Дамы семьи Блэк (гет)

Примечания:

Спасибо всем, кто ждал продолжение! Надеюсь, оно вас развлечет и порадует :)

Джинни с трудом отвела взгляд от беззаботного, довольного собой Драко, сидевшего с Панси на другом конце стола, и принялась со злостью пилить ножом тосты, да так ожесточенно, что из-под острия во все стороны тут же прыснули золотистые крошки. Отчаянно хотелось кричать во все горло и топать ногами, чтобы немедленно получить желаемое, как в детстве… но Джинни начинала понимать, что, в отличие от дома, в большом мире ее требования вызывают в лучшем случае снисходительную насмешку, а в худшем — глухую неприязнь. Смириться с этим пока было тяжело, но Джиневра была отнюдь не дурой. Пора было признаться себе честно: ее личная сказка с самого начала пошла наперекосяк.

Тогда, летом перед долгожданным первым курсом, она была совершенно точно уверена, что вот-вот превратится из невзрачной гусеницы в прекрасную бабочку, — в конце концов, точно так же вышло у ее легендарной тезки: король Артур встретил незнакомую красавицу в одном из походов, влюбился без памяти и увез ее в Камелот, чтобы торжественно короновать как свою супругу⁽¹⁾. Мама часто рассказывала эту историю наравне с другими: про мудрого Мерлина, про верного и пылкого Ланселота и про коварную и могущественную Моргану. Джинни нравилось представлять себя на их месте: в ее воображении именно ее, а не ту, другую, Джиневру венчали самоцветной короной, и именно она, а вовсе никакая не Моргана, творила могущественное, неподвластное прочим колдовство.

Потому тогда, летом, Джинни совсем не удивляло то, что в их доме гостил сам Гарри Поттер, — она считала это знакомство само собой разумеющимся, подходящим началом для собственной блистательной истории. Судьбы героев в ее любимых артуровских легендах всегда были тесно переплетены, и в глубине души Джинни свято верила в то, что рано или поздно их с Гарри пути обязаны были пересечься, — не зря ведь один из братьев учился с ним на одном курсе и ночевал в том же дортуаре! Письма от Рона приходили редко, но когда он все же писал домой, создавалось впечатление, что Поттер занимал в его жизни не последнее место — впрочем, летом Джиневра быстро поняла, что друзьями, как бы ни мечтал об этом Ронни, эти двое так и не стали.

Близкое знакомство с героем не только выставило старшего брата жалким врунишкой, но и пошатнуло уверенность самой Джинни в ее счастливом совместном будущем с кумиром детства — на поверку Поттер оказался типом холодным и немногословным, да к тому же четко знающим, чего именно он хочет от жизни. К ее разочарованию, было очевидно, что семья Уизли совершенно его не интересует — если Гарри о ком и заботился, так это о своих дружках: Малфое и противной задаваке Паркинсон, которая умудрилась просочиться в «Нору» за компанию с мальчишками. Джинни видела эту ломаку насквозь, и то, что Поттер упорно таскался за Панси хвостом, вызывало у нее тягостное и горькое недоумение: с его характером было нелепо вестись на обманчиво мягкий голосок, плавные жесты и опущенные с притворной скромностью ресницы.

Впрочем, долго страдать Джиневре не довелось: вопреки ожиданиям, не кто иной, как Драко Малфой, полностью компенсировал прискорбное безразличие своего приятеля. Он расточал Джинни улыбки, любезно ухаживал за ней за обеденным столом, приглашал со своей компанией на речку и в целом был куда интереснее угрюмого Поттера. Какое-то время Джиневра стойко держалась, изо всех сил противясь его обаянию, но когда Драко предложил обучить ее вальсу, Джинни поняла, что сказка вовсе не закончилась, а только начинается — просто принц в ней оказался совсем другой, неожиданный.

Они кружились во дворе, под крупными и низкими летними звездами. Сладко пахло жасмином, Драко снисходительно улыбался, его светлые волосы отчетливо выделялись, почти сияя в сумерках, а Джинни все казалось, что она вот-вот взлетит, и ей было удивительно от того, что никто не замечает, как она едва касается ногами земли.

Помимо этого, к змеище Паркинсон, на радость Джиневре, Драко относился ровно и спокойно, не в пример Поттеру, — она внимательно наблюдала за ними, но ничего подозрительного не заметила. Расстались они добрыми друзьями, и Джинни с упоением предвкушала предстоящую встречу в Хогвартсе, то, как Драко обрадуется ее зачислению на Гриффиндор и как они станут проводить время вместе — сначала с его компанией, а потом и одни… и может, однажды еще станцуют вместе вальс в Большом зале, а на них будут с восторгом и завистью глядеть остальные ученики…

Вспоминать последовавшее разочарование до сих пор было больно, и Джинни залпом выхлебала пол-кубка тыквенного сока, пытаясь хоть немного убрать полынную горечь во рту. Сидевшая напротив Грейнджер неодобрительно скривилась, и Джиневра с раздражением закатила глаза: не вчерашней маггле учить ее приличным манерам.

Она снова метнула взгляд на Драко и прикусила губу — вероломный Малфой как раз заботливо подкладывал на тарелку своей подружки тушеные грибы, а Панси сидела с таким надменным и отстраненным видом, будто обратилась в камень. Будь Джинни на ее месте, уж она-то вела бы себя совершенно иначе…

Опять не к месту вспомнилось то, как холодно Малфой принял поступление Джиневры и как держался с ней вежливо и сухо, отделавшись дежурными, ничего не значащими поздравлениями. Тогда Джинни списала его странности на волнение, но все последующие попытки искать компании Драко провалились — он виртуозно избегал Джиневры и ни на шаг не отходил от своих приятелей.

Поттер и Паркинсон всегда были рядом с ним, почти как почетный конвой: в библиотеке, в Большом зале, в коридорах и в гостиной, не говоря уже о длительных и бесцельных прогулках этой троицы по окрестностям Хогвартса. При них нормально объясниться с Малфоем Джинни никак не могла — что бы ни судачили злые языки, ей тоже не чужда была гордость. В глубине души она понимала, что все равно выставляет себя на посмешище, следуя за ним по пятам, но ничего не могла с собой поделать — признать, что летом Драко просто обвел ее вокруг пальца, было невыносимо.

Когда в середине семестра Паркинсон неожиданно загремела в Мунго, Джинни воспрянула было духом, но даже тогда Малфой ни на секунду не задумался о том, чтобы наладить с ней отношения. Вместо этого он цинично заменил свою старую подругу новой, как другие люди меняют модель метлы, — с некоторых пор возле них с Поттером постоянно мелькала белобрысая Браун. Джиневра ни на секунду не усомнилась в том, что идея подружиться с Лавандой принадлежала именно Драко: во-первых, с Гарри все было ясно, он видел одну только Паркинсон, а во-вторых, если бы Малфой не желал общаться с Браун, она никак не сумела бы к нему приблизиться… как прежде это не вышло у самой Джинни.

Уезжая домой на Рождество, Джиневра была настроена крайне решительно: она твердо намеревалась вернуться в школу в новом образе. Что-то ведь зацепило Драко в Паркинсон и Браун — а значит, можно было сначала стать похожей на них, а потом, при должном старании, и затмить обеих.

Едва приехав в «Нору», Джинни первым делом попросила маму модно подстричь ее, но та отказала, причем безапелляционно: «такие кудри, как у тебя, детка, — настоящее богатство, ты еще горько пожалеешь о них». Упрямства Джиневре было не занимать и к своим целям она обычно шла напролом, поэтому даже не стала тратить время на бессмысленные уговоры. Вместо этого она тайком стащила с кухни ножницы, заперлась в ванной и, с уверенной улыбкой глядя в глаза своему отражению, решительно принялась за дело.

Эйфория от собственной смелости продлилась недолго: прическа вышла просто ужасной — подсмотренное у Паркинсон каре ни чуточки не шло Джинни; из-за кудрявых, пружинящих волос она напоминала не модель с обложки «Ведьмополитена», а игривого молодого барашка. Прибежавшая на отчаянные рыдания мама попыталась обратить все вспять заклинанием, но ничего не получилось: торчащие во все стороны волосы ни в какую не желали ускоренно отрастать. «Будет тебе наука, — раздраженно поджала губы мама и подбоченилась. — Ты ведь уже взрослая девочка, пора учиться думать головой».

Джинни снова тяжело вздохнула, вспоминая укоризненные вздохи мамы, удивленное хмыкание папы и смешки братьев, и рассеянно намазала тост уже третьим слоем сливового джема. За спиной кто-то тихонько проблеял, и она стиснула зубы — ну конечно, драккловы слизеринцы.

«Бэ-бэ-бэ!» — с ходу принялись дразниться они, едва увидев Джинни с шапкой кудряшек, а за прошедшее время успели придумать еще целую гору обидных кричалок:

«За холмами, за лесами и за быстрой речкой

Вместо льва пасется в поле рыжая овечка!»

Джинни уже успела невольно выучить эту дразнилку, как и другие, наизусть — казалось, обидные слова навсегда отпечатались в памяти огненными буквами, и она будет помнить их до гробовой доски:

«Удалого храбреца,

Победила льва — овца!

Ходит тут, бесстыжая,

Рыжая-прерыжая!»

Сначала Джиневра хотела пожаловаться братьям, но подумав, решила, что их помощь может сделать только хуже: прятаться за спину старосты Перси было унизительным и жалким, близнецы совершенно не умели соразмерять силу и только усугубили бы ситуацию, ну а Рон… Джинни вздохнула и откусила от своего тоста, не чувствуя вкуса. С Роном было сложнее всего.

Мама почему-то считала, что будучи погодками, они отлично ладят, но дело обстояло совсем наоборот: Рон отчаянно завидовал Джинни, и в глубине души она была готова к тому, что услышав дразнилки, брат тут же примкнет к ее обидчикам. Список претензий к сестре у Ронни накопился приличный: то, что Джиневре купили новую палочку, а ему нет, то, что ее одевали лучше остальных детей, и даже то, что мама частенько готовила бутерброды на всех с нежно любимой Джинни копченой говядиной, которую сам Рон терпеть не мог. Все это было так мелко, так по-детски, что Джиневра на его месте давно простила бы и маму, и себя, но братец упрямо трясся над своими обидами, как гоблин — над золотыми монетами.

Потому неожиданная забота со стороны Рона не вызывала ничего, кроме настороженности. Буквально накануне брат якобы невзначай завел свою привычную пластинку про Малфоя и про то, какой он мерзкий хорек, — Джинни слышала это по пять раз на дню и привычно пропускала мимо ушей, до тех пор, пока внезапно в бубнеже Ронни не прозвучало новое имя.

«Седрик Диггори — вот на кого стоило бы пускать слюни, — назидательно заявил брат, приосанившись для пущей важности. — А что? Из хорошей семьи и учится прилично, в квиддич вон играет… ну что там еще для вас, девчонок, важно? Точно, он же того… ну… красивый…»

Тогда Джинни почувствовала, как от таких заявлений у нее полезли глаза на лоб, и даже заволновалась за брата, но тот только отмахнулся и продолжил сквозь зубы, отчаянно полыхая ушами:

«Я же для тебя стараюсь, глупая! Я имею в виду, Диггори не красивый… то есть, красивый, да, но вовсе не для меня, а очень даже для тебя… короче, знаешь что?! Раз тебе так надо за кем-то таскаться, уж лучше таскайся за ним, а не за этим своим белобрысым, фу!»

Несмотря на всю странность момента, Джинни не могла не признать, что в словах брата было рациональное зерно: в новом семестре Малфой по-прежнему уделял ей ноль внимания, да к тому же не отлипал от Паркинсон, полностью переменив свое прежнее отношение. Ходили упорные слухи, что отныне они не то встречаются, не то даже вовсе помолвлены — в любом случае, наблюдать за их лебединой идиллией было попросту тошно. Может, Рон действительно хотел как лучше, и следовало прислушаться к нему… однако Джинни нюхом чуяла в его действиях какой-то подвох и уговаривала себя хотя бы в этот раз не гнать гиппогрифов.

Она украдкой взглянула на хаффлпаффский стол: Диггори верховодил среди «барсуков», выгодно выделяясь среди них, как фрегат среди утлых лодок, шутил со старшими и ненавязчиво наставлял на путь истинный младшекурсников. Действительно симпатичный парень, да еще и сосед Уизли по Оттери-Сэнт-Кэчпоул — очень разумный, взвешенный, правильный выбор. Джинни была бы очень рада им заинтересоваться, правда-правда… но раз за разом ее взгляд сам собой прикипал к другому концу гриффиндорского стола, где Драко Малфой продолжал довольно и безмятежно улыбаться своей ненаглядной Паркинсон.

* * *

Все было не так. Не так, как Сириус помнил, и даже не так, как мечтал, вспоминая родной дом из азкабанской камеры. Отличия были как значительными, так и пустячными, и почему-то именно эти последние особенно выбивали из колеи. Как-то раз Сириус даже разрыдался, по привычке потянувшись за молочником и не найдя его на столе: протянутая не глядя рука захватила только воздух, Сириус окинул недоуменным взглядом стол и поймал себя на том, что давится слезами и скулит, как побитый пес. Позорище — и из-за чего? Из-за мордредова молочника! Он ведь даже не настолько любит молоко!

Книги стояли не на тех полках, вещи висели в шкафу не в том порядке, часть комнат была закрыта, а другая поменяла свое исконное предназначение. Хуже всего было то, что Поликсена заняла матушкин будуар, и в первые дни Сириус каждый раз вздрагивал, когда она открывала дверь в комнату: все мнилось, что это маменька, особенно со спины. Сам Сириус хотел было поселиться в своих прежних покоях, но Паркинсон отговорила, и спустя время он понял, что она была права: Сири окончательно двинулся бы мозгами, снова оказавшись в комнате, где застыло само время. Скорее всего, однажды он просто перестал бы выходить оттуда, убежав в грезы о беззаботном отрочестве, чтобы только не сталкиваться с миром, который бесповоротно изменился.

Люди изменились тоже, и это различие било в глаза, даже если он видел их мельком. Окончательно забронзовела Боунс, потух взгляд Ремуса в рамочке из ранних морщин, а от Дамблдора теперь еще сильнее веяло запредельной усталостью, которую не лечит ни отдых, ни здоровый сон… правда, тот же Снейп так и остался наглым носатым выскочкой, разве что заматерел, стал холеным и уверенным в себе. И Поликсена изменилась тоже: резче обозначились скулы, а еще появились горькая складка у рта и привычка курить, выдававшая спрятанную тревогу. Глаза остались прежними, с кошачьей зеленцой, но во всем остальном Паркинсон, будто глина в руках мастера, наконец застыла в нужной форме, и форма эта пришлась Сириусу весьма по вкусу.

А еще по пятам за ним ходил мальчишка — прячущийся в тенях, крадущийся следом мягко, шаг в шаг, осторожный и внимательный. Сириус никак не мог взять в толк, настоящий он или просто одно из его лихорадочных видений, обретшее форму. Он не узнавал его — и одновременно видел в нем сразу всех, кого потерял давным-давно: загадочный мальчишка смотрел точь-в-точь как Реджи, стылым змеиным взглядом, но улыбался теплой, бархатной улыбкой тети Дореи, а глаза у него при этом были как у Лили…

Один только Кричер остался прежним: суетливым, мелочным и склочным, но почему-то до боли родным. Сириус никогда не подумал бы, что будет так рад видеть его, но присутствие домовика успокаивало, будто и не было этих навсегда потерянных лет, и он снова шебутной ребенок, пробравшийся на кухню, чтобы тайком стащить сырое тесто, когда эльф на секунду отвернется. Теперь Сириус отчетливо видел, что эти отлучки были подстроены и что Кричер прекрасно знал, куда именно девается будущая сдоба, и от этого сжималось сердце — кто-то любил его, кто-то заботился о нем еще тогда. Неужели надо было пройти через Азкабан, чтобы наконец это понять?

Первые дни Сириус просто молча за ними всеми наблюдал, пытаясь свыкнуться с мыслью, что все закончилось, и он все-таки вернулся. Сначала не верилось, Сириус все время чувствовал всепоглощающий, грызущий страх: что если все это ему просто снится? В глубине души он ждал, что настанет утро, и он проснется, свернувшись калачиком на холодном каменном полу камеры, — и тогда точно тронется окончательно, потому что такого удара пережить просто не сможет. Вначале Сириус даже боялся засыпать и принципиально не ложился в кровать — укладывался рядом, на полу, наивно надеясь обмануть этой детской хитростью злодейку-судьбу.

После азкабанских тишины и покоя ему было слишком много всего: событий, цветов и запахов, а особенно — бешеного ритма жизни. Все куда-то торопились, что-то делали и чего-то от него хотели, а Сириус безнадежно за ними не успевал. Оказалось, за эти годы он совсем отвык спешить, и его прежде молниеносный ум заржавел, заклинил, как старый часовой механизм. Сириус то и дело ловил себя на том, что застывает, увлеченный мыслью, как дурная псина — яркой бабочкой, а еще на том, что, погрузившись в размышления, по привычке меряет шагами пол строго по периметру камеры…

Потому сначала он молчал и просто отъедался, жадно и отчаянно, пытаясь получить от своего горько-сладкого сумасшествия как можно больше удовольствия. Ел, пил да спал на полу, молясь перед сном всем, кому только мог придумать, чтобы проснуться там же, где и ложился. Поликсена смотрела на него со странной смесью жгучей досады, затаенной боли и надежды, а Сириус никак не мог заставить себя заговорить с ней. Настоящая ли она? Или он все-таки сдох однажды под утро и попал в его собственный, личный рай, где сытно, уютно и тепло?

Но дни сменялись неделями, и Сириус наконец позволил себе робко понадеяться на то, что все-таки глаза его не обманывают: он вернулся — взаправду, насовсем. Он дома, и он свободен. И все это: знакомый до последнего уголка дом на Гриммо 12, огромная кровать с неприлично мягким постельным бельем и умопомрачительно вкусная стряпня Кричера — все это реально.

И жена, выходит, тоже.

Когда до Сириуса дошло, что Поликсена тоже реальна, он даже тявкнул от недоумения. Сириус хорошо помнил события до своего заключения (как не помнить, если он прокручивал их в голове раз за разом, день за днем, как любимый, засмотренный до дыр фильм), и он мог бы поклясться, что никакой свадьбы на его жизненном пути не случалось. Тогда что Поликсена делает на Гриммо 12, почему ее слушается Кричер, а все считают Паркинсон его, Сириуса, законной супругой?

Может, он все-таки сошел с ума?

Но тогда гобелен, с которым он додумался свериться, тоже должен был слететь с катушек, а такого за магическими предметами не водилось. Разве что фамильный артефакт приложили сильным Конфундусом — но зачем кому-то это делать?

Кричер, которого он подловил в коридоре, сначала захлебнулся слезами радости от того, что Сири наконец заговорил, а потом мелко и часто закивал: так, мол, и есть, хозяйка Поликсена — жена хозяина Сириуса, гобелен не врет. На этом логика помахала ручкой, и Сириус с тоской понял, что просто вернуться из Азкабана мало, нужно еще суметь догнать этот свихнувшийся мир и запрыгнуть к нему на подножку. Остро захотелось завыть, но он сдержался — пора было снова привыкать к жизни в человеческой шкуре.

Поликсена предпочитала есть отдельно, словно пытаясь забыть о его существовании, но за следующие пару дней Сириус вычислил, когда она обычно ужинает, и заявился в столовую через несколько минут после того, как накрыли на стол. Увидев его, Поликсена замерла, а затем медленным, тягучим жестом отложила вилку и нож и опустила руки на стол ладонями вниз, словно была готова в любой момент оттолкнуться и уйти с траектории атаки.

— Мерлин, Сири, — пробормотала, оглядывая его с ног до головы. — Только не говори мне, что все это время ты притворялся сумасшедшим, чтобы помотать мне нервы.

Сириус пожал плечами и неловко пригладил волосы. Для серьезного разговора он постарался привести свою внешность в порядок настолько, насколько это было возможно: надел отцовский костюм, попросил Кричера привести в порядок волосы, сбрил щетину…

Правда, не обошлось без конфуза: заглянув в зеркало, Сириус не узнал самого себя. Он помнил улыбчивого парня, кружившего голову девчонкам, с ясным взглядом и ямочками на щеках, а из глубин ручного зеркала на него смотрел незнакомый мужик с запавшими глазами, похожими на синие стекляшки, нездорово желтой кожей и тусклыми волосами, щедро пересыпанными сединой. Даже ямочки, которые были у него с детства, и те переродились в глубокие вертикальные морщинки… Сириус закрыл зеркало трясущейся рукой, отложил его в сторону и долго сидел молча, позволяя Кричеру колдовать над собой и слушая, как тот клянется, что хозяин еще вернет себе былую молодость и красоту… Вот только не вернет — Кричер слеп в своей верности, как только может быть слеп обожающий хозяев домовик. Того парня, верившего, что весь мир у его ног, больше нет, вместо него есть совсем другой человек, и это логично и даже правильно, что у этого другого человека другое лицо…

— Я, кажется, и правда слегка рехнулся, — сказал Сириус вслух, и замер, услышав собственный голос, хриплый и незнакомый. Улыбнулся криво. — Ну привет, Паркинсон.

— Ну привет, Блэк, — в тон ему отозвалась Поликсена и, скрестив руки на груди, откинулась на спинку стула, качнулась на ножках вперед-назад. — Рехнулся, а затем чудесным образом пришел в себя? Сири, давай конкретнее: мне сдавать тебя в Мунго или все же обойдется?

— Пока повременим, — сказал он и сел напротив. Поставил локти на стол, взглянул на нее поверх сцепленных пальцев. За локти на столе маменька обязательно ударила бы жалящим… вот только маменьки больше нет. Она умерла в одиночестве, пока Сириус сидел в каменном мешке. — Паркинсон, как так вышло, что ты больше не Паркинсон?

Поликсена подняла темные брови и даже немного отодвинулась от стола. Затем нахмурилась.

— Мерлин, никогда не понимала, как у тебя работают мозги, — сказала наконец, растерянно потирая лоб рукой. — Неужели это первое, что тебя интересует после одиннадцати лет Азкабана? Серьезно?

— Я серьезен, как никогда, — церемонно кивнул Сириус и повторил: — Так что, когда мы с тобой успели сочетаться узами брака? Я бы запомнил… наверное.

Поликсена фыркнула и снова взяла в руки столовые приборы. Сириус заметил, что она немного расслабилась, но так и не понял почему.

— Мордред, Сири, я уже отвыкла от твоего тяжеловесного шарма. «Наверное, я бы запомнил нашу свадьбу», — передразнила Паркинсон и опять фыркнула. — Будь на моем месте кто другой, тебе бы это вспоминали до гробовой доски.

— Да ладно тебе, Паркинсон, — миролюбиво отмахнулся Сириус и, поискав глазами Кричера, кивнул ему, чтобы тот подал ужин. — Уж потерпи мои нафталиновые шуточки, у меня оправдание имеется: одиннадцать лет в одиночке.

Поликсена посерьезнела и смерила его пристальным взглядом.

— Ты изменился, — сказала мягко. — Впрочем, было бы странно, если бы ты остался прежним после… всего.

— Ты тоже, — признал Сириус и благодарно кивнул Кричеру, подавшему стейк. Жадно принюхался, прикрыв глаза. Спокойно, держи себя в руках, ты не пес, ты человек, — строго повторил он себе. — Ты человек и сидишь за одним столом с дамой, нельзя набрасываться на еду. Никак нельзя, совсем нельзя, даже если очень, очень хочется.

Он открыл глаза, вздохнул и отрезал возмутительно маленький кусочек.

— Мерлин, Сири, — пробормотала Поликсена, неловко отводя глаза. — Да ешь себе спокойно, мне плевать на твои манеры. На тебя смотреть больно, когда ты видишь пищу, так что не мучай себя этикетом, отъедайся впрок.

— Нет, — упрямо помотал головой Сириус и мучительно медленно отрезал себе еще кусочек. — Я человек, Паркинсон, и человек приличный. Я — Сириус Блэк, я умею пользоваться ножом и вилкой. Я вернулся и теперь мне надо вернуть себе все то, чем я когда-то был.

Она помолчала, а потом сказала с чувством:

— Никогда не думала, что скажу это, но я скучала, Сириус Орион Третий. Ты, хоть и засранец, но все же не заслужил Азкабана. Его никто не заслуживает, — добавила с незнакомой горечью.

Сириус пожал плечами и, положив кусочек стейка в рот, прикрыл глаза, смакуя еду. Он почувствовал, как глубоко в груди зарождается довольное ворчание, но усилием воли подавил его. Он человек, не пес; только собаки рычат и ворчат при виде еды. Нельзя.

— Свадьба с топором, — неожиданно сказала Поликсена, и Сириус взглянул на нее с недоумением. — Ритуал из семейного гримуара. Точно, постоянно забываю, что о традициях Блэков ты знаешь едва ли не меньше моего… В общем, все законно, а не помнишь ты нашу трогательную свадьбу потому, что тебя на ней не было.

— Ага, — обрадовался Сириус. — Это хорошо.

Очень хорошо: значит, провалов в памяти все-таки нет, и он не сошел с ума. Прекрасные новости, одной проблемой меньше.

Поликсена закатила глаза и резко ткнула вилкой в соцветие капусты — Сириусу показалось, с раздражением, но он не рискнул бы поставить на свою догадку и кната: слишком отвык от взаимодействия с людьми и от их реакций, они казались ему выходцами из-под Холмов.

— И что мне с тобой таким красивым делать? — тяжело вздохнула Паркинсон и отставила недоеденный ужин в сторону. — Кричер, вина.

Кричер услужливо наполнил бокалы легким белым вином, и Поликсена какое-то время молчала, размышляя, а затем одним махом ополовинила свой бокал.

— Все-таки я жутко сентиментальная, — пожаловалась она. — Прямо Хаффлпафф какой-то. Видать, Салазар меня за это и наказывает: ну надо же было тебе так не вовремя прийти в себя!

Сириус понял с лету и даже не удивился: ну конечно, Поликсена не рада его возвращению и тем более тому, что он выбрался из полусумасшедшей кататонии первых недель. Хотела избавиться от него? Запрятать в Мунго или сразу на шесть футов в землю? Почему-то эта мысль не вызывала ни отторжения, ни злости, только глухую тоску и печаль. Сириус никому здесь не нужен, его возвращение мешает, путает планы тем, кто все эти годы жил жизнь, а не ждал смерти как избавления. И эта свадьба в отсутствие жениха — наверняка Поликсена решилась на нее с расчетом, что Сириус никогда не появится на ее пороге… Во рту поселилась горечь, и он не глядя пригубил свой бокал.

Поликсена допила вино и махнула Кричеру: еще, мол. Смерила Сириуса задумчивым взглядом, побарабанила пальцами по столу. Затем велела:

— Пей, Сири. Пей, а потом я расскажу тебе все, что случилось, пока тебя не было в большом мире. Вино тебе пригодится.

* * *

Розабелла с подозрением принюхалась к яичнице и резко отставила ее в сторону — пахло тухлятиной. Домовик тут же испарил блюдо и с силой потянул себя за уши — но никакого раскаяния на его острой мордочке Роза не заметила. В последнее время эльфы вообще вели себя с ней возмутительно вольно.

— Проверь кладовую, — велела Розабелла, жадно отпивая апельсиновый сок. — С яйцами что-то не так — и это уже не в первый раз.

Эльф поклонился и тут же исчез, а Роза почувствовала острое желание кинуть ему вслед вилку. Разленились, распоясались, пользуясь тем, что Патрокл пропадает неизвестно где, а у нее уже третий день сплин и следить за порядком нет ни желания, ни сил.

Она с прищуром изучила столовую: стулья с зеленой обивкой в золотых лилиях, уютное темное дерево, красочные живые пейзажи на стенах — в основном, благодушные, полные полуденной неги виды Италии. Пустота и тишина — обычно это ее только радовало, но в последнее время Розабелла все чаще ловила себя на мысли о том, что ей стало не хватать простого человеческого участия и тепла… И Блейз тоже хорош — мимолетно появился на горизонте, блеснул хвостатой кометой и снова исчез в своих космических далях. Конечно, Розабелла сама убедила эту невыносимую Гринграсс пригласить его в гости, чтобы он смог притереться к Дафне, но это абсолютно не мешало ей ужасно скучать по своему вероломному тигренку.

— А ведь мог бы и отказаться, — проворчала Роза себе под нос и тут же умолкла: в гулкой тишине столовой ее разговоры с собой выглядели особенно вздорно. Но все же мог бы, мог бы, мантикоров сын! Блейз вполне способен был выкрутиться и выгадать побольше времени, чтобы провести его с матерью. Невеста у него, видите ли… ха, да что те невесты? Сегодня эта, завтра, может, вообще другая, а mamá у него одна!

Розабелла почувствовала острый приступ жалости к самой себе, какого-то совершенно детского разочарования от несовершенства мира. Она растерянно потерла лоб, борясь с выступившими от обиды слезами, — так сильно ее не разбирало уже давно.

Вот так стараешься, лезешь из кожи вон, подбирая сыну удачную партию, даже выходишь замуж сама, снова, лишь бы хоть немного облегчить Блейзу путь в жизни, постелить соломку на случай падения с вершин — и что получаешь взамен? Скупые отписки из Хогвартса раз в неделю? Дежурные улыбки? Вечное «estoy ocupado, mamá, lo siento…»⁽²⁾. Розу бросило в жар, и она отчаянно замахала рукой, словно веером. В этом склепе совсем нет свежего воздуха, неудивительно, что ей постоянно хочется спать, да еще и голова частенько кружится.

Розабелла хватанула ртом воздух и с силой растерла виски — стало полегче. Надо пойти прилечь, велеть домовикам принести влажное полотенце и положить себе на лоб, а еще съесть персик. Или два. И хамон — рот мигом наполнился слюной, так остро ей захотелось хамона, и чтобы обязательно прямиком из Эстремадуры, и еще оливок, чтобы большие, с косточкой, и с ярким, насыщенным вкусом жаркого южного лета…

Она вздохнула и тяжело встала со стула. Ну что же — полотенце, персик, а потом пора бы и с Патроклом поговорить.

* * *

— Всегда восхищался вами, сукиными детьми, — с кривой усмешкой пробасил Крис Олливандер, готовять поставить последнюю подпись в контракте по передаче прав на производство палочек в Британии. — Столько мерзостей на вашем счету, а все цветете и пахнете, как майские розы. Как вам там спится по ночам, кошмары не мучают?

— Не отвлекайся, — скрипнул зубами Патрокл, указывая взглядом на последний лист. — У меня еще дела.

— Ну конечно, у него дела, — шумно вздохнул Крис и, поколебавшись, размашисто расписался и резким жестом отодвинул от себя бумаги. Покрутил перо в руках и положил его на стол возле хрустальной четырехгранной чернильницы, очень осторожно, бережно даже, словно из последних сил удерживался от того, чтобы не сломать его. — Как станешь смотреть в глаза дочке? Она хоть знает, что ты обменял ее страдания на наш магазин?

Патрокл глубоко вздохнул и побарабанил пальцами по столу. Огляделся невидяще, пытаясь отвлечься от капающего ядом Олливандера, — не хватало еще напасть на аврора, Крис явно специально его провоцирует. Приватный кабинет в «Тупике Алхимика»: массивный стол, канделябры под старину с рядами навечно застывших в схватке оскаленных вепрей и бравых охотников, витражные окна — мозаика на тему чудес святого Мунго, возлагающего руки на болящих с умиленным выражением лица. Патрокл устало прикрыл глаза и сосчитал до десяти: желание отправить Криса в больницу имени этого святого было просто невыносимым — за это время он и его отец выели Патроклу весь мозг чайной ложечкой, каждый в своей неповторимой манере.

— Если бы твой папаша мстил тем, кто действительно виноват, а не всем подряд, ничего из этого не случилось бы, — сказал Патрокл сухо. — Всего-то и стоило договориться с тюремщиками в Азкабане — никто бы и не узнал, а узнав, не осудил бы. Но для этого у старины Олли кишка тонка, иметь дело с матерыми Пожирателями — это тебе не сводить с ума маленькую девочку. Или не захотелось марать ручки, договариваться с азкабанским сбродом, раздавать им взятки?

— Отец был неправ, — тяжело промолвил Крис, сжимая-разжимая свои пудовые кулаки. Патрокл покосился на него с глухим раздражением — Олливандер вымахал еще на последних курсах Хога, совершенно неожиданно пойдя в рост, и теперь славился своей богатырской статью, в отличие от сухощавого и поджарого Патрокла. Преступники наверняка шарахались от Кристофера по углам — он и сам не хотел бы попасть к Олливандеру на допрос. — Я всецело признаю его вину, потому и пошел тебе навстречу. Теперь вот сидим, прячемся по забегаловкам, как крысы по подвалам. Выбери отец любую другую цель среди вас, кого-то из взрослых, ноги моей здесь не было бы. Мы последовали бы букве закона чин по чину: пошли бы в аврорат, написали бы заявление, потом наши рассмотрели бы улики, завели бы дело…

Патрокл устало завел глаза к потолку с резными дубовыми балками. Не хватало только слушать пространную лекцию о торжестве справедливости и неподкупной честности доблестных британских авроров.

— Ты же потомок Священных Двадцати Восьми, — напомнил он Кристоферу с неожиданной для себя укоризной. — Тебя же учили так же, как меня, вдалбливали точно то же самое. Вот это, — Патрокл с силой ткнул пальцем в сиротливо лежащий между ними контракт, — наши правила. Это наша справедливость.

— Так себе справедливость, — скривился Крис, раздраженно откидывая со лба прядь густых пшеничных волос. — Закон должен быть един для всех, Паркинсон. Вот эти договорнячки, которыми наш круг, увы, славится, — это постыдный пережиток прошлого. В большом мире давно уже от них отказались.

— Да ладно тебе, — невесело хмыкнул Патрокл, скрещивая руки на груди. — Ты же сам в это не веришь, не заставляй меня усомниться в твоем уме. Магглы пытаются, да, для виду, но по-настоящему важные вопросы решались и решаются на уровне личных связей и договоренностей. Наши добрые соседи ничем не отличаются от нас, Крис, только вместо Священных Двадцати Восьми у них банкиры, политики и олигархи.

— Может быть, ты и прав, — легко согласился Олливандер, наливая себе в кубок вина из чеканного серебряного кувшина. — Но они, по крайней мере, признают, что так не годится и пытаются изменить систему. И я пытаюсь. А вы мне упорно мешаете, цепляетесь за свои привычные схемы, как нюхлер за побрякушки.

— Мерлин и Моргана, — поразился Патрокл. — Никогда бы не подумал, что ты из идейных. Крис, да не будь нас, будет кто-то еще, не обольщайся. Впрочем, что я тебе говорю — вы ведь победили, и давненько, так где же обещанный рай на земле? Нет его — просто места у кормушки, от которых вы нас с таким праведным пылом оттеснили, заняли другие люди, вот тебе и вся революция.

— Мы только начинаем, — отмахнулся Кристофер своей лапищей. Он был похож на бурого медведя, и, точно как медведя, лучше было не злить его понапрасну. — Двенадцать лет — для истории это не срок. Обновленное, действительно справедливое и равное общество застанут разве что наши внуки. Впрочем, кое-какие изменения уже заметны: люди все чаще обращаются в аврорат, в суд… скоро дуэли и виры останутся в прошлом, Патрокл, так что рекомендую начинать приспосабливаться. У вас это хорошо получается, «змеиный» дом что, ведет специальный факультатив?

— Как же ты пошел на выплату виры, если так веришь в светлое будущее системы? — криво ухмыльнулся Патрокл. — Разве не лучше было бы подать личный пример подчиненным? Справедливый суд, смелые обсуждения в прессе… Люди имеют право знать!

— Я слаб, — небрежно пожал широкими плечами Крис. — И, пока мир все еще не справедлив, мне нужно во что бы то ни стало удержаться на плаву, чтобы продолжать менять его к лучшему. Если бы меня сместили, от этого выиграли бы только такие консерваторы, как ты.

— Не надо врать себе, Олливандер, мы с тобой — два сапога пара, — доверительно наклонился к нему Патрокл. — Ты спрашивал, как я стану смотреть в глаза дочке — уж как-нибудь разберусь, в конце концов, Персефона сама приняла это решение. А вот как ты станешь смотреть в глаза своему отцу — вот это уже интересно, вот на это я бы взглянул. По крайней мере, я не притворяюсь рыцарем света.

— Отец, — Крис шумно вздохнул и покачал головой, подковырнул ребристым ногтем грубо обработанный кабошон хризолита в оправе кубка. — Отец совсем плох, что есть, то есть, и подложил мне своим самосудом огромную свинью. Я уже договорился с Мунго, отныне он будет содержаться там.

Патрокл удовлетворенно кивнул, отпил терпкого вина, и снова кисло взглянул на красочное окно: орнамент из геральдических лилий, коленопреклоненные, воздевающие руки горе пациенты, блестящая тонзура и отеческая улыбка святого… Он не любил «Тупик Алхимика» — антураж напоминал ему о старых временах, безвозвратно ушедших в прошлое, утекших, как песок сквозь пальцы. Если Дамблдор и его магглокровные друзья останутся у власти еще на пару поколений, только этот ресторан и останется от прежнего колдовского мира с его традиционными вольностями. Все прочее станет точь-в-точь, как у соседей за Барьером, одинаковое и серое, где и шагу нельзя ступить без необходимости оповестить об этом государство. Дракклов муравейник.

— И все-таки я совсем тебя не понимаю, — сказал Патрокл, поразмыслив. — Ты же родился одним из нас, был наследником своей семьи. У тебя могло быть все, что пожелаешь, — но вместо этого ты выбрал аврорат и эти свои причудливые революционные фантазии. Я мог бы понять твой выбор, будь ты пришлым магглокровкой без кната в кармане и с туманными перспективами, но потомок Олливандеров… Что за радость продвигать идеи всеобщего равенства, если ты изначально имел куда больше, чем другие?

— Наследник, — усмехнулся Крис, снова принимаясь играться с кубком. Патрокл помнил эту его дурную привычку — за «барсучьим» столом Олливандер тоже вечно тискал в своих ручищах все что ни попадя, за что софакультетники его втайне недолюбливали. — Да нет, наследницей у нас всегда была Саби. И это примечательно, Патрокл, — отцу было плевать на то, что я умнее Сабины, что я лучше понимаю жизнь и что я куда вернее нее. В конце концов, он пренебрег даже тем, что по праву, по закону все должно было достаться именно мне. Отца же волновало только то, что у Саби хорошо получалось вытесывать драккловы деревяшки, а у меня — нет. Разве это справедливо?

— Нет, — согласился Патрокл. — Несправедливо. Но это реалистично. Ты что же, думаешь, что вся загвоздка только в том, что он переживал за будущее своего фамильного дела? Крис, да не будь твой папаша Олливандером, он все равно мог бы предпочесть тебе сестру — потому что она девочка или потому, что похожа на него, или еще по тысяче разных причин. Люди всегда подбирают себе любимчиков, такова уж наша непотическая натура.

— Говоришь из собственного опыта? — прищурил серые глаза Кристофер. — Пандора, правда? Маленькая гениальная Паркинсон, на которую молился старина Флитвик. Иногда мне казалось, что он вот-вот организует в «воронью» башню паломничество, чтобы дети попроще могли всласть поблагоговеть.

Патрокл едва заметно скривился. Ему было что сказать на эту тему, но организовывать с Олливандером клуб обиженных старших братьев пока не входило в его планы.

— Пандора мертва, — холодно отрезал он. — И Сабина тоже. Я не хочу ссориться с авроратом, Крис, равно как и с Олливандерами. Когда-то наши семьи дружили и еще не поздно наладить отношения снова.

— Да разве ж я против, — разулыбался Крис, внимательно следя за ним своими умными цепкими глазками, и Патроклу на ум снова пришел образ медведя. Кажущийся неповоротливым и медлительным, этот зверь на самом деле был куда опаснее волков. — Вы, главное, не шалите — если не станете лезть на рожон, мы вас тоже не тронем.

— Договорились, — усмехнулся Патрокл, встал, поднял контракт и аккуратно спрятал его в сумку. — Передавай привет своей очаровательной невесте.

— Передам, — добродушно кивнул Кристофер, снова принимаясь терзать кубок. Вскользь подумалось, что при желании он может смять его одним движением. — А ты передавай Нарциссе. Давно ее не видел — скажи своему приятелю, что прятать такую красавицу от общества — настоящий грех. Преступление даже.

— Не играй с чувствами Люциуса, — напрягся Патрокл, не спеша уходить. — Он плохо воспринимает шутки на эту тему.

— Я даже и не думал играть, — заверил его Кристофер, поднимая руки вверх. Этот жест не казался безобидным — напротив, при виде огромных мозолистых ладоней очень живо и отчетливо представлялось, как с хрустом ломается в их захвате чужая шея. — Удачного денька, Паркинсон. Даст Мерлин, еще свидимся.

Примечания:

PayPal, чтобы "Дамы" росли большими и кушали много каши: ossaya.art@gmail.com

Буду очень благодарна, если вы порекомендуете "Дам" кому-нибудь, кому они могут понравиться ❤️

Коллаж к главе: https://ibb.co/dDwDBLq

Коллаж Сириуса: https://ibb.co/xqmpsnj

С кем согласны больше: с Патроклом или с Кристофером?

1) Такова одна из версий истории любви Артура и Джиневры в артуровском цикле; есть и другие

Вернуться к тексту

2) исп. Я занят, мама, извини

Вернуться к тексту