение стаи бешеных волков. Много кого в деревне загрызли. Из моих… — мальчик опустил голову, — никто не выжил. Приюта в округе нет, так что меня перенаправили в Лондон. И я рад, что не попал в приёмную семью. Говорят, они сейчас собирают чуть ли не по дюжине детей. В общем, ты и сам знаешь.

Я не знала, что говорить в таких случаях. Местные дети вообще не очень распространялись, кто и как сюда попал, хотя каким-то образом всё равно все знали кто откуда. Но за прямой вопрос можно было огрести в лоб очень быстро и болезненно.

Но Эрик уже пришёл в себя и снова засветился энергией, будто кто тумблером щёлкнул. Мальчишка широко улыбнулся и потянул меня на выход.

— Там скоро начнутся новости⁽³⁾! Кто последний до радио — тот дурак!

1) «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» Жак Деррида, реально существующий психологический труд. Мной были приведены не совсем точные цитаты, поскольку пришлось вставлять отсылки именно к окклюменции. Но вот всё остальное, про «структурность структуры» — полностью реально и заставляло меня рыдать горючими слезами, когда проходили в университете. И, нет, в психологии я дундук. И, да, я в курсе, что он родился позже, но уж больно его работы мне в своё время запомнились и оставили неизгладимую травму.

Вернуться к тексту

2) Агитационные плакаты Первой Мировой Войны. Они действительно работали, люди чувствовали небывалый душевный подъём и патриотические чувства.

http://s019.radikal.ru/i606/1710/13/f3621e154da5.jpg

http://s010.radikal.ru/i314/1710/ae/96347cfac3da.jpg

http://s019.radikal.ru/i633/1710/63/30c49c04d5ba.jpg

Вернуться к тексту

3) BBC Regional Programme — радио-передачи с местными новостями. Телевидение ещё не получило большого распространения, вот дети часто у радио и собирались.

Вернуться к тексту