Jinger Beer

В наиболее употребительном значении термин «дискурс» означает коммуникативное событие взаимодействия двух сознаний: креативного (говорящего/пишущего) и рецептивного (слушающего/читающего) [Подробнее см.: Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М.: Intrada. 2013]. Такое взаимодействие осуществляется посредством текста (объективная данность знаков) и «закодированного» в тексте коммуникативного объекта (интерсубъективная заданность взаимопонимания).

Пожалуй, наиболее точная характеристика нарративного дискурса (или просто: нарратива) принадлежит Бахтину: «Перед нами два события – событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушатели-читатели); события эти происходят в разные времена (различные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте […] Мы воспринимаем эту полноту в ее целостности и нераздельности, но одновременно понимаем и всю разность составляющих ее моментов»[ Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. С. 403-404].

Данная цитата приведена из «Заключительных замечаний» 1973 года к работе 1930-х гг. «Формы времени и хронотопа в романе». В тексте Бахтина не говорится о «нарративе», но роман – ведущий нарративный жанр Нового времени. Есть серьезные основания полагать, что приведенное рассуждение – отклик Бахтина на первоначальную систематизацию нарратологической проблематики в работе Жерара Женетта «Нарративный дискурс».
Современная нарратология, сохраняя интерес к структуре повествования, акцентирует, подобно Бахтину, внимание на адресате рассказывания. Это не пассивная фигура. Если автор – инициатор нарративного общения, то слушатель/читатель – его реализатор. Без него нет дискурса, есть только мертвый текст.
На этом полюсе коммуникативного «события рассказывания» также необходимо различать несколько инстанций.

Конкретный слушатель или читатель – реципиент нарратива – никогда не тождествен его имплицитному адресату. Последний – позиция предельного понимания рассказанной истории. Соотносительность реципиента и адресата вполне аналогична соотносительности: биографический автор (писатель) – имплицитный автор.

Основатель теории дискурсов Мишель Фуко, определяя креативную функцию текста, вел речь «вовсе не о говорящем сознании […], но о положении, которое может быть занято при некоторых условиях различными индивидуумами» [Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. С. 116]. «Субъект высказывания является определенной функцией […] Эта пустая функция способна наполняться […] Один и тот же индивидуум всякий раз может занимать в ряду высказываний различные положения и играть роль различных субъектов» [Там же. С. 94]. Еще очевиднее это относится к рецептивной функции текста: желая стать участником общения, реципиент вынужден занять уготованную для него позицию адресата. В противном случае он остается вне данного дискурса как коммуникативного события.

Дискурс неустранимо предполагает «предвосхищаемое ответное слово», ощущаемое говорящим «как сопротивление или поддержка» [Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. С. 93, 94]. Иначе говоря, всякое коммуникативное событие взаимодействия сознаний (и событие рассказывания, в частности) требует ментально адекватной настроенности со стороны воспринимающего, предполагает рецептивную установку адресата, коррелирующую с коммуникативной инициативой говорящего субъекта.

В рассказе А. П. Чехова «Событие» благодаря усилиям нарратора мы невольно проникаемся сочувствием к детской озабоченности судьбой котят (Лица их серьезны, сосредоточенны и выражают заботу), хотя и понимаем всю ее игровую несерьезность. В итоге мы никак не можем рассмеяться вместе с папой и мамой, хотя при встрече с ранней чеховской прозой привыкли настраиваться на смеховую реакцию. Ментальный раскол между детьми и родителями становится и для нас значимым событием.

Однако имплицитного («идеального») адресата не следует смешивать с эксплицитным – с читателем или слушателем, к которому нарратор нередко прямо обращается. Читая в «Евгении Онегине»: «Читатель ждет уж рифмы розы; / На вот, возьми ее скорей!» – мы не должны её принимать для себя, должны улыбнуться, а не идентифицировать себя с этим непритязательным читателем. В обращениях нарратора, выступающего в романе Пушкина как «образ автора», может формироваться «образ читателя» (в современной нарратологии его иногда именуют «наррататором»). Но эти нарративные инстанции отнюдь не тождественны глубинному автору и глубинному адресату, связанными в своей взаимодополнительности единством глубинного смысла.

Таким образом, нарративный дискурс представляет собой сложную систему коммуникативного взаимодействия субъекта, объекта и адресата наррации. Между писателем (инициатором дискурса) и читателем (реципиентом) обнаруживаются в этой системе своего рода «слои»: имплицитная пара автор/адресат, эксплицитная пара нарратор/образ адресата, а в центре – диегетический мир как условное место встречи креативного и рецептивного сознаний. По мысли Бахтина, ни говорящий, ни слушающий «не остаются каждый в своем собственном мире; напротив, они сходятся в новом, третьем мире, мире общения» [Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. Т. 5. М., 1996. С. 210].

При этом в состав диегетического мира могут входить персонажи, рассказывающие некоторую историю, которая в таком случае занимает только часть целого текста (рассказ в рассказе), и персонажи, выступающие ее непосредственными слушателями. Но рецептивная позиция читателя при этом совершенно независима от внутритекстового (диегетического) адресата и от его реакции на услышанное. Читатель становится реципиентом двоякой событийности: той, о которой было рассказано одним из персонажей, и коммуникативной событийности общения (внутритекстового дискурса). Этот метарецептивный ход, как правило, активизирует читательское восприятие, вынуждая соотносить свою позицию с позицией диегетического слушателя.

Активизация читательского участия в нарративном дискурсе – общеизвестная особенность зрелого чеховского письма. Но в целом роль адресата неустранимо существенна и конструктивна при любом типе повествования. На него ориентирован основной нерв наррации – её интрига.

Заместительные
оридж без беты.

Этого не должно было случиться, но сие произошло. Виной всему был пролетающий мимо нашей Земли астероид. По крайней мере, так говорят астрономы. Или агрономы, я точно не знаю.
И теперь было жизненно важно, в течение суток, от заката и до следующего захода солнца не произнести два раза одно и то же имя. И на всякий случай стараться меньше употреблять одни и те же существительные. Или местоимения, которое тоже ведь слово, придуманное для именования.
Первыми от воздействия аномалии погибли редакторы Фанфикса. Даже под страхом смерти они отказались использовать заместительные, и теперь где-то ветер гонял пылинки, в которые их превратил небесный камень.
А мы, обычные писатели, которых часто презрительно называли йашками, выжили. Наша слабость превратилась в силу.

Вчера встречался с другом.
- Привет, Олег!
- Здорово, Джин!
Бородач добродушно пожал мне руку.
- Воля, как ты в сам в последнее время?
- Нормально, Би, - мы же с тобой не пропадем!
- Ага.
Я подмигнул товарищу и указал на кафе: - Зайдем в едальню?
- В этот гаштет? Хорошо! – согласился чтец аудиокниг. – Слово на букву «к» и кончающиеся на «э», уже использовал?
- Угу.
- И моя тоже.
Техник сделал заказ, и разговор поплыл далее.
Много наших полегло?
Сотрапезник задумался.
- Почитай, весь редакторский корпус. Последняя испарилась… - брюнет наклонился к самому уху и прошептал никнейм. – Да, представь себе. Потому, что она меньше всех обращала внимания на заместитель…
- Тс! Кажется, я уже употребил данное сочетание букв...
- Хм... - неопределенно ответил фикрайтер.
- Но это ее не спасло, - резюмировал автор этого текста. – Кто же мог представить, что замещающие слова – это так серьезно…