Бравый чайник

Среди лениво плывших груд
потоков водных я стоял,
и думал - городок Убуд
меня недаром опьянял:
слонов пещера, водопад,
холмы и реки, парки птиц,
дворцы, качели, чудный сад.
Вдруг вижу... парень бледнолиц,
ногами нервно семеня,
рот в крике молча открывал,
упершись взглядом сквозь меня.
Я сам, признаться, духом пал.
Змея? Рептилия? Слоны?
Лангур яванский!? Крабоед!?
Не ждал я смерти со спины.
Взмолившись было... вижу, дед
лицом краснея, бросил круг.
И страх меня опять объял.
А после стало ясно вдруг,

Однажды в дом забрался тать.
Стихи мои перебирая,
с упрёком крикнул: "Всем молчать!
Твоя поэзия худая.
Посыл какой? Скажи, юнец.
Зачем ты пишешь это диво?
Ты разве не стихов творец?
Тут смысла нет, срамное чтиво.
Хотел эмоций я накал,
желал духовных озарений.
Мне ветер, знаешь, нашептал:
образчик ты стихотворений.
А тут, прости... ни а, ни бе.
Я повторю - весьма срамное.
Уйду, оставлю всё тебе.
Не нужно мне, поверь, такое".
Вздохнул я после, дверь закрыв,
ему не дав ответом слова.
... За дверью был крутой обрыв!

Держал в руках кольцо Всевластья,
мне так податлив стался мир,
но не познал тогда я счастья,
и с призраком повёл турнир.
"Дай волю мне. Имею право!
Лишь мне решать, кто будет прав, -
сказал, заведомо лукаво,
обманом сам себя связав. -
Имею право! Дай мне волю.
Стоять я буду на своём".
Творить хотел, что соизволю,
во гневе полыхал огнём.
"Ты говоришь - есть правда в мире.
Не спорь со мною - пустота.
Давай сразимся на турнире... -
в ответ раздалась хрипота: -
Скажу тебе теперь я честно,
забыл давно тот интерес,
когда с тобою стало тесно... -

Я думал, чем себе помочь,
все осознав печали мира.
Решил тогда прогнать их прочь,
идя дорогой из пунктира.
Вставал и падал, вновь идя,
не подавив в душе раздоры;
от снега я страдал, дождя;
я видел пропасти и горы,
людскую ненависть и зло;
добро я видел и надежду:
как разрушалось и росло,
и укреплялось людей между,
открытый горестей ларец
под крышкой запертого счастья
израненных в любви сердец.
И мог от мыслей этих пасть я.
Вставал и падал, вновь идя
дорогой той же из пунктира,
встречая беды от гвоздя

Мир погрузился как-то в изолят.
Так надо - общество решило.
Сказали - силы внешние грозят.
Да что же их к тому склонило?
Стремились прежде сами во извне,
себя забывшие бы словно,
стоять хотели с ними наравне,
соединиться с ними кровно:
всё им по нраву, так все хороши.
Опять ведь общество забыло,
им не найти во вне своей души.
И вот тогда внутри заныло.
В оскале злобы, чуть ли не крича,
кругом их стало всё виновно,
как встарь решили рубануть с плеча,
пресечь желая хладнокровно:
"С подобным жить нам больше не в чести!
К стыду нас некое манило.
Пора нам это разом извести!"

Дурная жизнь пустого места
взыграла помыслами вновь,
он ожидал теперь ареста,
испив изрядно людям кровь.
Что взять с него? Кати по полю,
дырявый во штанах карман,
во мраке пожинал он долю.
Себя он сам вводил в обман:
куда б ни шёл - кусты крапивы.
Его неугасимый пыл
искал всегда себе поживы.
Гоним он отовсюду был.
И вот клониться начал к тени
закатной поступи своей,
вели к забвению ступени,
сгорал от ярости огней.
Был в мысли тягости погружен,
задал себе тогда вопрос:
"Куда идти? Кому я нужен?

Я расскажу, что в мире больше злит
любого, ставшего поэтом,
когда кругом сообщество "Дурлит",
и все идут к тебе с советом,
дают подсказки, каждая глупей.
Из добрых побуждений будто
хвалятся мудростью они своей:
"Не прав ты, слушай, потому-то..."
Считая лучшей это из забав,
тебе так скажут они снова:
"Не прав ты! Слушай! Всё же ты не прав..." -
иного не добавив слова.
А ты смекаешь - экие глупцы,
ума бы им для пониманья,
не замечают сущего - слепцы.
К чему тогда твои старанья?
... Сколь ты не думай, смыслы не крути,
найти не сможешь ты ответа,
во черноте по белому пути

Сказали мне однажды: "Ты начни
рассказ о бое том жестоком,
ребят помянем мы тогда Чечни
от нас ушедших ранним сроком".
Я вспоминал историю тех дней,
про парня, что боялся смерти,
он прежде видел лишь один дисплей:
там лабиринты, монстры, черти.
Он жил в иллюзиях, своих мечтах,
был слаб он телом и тщедушен,
а ныне слышал как велик Аллах,
и мир, казалось, стал разрушен.
Он не боялся раньше ничего,
спасало в жизни увлеченье:
респаун - возрождение легко.
Но жизнь одна на всё сраженье.
Он не питал надежды на броню,
там нет и тридцати процентов,
его подрежут сразу - на корню:

Из лучших дел и благолепий
у смерти отобрав улов,
сжимая посох, шёл Асклепий,
забывший чтимых им богов.
Куда он шёл? Не ведал вовсе.
Искал больных он и кривых.
И говорил: "Так отчего все
не могут быть среди живых?"
Хочу дознаться у Аида,
к нему отныне будет путь:
столь велика внутри обида,
на царство мёртвых мне взглянуть.
Но как попасть?.." "Ищи погибель! -
с небес ударила гроза, -
из дела извлекай ты прибыль, -
сверкали сизые глаза, -
лечи отныне только платно,
пожнёшь молвы ты вскоре гнев,
и будешь проклят многократно".

Пришёл однажды на болото
из лепестков увядших роз
и видел, на меня там кто-то
наветы строил из угроз.
Он говорил, внушая веру
своих во знание основ:
"Твори стихи ты по примеру,
внемли поэзии отцов.
Даны навек хореи, ямбы,
о прочем ты сейчас забудь!"
Смутился я, ответив: "Вам бы...
вам написать бы что-нибудь.
Пока я видел лишь потуги,
наброски некие, штрихи.
Вы говорите про заслуги,
но вот молчат о том стихи.
Не вы один. Подобных много.
Урок хотите преподать...
Вы говорите мне - убого!

За веру смерть. За что же вера?
Достойный разума ответ:
всему положенная мера,
лишь воздержание, запрет,
отказ от радости и счастья,
во всём себя перебороть,
идти дорогой неучастья,
смиряя силой мысли плоть.
Но как быть тем, чьё явно горе?
Кто не чинил ни разу зла.
Кто вглубь смотрел, забыв про море,
откуда смерть к нему ползла,
сведя всё золото к латуни.
Ему кричали: "Хватит! Ложь!
Забудь ты Будду Шакьямуни.
Уйми ты трепет, тела дрожь.
Поверь в Христа! Ничем не хуже.
Такой же будешь ты аскет.
Смири свой нрав. Скорее! Ну же!!!"

Под Бетельгейзе ярким светом
утихли ночью фонари,
и пахло в воздухе прогретом
тоской погаснувшей зари.

Я думал, как они, частицы,
несли себя за сотни лет:
летели раненые птицы,
когда звезды их больше нет.

Казалось, что быть может хуже...
Обресть спокойствие посметь?
Или податься краем вчуже,
и гибель родины узреть?

Так я бродил в слезах, рыдая,
понять пытаясь мира злость,
куда ведёт судьба кривая,
когда ты в этой жизни гость.

На плантациях Ассама
бродят вольные слоны.
Шумно бродят, много гама,
злой энергии полны.
Что им надо? Нет покоя.
Рвут на части они чай,
после плачут, тихо воя.
Отчего? Поди узнай.
Но однажды надоело!
Затаившись средь кустов,
порешили люди смело
разгадать секрет слонов.
Долго ждали, было тихо.
Обуял их дикий страх.
Пробудилось нечто. Лихо?
Что-то двинулось впотьмах.
Может быть рассудком пали,
видели они, как слон
призывал богиню Кали,

Внезапно умерший мотор...
и нет спасения нигде.
Он в гладь морскую вперил взор,
несясь стремительно к воде.
Забыл былое, и себя,
открыв с усилием фонарь.
Он понял, тем усугубя,
хватая носом жадно гарь.
Напрасный отпустил штурвал,
входя в отвесное пике.
Он всё прекрасно понимал,
поставив точку в дневнике.
Что жизнь его? Писатель книг,
сын им покинутых земель.
Он не всего ещё достиг.
В пыли осталась "Цитадель".
... Близка вода, и смерти час,
в глазах темно, дышать трудней.
Он никого так и не спас,

В пылу запала жаркой речи,
я сам того понять не мог,
по самые увяз я плечи,
входя в поэзии чертог.
Куда я брёл? Там всё пустое:
страна лирических сирот.
Не слышал ничего в том рое
забитых наглухо ворот.
Куда стучал? Я шёл по гнили
холодных, чуждых мне пучин.
Во мраке те поэты жили.
Шёл их я мимо, брёл один.
И встал я на краю обрыва,
подумал про себя - слепец
по воле своего порыва.
Да разве я стихов творец?
Какого ждал я там сигнала,
с тоскою призывая грусть?
Душа в неистовстве кричала:

Всё многое уже забыто.
Гайвань забыта и чахай.
В руках фарфоровое сито,
а на столе стакан и чай.
К чему привык, теперь пустое,
наивно сам я усложнял.
Искавший истину в настое,
я наконец-то осознал:
в великом споре из сомнений
искать земли напрасно пуп,
не будет правильных решений,
ведь в равной мере каждый глуп;
есть множество путей к успеху,
жить надо с этим, осознав,
возводим сами мы помеху;
пусть правы все, а я не прав.
Но дайте срок, возьму в дорогу
чахай и множество пиал,
придя во мнениях к итогу:

Среди барханов злой пустыни
сидела стая обезьян,
и говорила на латыни:
"Один меж нами есть смутьян.
Он утверждает будто, что же,
мы одичали, дикари,
теперь нам якобы не гоже
пускать надменно пузыри.
Он говорит, смеётся даже,
мол, разума в нас, глупых, нет,
мы с каждым годом только гаже,
забыли предков мы завет,
как будто к зверям стали ближе,
в нас нет ни капли от людей.
Ведёт себя смутьян бесстыже,
его изгнать бы поскорей.
Как мы решим? Какие мненья?
Иль может нам казнить его?"
"Да где возьмёте вы поленья?

Тоска, апатия, кручина
по миру, что сошёл с ума:
Иран, Израиль, Палестина,
а там быть может и зима.

Отринув прошлое, благое,
забыв всё лучшее в мечтах.
Пройдут дожди, умрёт живое,
на землю ляжет чёрный прах.

Быть может - нет. Настанет лето,
весну минуя, первый гром.
Применит разум право вето,
осев под ядерным грибом.

Что толку думать? Жизнь такая.
Претерпевать её - судьба.
Чтоб жили вечность, привыкая.
Ведёт нас к лучшему борьба.

В веках далёких, до потопа,
когда не капали дожди,
гуляла вольная Европа
спокойных с виду волн среди.
К друзьям она тянула руки,
и говорила им: "Цари
свои скончают дни от скуки,
дожить мечтая до зари.
Им жизнь дана как наважденье,
они у вечности в плену,
им каждый день за упоенье..."
Вдруг ветер приподнял волну.
Вздымалось море. Пред глазами
быка вёл юноша в узде,
его заговорив устами,
чертя рогами по воде:
"Я чувств своих к тебе не скрою,
тобой с рождения пленён.
Люблю! Теперь иди за мною,