Проект «Манхэттен» (гет)

Один.

Я медленно достаю весы из прикроватной тумбочки, заваленной смятыми листами бумаги и раскрытыми книгами.

Два.

Снимаю с себя одежду, оставаясь лишь в нижнем белье. Ключицы сильно выпирают, а рёбра можно сосчитать, не проводя по ним рукой. Хватает одного беглого взгляда — не могу не испытывать тайного удовлетворения. Я так много старалась.

Три.

Зажмурившись, встаю на весы. Боюсь взглянуть вниз и увидеть, что цифры со вчерашнего дня увеличились. Я не вынесу.

Четыре.

Мучительно медленно, нерешительно опускаю глаза и вижу: 56 килограмм.

Внутри все сжимается и скручивается.

Этого не может быть. Судорожно припоминаю съеденное за завтраком и обедом.

Яблоко и немного куриного бульона.

Пять.

Спускаюсь с весов на пол и медленно оседаю на смятую кровать, запуская руки в спутанные после сна волосы.

Всему виной вчерашний срыв. Да, совершенно точно, именно он. Нужно было всё-таки вызвать рвоту. Грёбаная трусиха.

ЧЁРТ!

К горлу подступают слёзы, я чувствую себя отвратительно жирной ужасной уродиной и сама себе до безумия противна. Не могу сдержать порыв и бью себя по ноге, выкрикивая в исступлении:

— Ненавижу!

Может, всё-таки можно считать, что на самом деле во мне на один килограмм меньше? Ведь белье тоже имеет определённый вес, так? Да, хорошо, так и оставим.

С облегчением выдыхаю и падаю на серые простыни.

* * *

Поганое чувство собственной неполноценности и постыдной некрасивости сопровождает меня с раннего детства. Я всегда была крупнее своих сверстников — выше, шире. В раннем подростковом возрасте, когда девочки лет одиннадцати — тринадцати активно развиваются, а мальчики наконец-то начинают всерьёз интересоваться противоположным полом, я ни для кого не представляла интереса. Все обходили меня стороной, отдавая бесспорное предпочтение подругам. Было обидно, чертовски обидно. И больно.

Именно тогда, не найдя другой причины, считая свои черты лица неправильными, а фигуру слишком несуразной, я начала худеть. Сначала процесс был почти незаметным: постепенно и понемногу уменьшались порции, также медленно уходил и вес. И однажды этого стало недостаточно: хотелось стать как можно стройнее, легче, красивее. Безусловно, самым сильным стимулом стало повышенное внимание противоположного пола. Молодые люди стали меня замечать, улыбаться, глупо заигрывать. На тот момент лёгкий флирт ещё приносил удовлетворение. Еда стала казаться главным препятствием на пути к главной цели — вниманию.

Я почти перестала есть. В закрытом пансионе для девочек, где я обучалась до этого момента, скрыть недоедание несложно — никому нет дела до твоего рациона, никто не следит, приходишь ли ты в обеденный зал, посещаешь ли кухню, если пропускаешь запланированный приём пищи.

Приезда домой я ожидала с внутренним волнением, настороженностью — родители бы не одобрили нового внешнего вида, посчитали бы его нездоровым, болезненным.

Но мне нравилось.

Впервые за долгое время я себе нравилась. Знакомые восхищались худобой. Более пухлые девочки завидовали. Не было причин останавливаться на достигнутом: совершенству нет предела.

По приезде домой меня встретили радостно, но упоение от первой за долгое время встречи было омрачено устрашающим внешним видом. Больше была напугана мать, но, решив не портить долгожданную встречу, отложила волнующую тему на некоторое время. Однако я подмечала всё: её нервный смех, угрюмость черт лица, излишнюю суетливость. Отец, напряжённый и не менее напуганный, стоял, отвернувшись к зашторенному окну в убранной к моему возвращению гостиной. В этот момент я думала только об одном — как избежать праздничного ужина...

Летние месяцы превратились в череду ссор, бесконечных споров и истерик. Мать с отцом пытались насильно кормить, заставляли идти к врачу, но я постоянно вырывалась и, хлопая дверьми, запиралась в своей комнате.

Вечерами часто заходила мать и пыталась осторожно переубедить. Лаской ли, надавливая ли на жалость к ним — любой ценой старалась заставить поесть хоть немного, на что я лишь цинично хмыкала и язвительно отвечала. В такие моменты чувство одиночества, непонятости, загнанности в угол и одновременного невыносимого отвращения к себе были особенно сильны. Я чувствовала себя мерзкой дочерью, невероятно противной. Невозможность сопротивляться разумным доводам в словах матери только сильнее подталкивала противостоять. Назло, из чистого упрямства, из нежелания признавать собственную неправоту. Это вводило меня в исступление: хотелось заплакать, убежать и никогда сюда больше не возвращаться. Никогда не видеть умоляющих глаз матери и молча кипящего от гнева отца.

Но в этот августовский вечер пришла не мать. Отец. Именно он вошёл в комнату, громко хлопнув дверью и заявив, что нахождение в том отвратительном пансионе свело меня с ума, сделало ненормальной, психически неуравновешенной истеричкой. Он произнёс слова, от которых похолодели и задрожали руки: он сказал, что больше я туда никогда не вернусь. Горечь и досада уничтожили остатки выдержки. Судорожно комкая край домашнего халата, задыхаясь от слёз и стараясь окончательно не разрыдаться, я просила, умоляла отца не делать этого, позволить остаться в родной школе.

Отец не соглашался, он говорил ужасные слова, о которых — я была в этом уверена — в скором времени будет жалеть. На шум из соседней комнаты прибежала мать и стала успокаивать разъярённого мужа и плачущую дочь. Я бесконечно винила себя в той разрухе, что благодаря собственной глупости и недальновидности царила теперь в любимой семье, но ничего не могла с этим поделать. Это было сильнее, оно руководило, не позволяя расслабиться, сдавливало голову тисками, не покидало мысли ни на секунду. Бесконечный подсчёт калорий, измерение порций, угрызения совести за каждый лишний кусок пищи. Именно в тот момент пришло осознанное понимание болезни. Серьёзной, не отпускающей, поглощающей сознание. И понимание: выкарабкаться из этого дерьма будет невероятно тяжело.

Последние дни летних каникул прошли относительно спокойно. В доме было тише обычного. Я старалась избегать отца и мать, а они, в свою очередь, не искали встреч. Грызущий стыд за недавнее поведение и изматывающую болезнь изводил, а родителям было больно от слов, сказанных мною ранее в порыве гнева. Они смогли миролюбиво поговорить лишь через две недели. Семья вновь старались обсудить вставшую перед ними проблему и возможные пути её решения. Отец настаивал на переводе в новый пансион, колледж — любое новое место. Мать всё ещё сомневалась, не решаясь дать окончательный ответ. Я же молчала, закусив потрескавшуюся губу и отвернувшись к распахнутому окну, откуда доносился запах увядающих вишневых деревьев и заглушенное ветром пение птиц. В обсуждении участвовать не хотелось — не было желания и душевных сил грубить, огрызаться, снова расстраивать мать и сердить отца. Молчаливое меланхоличное рассматривание темнеющего вечернего неба было предпочтительнее. Из задумчивости вывел мягкий голос матери:

— Мы приняли решение, — сказала она задушено, надломленно. — Я не была согласна с отцом в самом начале... Но потом... В общем, мы поговорили и пришли к выводу, что совсем отлучать тебя от сверстников неразумно, ведь ты такая замечательная девочка, — даже сейчас в её словах звучала гордость. Я почувствовала себя ещё ужаснее. — Ты разозлила отца, и он... — отец привычно собирался возмутиться, но мать едва заметным движением руки призвала его к сдержанности. — Мы не знаем, из-за чего всё это началось. Виной тому окружение или... Или наша слепота. Было бы замечательно попытаться изменить что-то в твоей жизни и сменить обстановку. Мы предлагаем тебе перевестись в другое учебное заведение, — стало страшно. Покидать старое, привычное место казалось неправильным. В старой школе всё было родным, знакомым: ученики, учителя, уютные спальни. Но если это поможет мне избежать полной изоляции — домашнего обучения — я готова. — Мы хотим... Считаем, что тебе нужно покинуть пансион, полностью сменить окружение. Подходящий колледж уже найден.

Они думают, это поможет. Наивно полагают, что смена окружения и обстановки способна на что-то повлиять. Глупо, абсурдно, недальновидно.

Господи, как же плохо — кружится голова, все тело опутала слабость, невыносимо даже смотреть на них — радостно носящихся по коридорам учеников этого колледжа.

Мне не стало лучше, наоборот, всё только ухудшилось и усложнилось в тысячи раз. Понадобился целый месяц, чтобы обрести новых знакомых, найти друзей на новом отделении. Родители посоветовали подробнее изучить лингвистику, филологию. Посчитали недостаточно сообразительной для технических предметов.

Одержимость голодом не показатель.

Приваливаюсь к стене и пытаюсь отдышаться: терпеть не могу, когда так неожиданно темнеет в глазах и перехватывает дыхание. Даже мой собственный организм меня предаёт. Как подло с его стороны! Изо рта вылетает смешок. Ещё эти нескончаемые крики, Боже, когда же они все заткнутся?

— Мисс Коболье! Дорогая, с вами всё хорошо? — открываю глаза и стараюсь сконцентрироваться на говорившей, понять, чей же обеспокоенный голос так неожиданно резанул слух. Миссис Палмер — преподаватель испанского, сухонькая темноволосая женщина. В самые первые дни она меня пугала больше остальных — вечно строгая, суровая, выдержанная. Опустошённая пережитым.

— Да, миссис, всё отлично, — пытаюсь натянуто улыбнуться, выходит слабовато. — Лёгкое недомогание. Ничего страшного, — ну же, тряпка, неужели ты не в силах совладать с собственным ртом?

— Мисс, но если у вас всё-таки что-то серьезное, я настоятельно рекомендую вам посетить лазарет.

"Нет! Ни за что, мне нельзя туда. Они поймут, догадаются, скажут родителям. Мать..."

— Правда, миссис Палмер, вам совершенно не о чем беспокоиться, у меня такое бывает, — хочешь, чтобы тебе поверили — скажи полуправду.

— Хорошо, но, пожалуйста, будьте аккуратнее, — она почти верит. Утвердительно киваю и улыбаюсь, получается гораздо лучше. У меня ещё выходит гордиться собой. Удивительно.

Она уходит, а я по-прежнему стою, привалившись к прохладной стене, ветер из окна за спиной треплет волосы и остужает кожу, проветривает голову, уносит ненужные мысли. На мгновение кажется, будто он приносит запах вишни, родной маминой вишни. Пытаюсь сосредоточиться на этом запахе, впитать его в кожу, чтобы он помог мне...

— Макалистер, блядь, ты можешь остановиться! — в мысли врывается сердитый голос Джеффри Милтона — сына одного из главных спонсоров колледжа, по совместительству моего одногруппника. Избалованный, увёртливый и тщеславный до мозга костей. Природа незаслуженно наделило его правильными чертами лица и выигрышными пропорциями. Впрочем, как и его друга, Мартина Макалистера — холодного, мрачного, скрытного.

— Какого хера они опять суют нос не в свои дела, что за чёртова необходимость вечно всё разнюхивать? — чувствую резкий удар и запах одеколона — Мартин, не заметив меня, сильно врезался плечом. Резко распахиваю глаза. — Блядь, ты можешь не мешаться под ногами.

Хочу сказать, что это он, ослеплённый гневом, не смотрит по сторонам, что меня было можно легко обойти, так как коридор опустел. Но почему-то продолжаю молчать и просто смотреть на него, а Макалистер пролетает мимо, ни разу не оглянувшись.

* * *

Сидя в сиреневой, уютно обставленной спальне с большими, скрытыми французскими шторами окнами на своей аккуратно заправленной кровати и рассеянно листая учебник «История средневековой Англии», попутно выслушиваю восторженные возгласы моей новой соседки по комнате, что-то усердно ищущей в своём чемодане.

— Ох, Натали, ты что, не замечала, какой Макалистер душка? — безостановочно щебечет Сьюзен Коул, низенькая стройная брюнетка, голос которой берёт удивительные высоты, когда дело доходит до сплетен. Не перестаю удивляться, как её приняли на лингвистическое отделение: единственные источники информации, зачитанные ею до дыр — валяющиеся по всей комнате модные журналы. Хотя, возможно, достаточно просто любить читать.

— Да, он определённо обладает некоторыми внешними достоинствами, — обсуждение этой темы доставляет мне мало удовольствия, а "душкой" этого засранца после сегодняшнего случая перед обеденным залом не повернётся назвать язык.

— Внешними достоинствами, — Сьюзен недовольно фыркает, оставшись недовольной моим нежеланием предаваться мечтам о Мартине Макалистере. — Нет, как можно! Молодой мистер Глостер обладал некоторыми внешними достоинствами, а Мартин Макалистер...

Не была удостоена чести видеть молодого мистера Глостера, сейчас же трудно судить о былой красоте. Преподаватель физики выглядит довольно посредственно с всклокоченными волосами и испачканными в мелу пальцами.

Самозабвенные похвалы прерывает неожиданно ворвавшаяся в спальню Эдит Бордо — вторая недавно приобретённая подруга. Эдит обычно более сдержана и очень умна, данное заявление отнюдь не преувеличение — её осведомленность в некоторых областях действительно впечатляющая. Единственный недостаток этой девушки — ветреность и чрезмерное внимание к своей внешности. Только за месяц проживания с ней в одной комнате я была вынуждена познакомиться с тремя претендентами на её сердце.

Но даже мне трудно не восхищаться настолько идеальной фигурой и густыми каштановыми волосами.

— Вы слышали?

— Слышали что? — кажется, нервное возбуждение Эдит, бурлившее внутри, передаётся и Сьюзен.

— Парни устраивают вечеринку в честь помолвки Милтона и... Как же её имя... Да разве это важно? Господи! Могут прийти все с первого и второго курсов! На каждой их вечеринке происходит что-нибудь такое, о чем потом стыдно говорить вслух, — Эдит не перестаёт широко улыбаться, а глаза её горят таким восторгом, какой мне ещё ни разу не доводилось видеть. Я же до конца не могу понять, в чем прелесть вечеринок, после которых выйти из своей комнаты — испытание, а дорога к обеденному залу становится эшафотом, но не решаюсь озвучить свой вопрос.

— Когда она? Не прощу ни себе, ни вам, если по каким-то причинам мы её пропустим, — Сьюзен тяжело дышит, и её щеки пылают от предвкушения.

— В пятницу, — почувствовав неизбежность уточняющего вопроса Коул, Эдит терпеливо поясняет. — В эту пятницу. И разумеется, мы идём, — Бордо покровительственно улыбается. Её важная поза и заносчивый взгляд могут ввести в заблуждение недавно вошедшего, внушить ложную мысль о главенствующей роли Эдит Бордо в грядущем событии.

— Я не пойду, — лучше сразу отказаться и не выжимать из скупого воображения относительно благовидное оправдание.

— Почему? Конечно, ты идёшь! В твоём бывшем пансионе что, совсем не умеют веселиться? — нужно срочно придумать причину, достаточно вескую, не оставляющую поводов усомниться. Нет никакой возможности сказать им правду — в последнее время становится всё тяжелее скрывать от них свои проблемы, подруги уже начинают бросать на меня странные взгляды во время совместных обедов.

— Мне совершенно не в чем пойти. В пансионе, как правило, устраивались тематические вечера, и платья нам готовили соответствующие, — снисходительные лица моих соседок ярче всяких слов говорят мне о неубедительности этого вымученного довода.

— Я могу одолжить, — ох, Эдит, в данном случае твоя филантропия совсем неуместна. — Мне несложно, правда.

— Я...

— Всё, достаточно неразумных возражений! — недовольно мотнув головой, прерывает мой лепет Сьюзен. Не найдя более достойного объяснения своему нежеланию присоединиться, всё же приходится согласно, чуть неуверенно, кивнуть и поблагодарить Бордо за оказанную услугу.

Неловким движением поправив мешающую подушку, я смахиваю оставленный учебник с кровати. Встретившись с полом, «История средневековой Англии» захлопывается, оставляя меня без возможности беспрепятственно открыть нужную страницу. Досадливо простонав, я быстро поднимаюсь с кровати. В глазах резко темнеет. Состояние напоминает постепенную замену пестрой картинки на чёрное полотно при выключении телевизионного экрана. Правая нога начинает безостановочно дергаться, словно в судороге. На этот раз приступ длится дольше обычного. Чёрная лента, плотно обмотавшая глаза, никак не желает распутываться. Наощупь найдя тумбочку, крепко, до боли в суставах, вцепляюсь в неё пальцами.

Раз. Два. Три.

Шумный выдох. Вдох.

Ну же....

Боже, как же страшно, а что, если теперь я всё-таки ослепла?

Пелена с глаз спадает, и я сталкиваюсь с непонимающими и испуганными взглядами Сьюзен и Эдит.

В большом обеденном зале тяжело дышать от въедливых запахов еды, не спасают даже приоткрытые окна. Студенты с большим аппетитом уплетают принесённые порции — повсюду слышен довольный стук вилок и ножей о керамические тарелки. Рядом со мной за небольшим круглым столиком сидит незнакомая пара студентов, негромко переговариваясь между собой. Их живой разговор прерывается лишь на моменты поглощения рыбного супа или долгое пережёвывание сочного куска курицы. Вездесущие запахи блюд туманят сознание, раздражают. Они кружатся вокруг, не отпускают внимание. Разве можно настолько равнодушно относиться к своему внешнему виду, неразборчиво потребляя настолько жирные продукты?

Мой же обед скуден, но я давно приучила себя к ограниченным порциям. Даже научилась получать почти непритворное наслаждение: медленно и долго пережёвываю, выжимая из продукта максимальное вкусовое разнообразие.

Меньше — лучше.

На жестяном подносе лежат яблоко, салат из овощей и чёрный чай без сахара. Приблизительно двести калорий. Достаточно. Возможно, позже съем кусочек горького шоколада. Да, непременно. Скорее всего.

Прошлым вечером мне удалось заговорить Эдит и Сьюзен зубы. Убедить в непримечательности случившегося. Запутать непонятными медицинскими терминами.

До каких пор всё будет продолжаться, Натали? Долго ли наивность будет застилать им глаза, скрывать очевидные факты?

Перестанешь ли ты сама потакать голоду? Своему психическому отклонению?

— Не знаю! — фраза, зло выкрикнутая вслух, и с оглушительным для моих ушей звоном брякнувшаяся о стол вилка привлекают внимание разговорчивых молодых людей. Мило улыбаюсь, небрежно махнув рукой. Затем с удвоенной силой вгрызаюсь в спелое красное яблоко. Его приторный сок разливается по языку.

Полезнее бы было зелёное.

— Натали, у нас родилась великолепная идея, — за спиной неожиданно раздаётся голос незаметно подкравшейся Эдит. Чёрт, нужно быстрее отсюда уходить. Не хочу оставаться с ними на завтрак после вчерашнего приступа. Коул и Бордо могут стать слишком подозрительными.

— Привет, — отрываюсь от яблока и бросаю взгляд на них. — Простите, мне уже пора, я... — нужно научиться лучше и быстрее придумывать правдоподобную ложь. — Миссис Палмер просила зайти к ней. Что-то насчёт проекта по испанскому. Она говорит, что мои знания достаточно неплохи и можно будет попробовать кое-что...

Эдит выразительно вздохнула и перевела взгляд на Сьюзен, ожидая её поддерживающего слова, но Коул лишь отмахнулась и села за оставшееся незанятое место за моим столиком.

— Даже я столько не зубрю, милочка, — совершенно верно, Эдит. Ведь у тебя нет никакой необходимости убивать собственное свободное от учёбы время, стараясь забить его любыми незначительными делами, только бы разогнать непослушные мысли о еде.

Бордо берет лишний стул от соседнего стола, предварительно спросив разрешения у трёх девушек, кажется, с отделения социологии, и садится по другую сторону от меня:

— И тебе до сих пор не стало интересно, что же у меня за предложение? — она подпирает голову рукой и расширяет тёмные глаза. Хочу, сказать — нет, совсем не интересно. Наоборот, я всё больше укрепляюсь в своём желании поскорее сбежать. Но вместо этого заинтересованно поднимаю брови и ободряюще улыбаюсь. — Ну, тогда отлично, мы со Сьюзен, — глаза Коул радостно блестят — обычно явление, если беседа затрагивает свежую новость или что-нибудь необычное, не вписывающееся в рамки повседневной рутины, — решили, что тебе лучше всё-таки заглянуть перед пятницей в магазин, — я открываю рот и собираюсь решительно отказаться, ссылаясь на вышеупомянутый доклад. Бордо снова меня прерывает. — Нам не интересны твои отговорки. Нет-нет! Молчи-молчи, — деловито машет она в воздухе пальцем. — Ты бы видела своё невзрачное отражение: бледная, синяки под глазами. А у тебя такие красивые зелёные глаза! Их нужно обязательно ярче подчеркивать. А одежда? Ты вечно ходишь в балахонах, а такая тощая! Мне бы твою фигуру — я бы носила только обтягивающие вещи, — мечтательно воркует Эдит. — Балахоны, какая безвкусица! — брезгливо дергает верхней губой.

Сказанное Эдит льстит: подобные слова — сладкое поощрение за изнурительный труд. Даже эпитет "умирающая" порой вызывает легкое самодовольство и гордость — заметен результат.

Синяки под глазами — побочный эффект голодания, как и бледность. Всегда приходится приносить что-то в жертву ради достижения долгожданной цели. Синяки... Могло быть и хуже, достаточно замазать тональником, и они перестанут выделяться на фоне бесцветной кожи.

Белая. Мне даже нравится. Аристократично.

Хмыкаю — Сьюзен и Эдит недоумевающе переглядываются.

— Ну что, ты согласна? — только бы не ввязываться в пустые, безрезультатные споры. Достаточно препирательств с домашними. Шутливо закатываю глаза и цокаю языком:

— Помните, я доверяю вам самое ценное! — соседки весело смеются и приступают к завтраку.

* * *

Нет ни одной здравой мысли, вполне объясняющей возможность пребывания поздним вечером четверга в почти самом центре Лондона. Согласно правилам колледжа, детально прописанными нашим директором, нахождение за пределами надёжных стен учебного заведения в столь поздний час в рабочие недели карается безжалостными отработками с завхозом — потным ворчливым мужчиной в засаленном рабочем костюме.

Но как бы ни была маловероятна подобная исключительная возможность, Сьюзен, Эдит и я уже мучительный третий час выбираем для меня подходящее вечернее платье к завтрашнему небезызвестному дню. Магазин одежды, расположенный в одном из плохо освещённых обветшалых переулков, оказался, на удивление, приятным внутри: светлые фисташковые стены, большие винтажные зеркала, чересчур приветливые продавщицы. Самое главное достоинство — выдающийся ассортимент разнообразный вечерних комбинаций и платьев.

Щедрого предложения Эдит не хватило надолго — она слишком быстро раздумала давать мне собственный наряд. Виной тому жадность, брезгливость или искреннее желание помочь своей подруге — не знаю.

— Натали, иди сюда, мне кажется, это тебе подойдёт, — из-за нагромождения стеллажей и полок, усыпанных кожаными юбками и брюками, раздаётся довольный, слегка усталый голос Сьюзен.

— Иду, — медленно встаю с пуфика, занятого мною по причине крайней усталости. Выбираюсь из-за вешалок с бесчисленным количеством чёрных, серых и коричневых мужских костюмов и со сдержанным любопытством направляюсь в сторону голоса воодушевлённой подруги.

Мне трудно разглядеть лицо Коул за горой выбранных ею платьев. Торчат лишь тёмная макушка и мысы аккуратных бежевых туфель.

— Подойди ближе, сюда, ну помоги же, — жалостливо просит Сьюзен, неловко балансируя. Подбегаю и забираю самые верхние — несколько неприлично блестящих и одно со смелым вырезом на бедре, — спасая Коул от неминуемого падения. Очередная жертва моды нам не нужна.

— Спасибо, — облегченно выдыхает девушка и протягивает мне чёрное платье, усыпанное миниатюрными летящими журавлями, а затем быстро впихивает в ближайшую примерочную и молниеносно задергивает занавеску.

Стоит признать, Сьюзен учла мои вкусы: неброско, скромно, достаточно изящно. Элегантно.

Не могу вполне чётко обрисовать природу моей нелюбви к ярким вещам. Возможно, дело в комплексах и нежелании выделяться из толпы. Страхе быть заметной, притягивать взгляды как обожателей, так и недоброжелателей, чьей критики я бы не вынесла.

Платье чуть великовато в области груди, но в остальном садится чудесно. Пояс, обёрнутый два раза, подчеркивает худую талию; v-образный вырез выделяет острые ключицы; рукава в три четверти заостряют внимание на хрупкости плеч. Если оголить шею, получится очень изящно, утончённо.

Ранимо.

— Ты готова выставить себя на обозрение общественности? — череду бегущих мыслей прерывает негромкий стук по стенке и нетерпеливый вопрос Коул.

— Уже почти, но заходи, — дёргаю за край и отодвигаю штору, предоставляя Сьюзен возможность оценить преображение.

— Очень и очень неплохо, — Коул гордо приподнимает подбородок, окидывает внимательным взглядом и с легкой завистью признает. — Ты и правда такая худая.

Самое правильное описание — и желанный эффект.

— О, вы уже почти закончили, прелестно! Извините, но было просто преступной несправедливостью, если бы я ничего себе не присмотрела, — Бордо присоединяется, как только слышит высоковатый голос Сьюзен. Она воодушевлённо жестикулирует и не перестаёт привычно улыбаться. Затем бросает в мою сторону взгляд, не длиннее взмаха ресниц.

— Какое симпатичное платье! Это ты подобрала, Сьюзен? — Коул немного высокомерно кивнула. — Нисколечки в тебе не сомневалась. Оно на тебе так выигрышно сидит, Натали! А теперь посмотрите, что я успела подобрать себе.

Холодно, промозгло, сыро — самое ёмкое описание общежитий северного крыла, скрытых густой порослью деревьев от бодрящих и ласковых лучей солнца. Странно, но именно эти комнаты считаются наиболее выигрышными и предоставляются исключительно богатым студентам.

Совершенно не понимаю, как они не замерзают изнутри в подобных условиях.

Теперь меня не удивляет, почему все добрые, светлые качества, присущие обычным людям, в них не уживаются. Подобным добродетелям нужен свет, тепло, а здесь жизненных сил не больше, чем во мне.

Я бы удивительно органично сочеталась с этой частью здания.

— Не застывай в проходе, или тебя страшит грядущее? — дразнит меня Эдит, вызывая слегка истеричный смешок у Сьюзен.

Вот кого действительно "страшит грядущее". Бедняжка не могла сегодня спокойно выпить глоток воды, не бросив обожающий взгляд на столик "избранных" — группку малолетних мажоров и их чутких подпевал.

— А как иначе? Там невообразимое количество потенциальных кавалеров, — произношу наигранно серьёзным тоном, пытаясь отшутиться. Меня совсем не волнуют находящиеся за проёмом люди, их вакханальные празднества и пустые забавы. Для меня всегда оставалось неясным, как можно настолько впустую прожигать свою жизнь. Бесцельно. Не принося окружающим людям ровным счетом ничего полезного.

А какую пользу приносишь ты, думая только о себе и своих килограммах?

Никакую.

Очевидный, притаившийся на самой поверхности ответ настолько выводит меня из себя, что руки сами собой сжимаются в кулаки, а дыхание учащается.

Бесполезная. Совершенно бесполезная маленькая эгоистка. Думающая только о себя. Душевно истощающая родителей.

Ненавижу. Я. Себя. Ненавижу.

Не в силах больше выдержать напор разъедающих внутренности мыслей, несколько грубо расталкиваю подруг, резко толкаю дверь, отделяющую нас от людей за стеной, и врываюсь в гостиную. По ушам ударяет громкая музыка, а в нос бьёт запах выпивки. Везде шум и люди, в чьих венах алкоголя уже больше, чем крови. Они громко фальшиво смеются, танцуют под какую-то заезженную до отвращения песню, двигаясь неприлично развязно, неестественно.

Кажется, после таких увеселений сгорели Содом и Гоморра.

И я вынуждена стать частью всего этого.

Мне тоже когда-то придётся сгореть. Я уже словно пепел, который мечется по ветру, чьё направление меняется в зависимости от советов других.

— Чёрт, да что с тобой не так? — грубо схватив меня за запястье и пытаясь перекричать музыку, недовольно спросила Сьюзен.

Могу перечислить по алфавиту.

— Всё хорошо, я просто нервничаю, простите, раньше никогда не бывала на подобных вечеринках, — равнодушно бросаю, вырывая руку из хватки Коул.

Стоило мне заикнуться о великолепии данного мероприятия, как взгляд Сьюзен тут же смягчается, а улыбка как-то сама собой расплывается на лице.

— Ой, не бери в голову, тут со всеми так в первый раз, — её снисходительный тон начинает выводить из себя. — Кстати, извини, — между прочим бросает девушка, метнув мимолётный взгляд на моё покрасневшее запястье, и почти сразу теряется в толпе старых знакомых.

Я остаюсь совершенно одна среди незнакомых людей и пошлого гогота.

Чувство обидного одиночества и незаметности усиливается, когда какой-то пропахший травой парень грубо отпихивает меня к стене, стараясь добраться до барной стойки.

Безразлично прослеживаю его пусть до конца: множество таких же зевак стали необходимой жертвой на пути к достижению великой цели.

Внутри что-то оживляется, просыпается, стоит только взгляду остановиться на том, к чему так стремился незнакомец — заставленная до отказа разнообразными закусками стойка.

Мгновенно просыпается нечеловеческий аппетит, и все переживания и тревоги, терзающие до этого момента становятся чем-то незначительным, моментально отходят на второй план.

Нужно просто поесть.

Мозг уже услужливо напомнил палитру вкусов, хранящуюся в этих, на первый взгляд, обычных блюдах: какой мягкий и хрустящий недавно испечённый белый хлеб, как нежно тает во рту плавленый сыр, как сладок и сочен ягодный торт, как приятен на вкус шоколад.

Глубже погружаюсь в эти ощущения, смакую их, пытаюсь почувствовать на языке вкус пищи, не пробуя, лишь по памяти. Но ощущения недостаточно полные — может быть намного лучше. Я уверена. Знаю.

Натали, успокойся, ты не хочешь этого, разве это то, к чему ты стремишься?

Я сама больше не уверена, к чему стремлюсь. Я устала причинять боль своим близким. Я должна поесть, тогда всем станет легче — и им, и мне.

Стремительно протискиваясь к еде и не замечая ничего вокруг, чувствую где-то глубоко внутри голос, нашептывающий мне о скором раскаянии, чувстве вины, о неизбежной необходимости начинать все сначала.

Плевать. Сегодня плевать.

Не знаю, с чего начать. Глаза разбегаются. Рука тянется то к одному, то к другому. Поэтому откусываю от всего большие куски, практически не пережевывая, стремясь как можно быстрее приступить к следующему.

Чувствую, что не могу остановиться. Это затягивает, засасывает, подчиняет меня.

От такого количества еды становится плохо, мне тяжело дышать, а желудок, кажется, неспособен растянуться ещё сильнее. Слава Мерлину, все заняты только собой и выпивкой, им нет дела до моего недавнего позорного падения.

Предательства всего, к чему я так долго стремилась.

Как же херово. И уже не только физически.

Не могу побороть в себе чувство, будто каждый съеденный мной кусок успел прочно обосноваться на талии, бедрах, когда-то изящных руках. Ощущаю кожей, как теряются за жиром четко очерченные скулы, становясь упругими щеками. Оплывают тонкие пальцы.

Как же мерзко. Я себе отвратительна. Безвольная маленькая сука.

Стараюсь уйти от стола, больше не видеть его — места, где животное победило эстетическое, красивое.

Спрятавшись в тёмном углу, за пыльным книжным шкафом, вспоминаю объём съеденных порций. Становится только хуже. Хочется избавиться от своего тела или всего съеденного.

Пытаюсь отогнать эту мысль: это неправильно, противоестественно, искусственное вторжение в собственный организм. Я всегда говорила себе, что никогда не опущусь до этого, всегда брезговала, считала вредным и разрушающим изнутри.

А с каких пор голодание ты приравниваешь к здоровью?

Это разные вещи. Я не вмешиваюсь в протекание жизненно важных процессов, не пытаюсь мешать работе органов...

Да, ты всего-навсего ничего не ешь.

Пальцы задрожали, провожу ими по ещё проступающим скулам, желая охладить горящие нервным румянцем щеки.

Ничего плохого не случится, если сделать это лишь раз. Я просто хочу снова почувствовать легкость, ставшую такой привычной, помочь самой себе.

Разочарованно выдыхаю, понимая невыгодное расположение туалета — слишком далеко. Придётся протискиваться сквозь танцующие пары.

Ты можешь взять себя в руки? Есть шанс освободить себя. Ты уже почувствовала запретное удовольствие, но есть шанс избежать закономерного наказания.

В течение недолгого пути не оставляет чувство тревоги и неправильности происходящего, словно я опускаюсь ещё ниже, куда уже и не думала, что это возможно.

Нерешительно открываю тёмно-коричневую дверь и прохожу в небольшую комнату. В отличие от всего снаружи, она не блещет богатым убранством — лишь туалет и раковина с висящим над ней простым зеркалом.

Не в силах бросить взгляд на своё отражение, почти подбегаю к туалету и резко поднимаю крышку, не давая себе шанса передумать. Опускаюсь на колени и пытаюсь найти точку в горле, отвечающую за рвотный рефлекс.

Ничего не выходит. Странная смесь гнева и облегчения.

Опираюсь обеими руками о края унитаза и отрывисто выдыхаю. Чувствую себя грязной, выпачканной в чём-то склизком, противно пахнущем.

Слышу неожиданный поворот дверной ручки и скрип открывающейся двери.

Чёрт. Чёрт. Чёрт.

Я забыла закрыть эту гребаную дверь. Из горла почти вырывается досадливый стон.

Нет сил поднять голову и посмотреть в глаза вошедшему: такого стыда мне ещё не доводилось испытывать.

Звук неуверенных шагов и тяжелый вдох, громкий выдох. Звук удара кулаком об стену и сдавленное рычание. Пытаюсь незаметно встать на ноги, но не успеваю:

— Это ты? — меня застаёт врасплох неожиданный вопрос. — Какого чёрта ты здесь творишь?

Резко подскакиваю на ноги и поворачиваюсь лицом к говорившему, пытаясь незаметно прикрыть крышку унитаза. Прямо напротив меня горячо обожаемый Сьюзен Мартин — самый завидный парень нашего колледжа, по версии моих соседок.

На данный момент моя самая большая проблема.

Страх быть разоблачённой позволяет выдавить лишь жалкое:

— Я... — ты что, выблевала себе все мозги?

— Да, ты. Кажется, Коболье, так? Новенькая... — он замолкает на секунду, стараясь припомнить кажущиеся ему важными детали. — Из какого-то таинственного пансиона. У вас было так принято развлекаться?

— М-м, нет... Я просто... — Господи, он пьян. Пьян даже сильнее, чем большинство присутствующих. Пусть скажет уже что-нибудь и уходит, в данном состоянии он неспособен на глубокий детальный анализ.

— Можешь не напрягать свои извилины — на самом деле мне плевать.

Я не знаю, к какому выводу он пришёл. Это не имеет в это мгновение никакого значения. Важно лишь то, что сейчас я могу уйти отсюда — с этой пропахшей моральном разложением вечеринки, запереться в своей спальне и не думать о совершённом до самого утра, а что будет завтра, меня пока ещё не волнует.

— Они разводятся... — Что?! — После стольких лет брака... Отец считает её легкомысленной стервой, я...

Мартин смотрит пугающе безразличными глазами в запылённое зеркало. Складывается впечатление, что он не видит собственного отражения или не хочет видеть, боится разглядеть что-то, подтвердив какие-то свои опасения. Поэтому Макалистер незаинтересованно скользит взглядом по чертам своего лица: прямому носу, скулам, потрескавшимся губам. Затем яростно проводит рукой по спутанным русым волосам и выдыхает сквозь сжатые зубы:

— Блядь.

Нет ни одной мысли, что в таком случае следует сказать или как правильно поступить, но Мартин избавляет меня от этой необходимости — устало шепчет:

— Проваливай.

И я подчиняюсь. Понимаю, что это неправильно, безответственно оставлять его одного в таком состоянии, всецело предоставив самому себе, но как я могу помочь другому человеку, дать возможность почувствовать себя лучше, поддержать, избавить от чувства вины, которое Мартин, возможно, испытывает, если я не в состоянии помочь даже самой себе.

Я не могу прогнать угрызения совести, которые испытываю каждый раз, стоит увидеть родителей, подумать о своём теле, друзьях. Чем я помогу другому? Как замусоленные бездушные слова поддержки смогут помочь?

Не давая сомнениям взять верх, толкаю прикрытую дверь и снова оказываюсь среди пьяных сокурсников и сокурсниц, среди ароматов выпивки и дешёвой травы.

Хочется напиться. Хочется всё забыть. Хочется ни о чём не думать.

Желание настолько ощутимо — так сильно, что я почти поддаюсь искушению. Но физическая слабость быстро напоминает о себе: и я хочу упасть на кровать и заснуть.

Никогда больше не просыпаться.

Оказавшись за пределами гостиной, чувствую небывалое облегчение, почти радость — знакомое чувство.

Обычно его дарит голод. А сегодня одиночество.

Если меня попросят в будущем восстановить по памяти маршрут до своей комнаты, я смогу лишь описать безоблачное небо, звёзды и ярко сияющую луну.

Ещё никогда не чувствовала столь выворачивающую вину и муки беспокойной совести, как всю последующую неделю после той злосчастной вечеринки.

Наутро презрение к себе увеличилось в разы, стоило только увидеть те позорные цифры. Зеркало злобно смеялось, бесстыдно отражая опухшие щёки и располневшие икры.

Ты думала, тебе всё сойдёт с рук? Маленькая глупышка, у тебя было решение, но ты испугалась.

Решение... Разве это можно назвать решением? Сидя сейчас на этом подоконнике, упираясь выступающими позвонками в сырую каменную стену, я даже рада, что ничего не вышло: к этому чувству безнаказанности можно легко пристраститься.

Чувствовать вину необходимо во избежание соблазна сдаться подобным животным слабостям.

Я сильнее этого. А сожаление — напоминание.

Макалистер всю неделю бросал подозрительные взгляды — боялся, что я расскажу: что? Как он пьяный и злой вломился в зловонный туалет? Тяжёлые, оставляющие ядовитое клеймо дни бывают не только у Мартина Макалистера. Остальные люди так же решают собственные трудности, не занимаясь доскональным разбором его нетрезвого поведения.

Наивная Сьюзен воспринимала эти знаки внимания на свой счёт, полагая, будто новая стрижка — она немного подравняла концы — способна уложить к её стройным ножкам толпы поклонников.

Не такие они и стройные, Коул. Совершенства добиться практически невозможно. Взгляд независимо от желания падает на собственные.

Остаюсь почти довольна.

Слава Господу и крепкому виски. Судя по смятению и опасениям Мартина, некоторые детали нашей пикантной встречи стёрлись из его памяти. Оно и к лучшему. Все равно я никогда не обладала способностью создавать проработанную до мелочей ложь.

Гудение голосов доносится из противоположного конца коридора — обед подходит к концу.

Гомон настолько сильный, что давит своим монотонным гудением на барабанные перепонки. Мешает окунуться в болото изводящих мыслей.

Мучительно вздыхаю и спрыгиваю с подоконника. Опираясь руками на раму, глубоко дышу и жду возвращения жизненно важных возможностей — ясно видеть и уверенно ходить, не опасаясь за твёрдую поступь ног.

Медленно, не спеша начинают прорисовываться ветки властного, растерявшего посеревшие листья дуба, прячущее выцветшие лучи солнца по-осеннему увядшее небо, появляется отшлифованная поверхность озера.

В такие моменты болезненно-остро начинаешь ценить окружающую красоту.

Просыпаются опасение и страх в одночасье потерять всё.

Уверенно вывожу пальцем круг по покрывшемуся инеем стеклу и не могу оторвать от него взгляда, будто есть в нем что-то гипнотическое, завораживающее.

Звуки голосов становятся всё ближе и ближе. Хочу успеть уйти и спрятаться от толчеи, но глаза по-прежнему прикованы к рисунку.

Я схожу с ума.

Отрывисто встряхиваю головой, хватаю школьный рюкзак и быстрым шагом иду в класс.

* * *

— Битва состоялась в 1070 году. Инициатором столкновения...

Ещё пять минут. Пять бесполезно потраченных минут.

Любопытно, мистеру Герольду не жаль так бездарно тратить бесценные мгновения жизни?

Это время можно провести за чтением книги или сделать несколько упражнений.

Да, можно успеть сделать 30 приседаний, даже больше... Примерно... примерно...

Не имеет значения.

Мартин наверняка подойдёт ко мне после урока.

Не могу расслабиться под его взглядом уже около четырех минут. Наверное, Макалистер боится упустить меня после звонка. В таком случае, возможно, стоило передать записку?

Параноик.

Немного лицемерно судить других за наличие психических нарушений, не находишь?

Две минуты.

— Класс, к следующему занятию прошу приготовить ответы на вопросы три, пять и шесть после седьмой главы.

— Извините, мистер Герольд, уместно ли приготовить чуть больше? — проворковала и ослепительно улыбнулась Бордо.

Тошно смотреть на Эдит. Никогда раньше не замечала за ней склонности к подхалимству. Феромоны, источаемые молодым мистером Герольдом, должно быть, затуманили ей сознание. Что с женщинами делают волнистые тёмные волосы и выразительные светлые глаза?

— Разумеется, мисс Бордо, инициатива всегда поощряется, — встречная ослепительная улыбка. Отвратительно.

От ответа некогда уважаемой подруги спасает прозвеневший звонок.

Намеренно не торопясь, собираю учебники в портфель. Непривычно аккуратно укладываю тетради, ручки, учебник — жду Мартина, а он не решится подойти, пока класс не покинет последний студент. О слишком личном и тревожащем пойдёт разговор.

— Ты идёшь? — Сьюзен и Эдит.

Для заботы и участия вы выбираете удивительно прозаичные моменты.

— Нет, хочу уточнить пару аспектов по поводу сражения у мистера Герольда, — Бордо понимающе улыбается.

— Да, с таким преподавателем у меня тоже проснулся удивительный интерес к истории, — Коул прыснула, оценив шутку. — Не будем тебе мешать, подробный разбор материала требует много времени, — и подмигнув, Бордо утаскивает вслед за собой до сих пор хихикающую Сьюзен.

Боже, как в таких миниатюрных девушках помещается настолько огромное количество легкомыслия?

Бедный мистер Герольд: судя по боевому настрою Эдит, она серьёзно намерена взять эту крепость осадой.

— Коболье, есть минута? — покоритель семидесяти процентов женских сердец настолько предсказуем.

Он действительно всю неделю ждал удобного момента для прояснения смытых выпивкой из его сознания моментов или собирался с душевными силами?

— Да, конечно, — спокойно разворачиваюсь лицом к однокурснику и замечаю нервное одёргивание краёв пиджака, чуть расширенные ноздри и суженные зрачки глаз — тщательно скрываемые признаки раздражения.

Мартин Макалистер страшится незнания, оно злит, выводит из себя. А также его раздражаю я — невольный свидетель слабости.

— Что ты слышала? Что я рассказал тебе в туалете? — голос угрожающе отражается от холодных стен опустевшего помещения.

— Ничего, ничего слишком важного, — главное: вести себя невозмутимо. Он не должен догадаться о твоем настороженном отношении. О легком опасении.

Мартин недоверчиво хмыкает и подходит ещё ближе.

— Что ты знаешь? — он угрожающе нависает надо мной, уперевшись руками в парты по обе стороны от меня. Не остаётся сомнений — ещё немного и Макалистер перестанет себя сдерживать.

— Чёрт, действительно, ничего существенного. Ты пришёл и начал что-то мямлить себе под нос о разводе и о чем-то ещё, больше не помню, правда, — равнодушно встречаю тяжёлый взгляд серых глаз. Никогда не приводилось случая видеть Мартина так близко.

Он был бы невероятно красивым, если бы черты лица не портили сведенные к переносице брови и переполненные злостью глаза.

В исступлении, видя, что я неспособна поделиться с ним желаемыми сведениями, отталкивается руками от парт и запускает руку в волосы, совсем как в ту пятницу, ставшую для нас постыдным воспоминанием.

Мне понятно поведение Мартина — его злость, направленная на самого себя, под волну которой сегодня я была вынуждена попасть, смятение и сожаление о собственной непредусмотрительности.

Точно бабочка, по глупости залетевшая на свет в банку и обрекшая себя на добровольное заточение.

Он так похож на меня, только не прячет губительные чувства внутри, стараясь выплеснуть их, избавиться.

Вот чему следует поучиться.

— Совсем ничего, дорогая булимичка? — вопрос, заданный наигранно весёлым тоном, приводит меня в ужас.

Мерзкий манипулятор.

Он ни черта не знает об этом, как можно так?..

Не сдерживаюсь и вскакиваю со стула. Всепоглощающий туман снова обволакивает глаза.

Только не сейчас, пожалуйста.

Темнота не отступает, а становится всё гуще, насыщеннее, точно глаза замазали дёгтем.

Меня начинает трясти. Всё сильнее и сильнее.

Не могу найти опору.

Чёрт.

Почему именно перед ним, перед зазнавшимся ублюдком?

Чувствую на щеке хлёсткий удар, ещё один и ещё.

Слышу обрывки фраз.

Но больше не вижу ничего, кроме душащей темноты.

* * *

Как же раскалывается голова.

Будто в череп воткнули тысячи маленьких иголочек и надавили, стараясь усилить боль.

Гребаные садисты. Кто бы вы ни были.

И вездесущий запах нашатыря. Словно в голове провели санитарную обработку.

— Милочка, — раздаётся незнакомый мягкий голос откуда-то справа. — Мисс Коболье, как вы себя чувствуете?

Прекрасно — чуть не срывается с языка.

Распахиваю глаза и вижу лицо школьной медсестры, полной пожилой женщины со спрятанными под белый чепец волосами. Она смотрит с участием и настолько искренним сочувствием, а мы ведь даже незнакомы.

В памяти всплывает лицо матери, страдающей из-за меня.

Пытаюсь прогнать её образ — я так устала от чувства вины.

Необдуманная попытка подняться с кровати вызывает тошноту и головокружение.

Как же паршиво.

Оливковые стены лазарета сливаются в одно зелёное пятно. И некогда фоновый шум заполняет сознание.

— Милая, вам пока нельзя вставать, ваше состояние слишком подвижно, — эта фраза заставляет меня напрячься под её внимательным взглядом. Она не могла догадаться. Не имела никакого права. — У вас был голодный обморок, благо мистер Макалистер оказался рядом и принёс вас сюда, — она чувствует возросшие при упоминании его имени напряжение и страх, спешит успокоить, — Не волнуйтесь, дорогая, он не знает. Я побеспокоилась об этом, — немного расслабляюсь и благодарно смотрю на женщину.

Мистер Макалистер. Великий спаситель.

Если бы вы знали, кто был спусковым крючком этого приступа и почему Мартин оказался поблизости.

Сейчас важно сосредоточиться на проблеме, перебравшейся из постоянного статуса "опасная" до звания "угрожающая".

Эта милая женщина теперь знает. Я должна приложить все усилия, чтобы новость не долетела до родителей.

— Как долго я должна здесь пробыть? — ничего не значащий вопрос слетает с губ. Главное: заполнять пустоту, не давать возможности приступить к нравоучениям, нотациям, бесконечному повторению давно известных истин.

— Пока не будете чувствовать себя лучше, — следует уклончивый ответ. Солидная фигура медсестры порхает вокруг белоснежной кровати, наводя порядок на чёрной тумбочке, поправляя сбившееся от моих угловатых движений одеяло. Мое присутствие портит искусственный порядок палаты.

Боюсь, медсестра не догадывается, что это моё единственное состояние. Оно ни плохое, ни хорошее. Просто единственно доступное.

— Мы обязаны донести о происшествии вашим родителям, мисс Коболье.

— Нет! — Резко выкрикиваю, не успевая подумать.

— Они должны знать, дорогая, а до тех пор вы полежите здесь, — женщина успокаивающе гладит меня по согнутой спине. — Вы сейчас такая тощая, но мы вас откормим, не волнуйтесь.

Именно этого я и боюсь.

С таким нарушенным обменом веществ набрать избыточный вес нетрудно и за неделю. Какой бы правильной ни была диета.

К счастью, ещё есть время продумать план и увернуться от больничного почасового питания.

Разговор становится похожим на игру.

— Почему нельзя не говорить моим родителям? У многих девушек такое случается из-за гормонов, стремительного полового созревания. В этом нет ничего серьёзного, — какая я жалкая.

— Гормоны? — она снисходительно улыбается и демонстративно окидывает моё тело сочувствующим взглядом. Не жалейте сопротивляющуюся изящному физическую оболочку. — Возможно, я несколько стара, но не глупа, моя милая. Если это произошло один раз, произойдёт и другой. Мой врачебный долг — сообщить родителям, — не давая возможности возразить, медсестра покидает меня.

Со стоном откидываюсь на подушки и плотно зажмуриваю глаза. Если они узнают — отец разозлится, мать не сможет его успокоить, и я попаду в специализированную клинику.

Достойное завершение стольких лет стараний.

Хватаю подушку с близстоящего кресла и яростно кидаю в сторону противоположной стены.

Досада и гнев не уменьшаются.

Жалею, что не могу кинуть кресло вместо этой стерильной подушки.

* * *

Суп.

Нет, не так. Субстанция, отдаленно напоминающая суп — неаппетитная кашеподобная масса.

Искренняя, не вымученная брезгливость поднимается по горлу.

На второе куриная котлета с гарниром в виде картофельного пюре — не менее 500-600 калорий.

Одна порция в лазарете калорийнее моей суточной нормы.

Представления врачебного персонала школы о правильном питании удивляют — ни в одной книге, провозглашающей себя Библией для худеющих, картофельное пюре не упоминалось.

Медсестра ушла на время к другому пациенту, оставив меня одну. Предоставленного времени должно хватить.

За два часа в голове успел сформироваться примитивный порядок действий.

Открываю ящик прикроватной тумбочки, расстилаю страницу принесённого медсестрой модного журнала — женщина хотела скрасить мое пребывание чтением о выгодном сочетании оттенков бордового и серого.

Правильная одежда не всегда делает лучше. Пиджаки и брюки вишнёвого и дымчатого цветов смотрятся изысканно лишь благодаря стройным фигурам моделей.

Аккуратно, стараясь не испачкать тумбочку, перекладываю содержимое тарелки на развёрнутый журнал. Для убедительности размазываю немного пюре по поверхности. Суп же оставляю нетронутым — нет ни одной подходящей ёмкости.

Медсестра, зная про болезнь, может поверить в моё быстрое насыщение.

Едва успеваю закончить, слышу слегка шаркающие, приближающиеся шаги.

— Ты уже поела? Как быстро! — женщина приятно удивлена — в уголках глаз притаилась радость.

Киваю и слегка улыбаюсь в ответ, стараясь ничем не выдать внутренних сомнений и волнения.

— Суп не понравился? Что ж, ничего страшного, ты большая молодец! Видишь, нет никакой нужды бояться еды.

Я не боюсь еды, только последствий её употребления.

— Отдыхай, а вечером поговоришь с родителями, и вы вместе решите, что делать, — нет, они назовут точную дату моей госпитализации.

* * *

Звук незнакомых шагов усиливается по мере приближения к моей кровати. Затем ширма слегка отодвигается, и я вижу Макалистера, относительно спокойного, если судить по нашему прошлому разговору. Правда руки в карманах, и челюсти плотно сжаты, но взгляд уверенный.

Не понимаю, зачем он пришёл.

Мне больше нечего сказать. Единственное, что возможно — предостеречь сухим и банальным советом от подобных проблем.

— Гм... Как себя чувствуешь? — Мартин, вопросы подобного рода задают не таким холодным тоном, точно исполняешь обязанность или отдаёшь вынужденный долг.

Но это самая разумная причина его прихода — он чувствует раскаяние, сожаление и пришёл задать дежурные вопросы и, извинившись, уйти.

— Лучше, спасибо, — смотрю в глаза и слегка покровительственно улыбаюсь.

— Черт, слушай, я не хотел, чтобы так вышло... Просто... Я... — не договорив, он замолкает, прикрывает глаза и, взяв себя в руки, произносит. — Мне жаль, — последняя спокойная фраза портит впечатление от предыдущих сумбурно подобранных слов.

— Все нормально, правда, — в произошедшем больше моей вины, нежели его.

Но так невыносимо хочется винить не себя.

Мартин молча смотрит на меня, скрестив руки на груди и теребя пуговицу на манжете форменного пиджака, словно размышляя об уместности вопроса.

Несколько игриво поднимаю брови, подбадривая.

По лицу Макалистера пробегает ухмылка, но он снова быстро становится собранным и спрашивает:

— Почему ты... Из-за чего ты потеряла сознание? — лицо его безучастно, но пальцы, по-прежнему не выпускающие пуговицу, выдают внутреннее напряжение.

Он действительно не хочет быть причиной моих страданий.

Он не настолько злобный ублюдок, каким я стала его считать после той яростной вспышки в кабинете истории.

И у него тоже нет иммунитета от вируса угрызений совести.

Несмотря на внутренние противоречия, сопровождавшие меня на протяжении семнадцати лет жизни, на бесконечную путаницу мыслей и непонимание собственных желаний, я точно знаю, что никому и никогда не пожелаю испытывать это разъедающее изнутри чувство — вину. В особенности незаслуженную.

— Точно не из-за тебя: ты не столько красив, чтобы я падала из-за тебя в обмороки.

В первое мгновение ничего не меняется — плечи напряжены, голова слегка наклонена к груди, выжидающий взгляд направлен на меня. Но только подлинный смысл сказанного становится ясен Мартину, он, словно зажатая пружина, распрямляется, в глазах на минуту мелькает облегчение, а многострадальная пуговица наконец высвобождается из плена пальцев.

Замечая, что я не собираюсь называть настоящую причину, Макалистер просто кивает и с напускной небрежностью бросает:

— Что ж, конечно, моё эго немного пострадает, но в целом это очень хорошо.

Ты даже не представляешь, насколько.

Я пролежала в больничном отделении ещё два дня. За это время не случилось ровным счетом ничего примечательного, кроме звонка моих родителей и недолгого визита Сьюзен и Эдит.

Первые, как и следовало ожидать, не были довольны случившимся.

Недовольство — слишком неточное определение реакции на моё упорное пренебрежение их советами касательно здорового питания.

Они никогда не смогут понять состояние, полностью поглотившее меня. Посмотреть на него под моим углом, оценить со стороны человека, незаменимой частью жизни которого стало похудение.

Если отнять его — появится пустота в мыслях, переживаниях, которую будет нечем заполнить.

Временами появляется чувство, будто голод меня полностью покорил, поработил, и больше нет никакой возможности выйти из него.

Единственный результат вымученных разумных доводов и слёзного упрашивания — тягостное промедление с окончательным решением о моём пребывании в колледже до ближайших каникул.

Глупо же — заставлять меня бросать обучение почти в середине учебного года.

Если подождать до конца весны — я не задохнусь от ноющих и давящих спазмов в желудке или не сойду окончательно с ума от паразитирующих в моём мозгу мыслей. Сомневаюсь, что полгода для такого терпеливого заболевания — серьёзный срок.

Родители, отнимая эти шесть месяцев, лишают меня возможности самостоятельно жить дальше и принуждают к бессрочному совместному сожительству.

Мама и папа, вы не сможете постоянно контролировать меня...

Если вспомнить о быстро забежавших и так же стремительно вылетевших из отделения Бордо и Коул, то все полученные от них сведения можно уместить в одну короткую фразу — у Эдит появился новый парень, и если рискнуть опустить бесчисленное множество хвалебных эпитетов — она им более чем просто довольна.

* * *

— Нет, вы только представьте, какие у него долгоиграющие планы! — Эдит трещит без умолку, как взорвавшаяся хлопушка, чьи похвалы Джерому не перестают оседать, словно конфетти, на наши со Сьюзен уши. — Поездка на каникулах в Италию с ним и его друзьями, какая прелесть!

— Довольно спорное заявление, учитывая их обычное времяпровождение, — как можно быть такой легковерной и соглашаться на поездку, находясь в отношениях с человеком не более двух недель и будучи прекрасно осведомлённой о его обычном безответственном поведении?

— Натали, прошу, не включай в себе эту невозможную моралистку, — Бордо притворно вздыхает и от досады перестаёт дирижировать ложкой из-под клубничного йогурта. — Уверена, ты будешь совершенно другого мнения, узнав, что Джером предложил мне, — снова загораются яркие фонарики её глаз.

Ради нашей дружбы с Эдит я искренне пытаюсь не считать Джерома легкомысленным, несколько глуповатым гордецом, о чём свидетельствуют его обычные развлечения и повседневное поведение. Не замечать смешную снисходительность в обращении, склонность к несмешным, а порой и жестоким шуткам, позёрство и любовь к увеселениям, на которых мне однажды уже доводилось побывать. Он не обладает прямым носом, выразительным подбородком или вьющимися локонами, но дружба с Мартином и Джозефом прибавляют вес его заурядной личности.

Лучше не вызывать эти воспоминания.

— Говори же, говори! — взвизгивает Сьюзен, но, смутившись, поспешно прикусывает губу и нетерпеливо въедается глазами в Бордо, пренебрегая остывающей овсяной кашей. Эдит откидывает прядь шоколадных волос с плеча и обводит нас загадочным томным взглядом.

Видимо, близкий контакт с Джеромом оказывает опасное воздействие на скромность.

— Он сказал, что я могу взять вас с собой. Вы же поедете? — в глазах тлеет уголёк паники. Уверенность в его добропорядочности не так непоколебима.

Невысказанную просьбу припорошил шутливый вопрос.

— Разумеется, считай, что я уже в самолёте! — поспешное согласие Сьюзен легко было предсказать.

Не получается до конца разгадать причину крепкой дружбы между настолько непохожими, как молоденькая бабочка и деловитая гусеница, людьми. В особенности одно обстоятельство: почему Сьюзен никогда не смеет противиться и всегда легко, не раздумывая, соглашается на все предложения Бордо, какими бы необдуманными они ни были?

Предполагаю, это разновидность моей детской неуверенности, вылившейся у Сьюзен в желание подражать и быть как можно ближе к Эдит. Находиться поблизости от девушки, пользовавшейся "спросом", тем самым получая оставшееся, ополовиненное внимание.

Это поклонение принижает её, лишает собственной личности.

"Можно подумать, твой выход лучше?" — ехидно шепчет внутренний голос.

"Нет, но я не предаю собственные мысли и мнение", — вяло возражаю я.

— Натали, а ты? Поедешь с нами? — чересчур весело интересуется Бордо.

Невзирая на все случившееся и предстоящий дома выматывающий разговор, я скучаю по родителям и хотела бы провести с ними предстоящую неделю. Но Италия, подруги и невозможное дома заманчивое отсутствие контроля за питанием соблазняют меня.

— Что может быть лучше Италии? — Эдит понимающе хмыкает. — Только родители, возможно, будут немного против.

Моя мать может быть гиперопекающей, а отец слишком упёртым, чтобы поверить в моё неминуемое ежедневное взросление.

— Так уговори их, — пожимает плечами Бордо и кидает в рот виноградину.

— Я постараюсь.

И я правда буду очень стараться.

* * *

Стоя в дверях и не решаясь позвонить, прокручиваю в голове все возможные варианты развития событий.

Самым лучшим будет увидеть приветливые улыбки родителей, поочередно обняться с мамой и папой и успеть скрыться в своей комнате, пока не начнут сыпаться вопросы о питании и не будет затронут эпизод с недолгим пребыванием в больничном отделении.

Поднимаю руку и нажимаю на дверной звонок. Слышу мягкие шаги матери. Звонкий щелчок. Затем дверь распахивается, и мама, стоя в домашнем платье, протягивает ко мне руки.

Крепко обнимаю её, она смеётся и провожает меня в гостиную.

Кажется, за недолгие пять минут успеваю ответить на тысячи вопросов о школе, друзьях, уроках и учителях.

Она не спрашивает про обморок, не переводит тему на голодание. Радость от моего приезда затмевает в её сознании все прочие мелочи.

Мама, как сильно я тебя люблю. Именно из-за тебя я чаще всего сомневаюсь в правильности своего поведения.

По гостиной разносится запах домашней шарлотки — жадно втягиваю его носом и спрашиваю, как скоро всё будет готово.

— Мы на тебя и не рассчитывали, — шутливо возмущается она, но по благодарной улыбке и напряжению, разом покинувшему коромысло маминых плеч, понимаю, что она надеялась и старалась именно для меня.

Только сейчас бросается в глаза, как мама была внутренне собрана.

Она не знала, как вести себя со мной, с собственной дочерью.

Хочется ещё раз её сильно обнять.

Она говорит, что следует подождать до возвращения отца и всем вместе поужинать, а пока я могу побыть с ней или провести время в своей комнате.

Конечно, я остаюсь с мамой.

За разговорами и домашними делами можно на некоторое время забыть о скором приходе папы.

* * *

Ожидание возвращения с работы отца мучает меня, заставляет испытывать горечь неприятного предвкушения. Абсолютная непредсказуемость его дальнейшего поведения вводит меня с каждой минутой, приближающей нашу встречу, во все нарастающее волнение.

Я совершенно точно знаю, что он не будет скрывать своё недовольство, держать в себе, как это старается для меня делать мама.

Она всегда стремится по возможности убрать все камни с нашего совместного семейного пути или, если не получается, свернуть на другую тропинку.

Папа же никогда не утруждает себя подобным — он может сохранять полное спокойствие, но по суровости лица и небрежности ответов всегда становится ясно его истинное отношение.

И только таким угнетающим молчанием он способен выгнать всю радость из окружающих людей.

Нет, он не плохой человек, наоборот, один из лучших, кого я знаю, но из недовольства, в дебри которого он способен запрятаться, вывести его сможет только собственное желание или наше терпеливое невмешательство.

Поэтому я боюсь его настроения, с которым он переступит сегодня порог нашего дома.

* * *

Звонок в дверь раздаётся слишком неожиданно.

Мама, чьи руки заняты сейчас сервировкой стола, просит открыть дверь. Я же хочу сбежать и не показывать носа из собственной спальни. Надеюсь, вечер пройдёт быстро и мы не успеем поругаться.

Для этого я должна поесть.

— Привет, пап, — несколько нервно улыбаюсь и отступаю вглубь коридора, давая ему войти.

Он радостно приветствует меня и обнимает, как мама сегодня днём. Только выходит немного неловко, несколько натянуто.

Из гостиной слышен голос мамы — она зовёт ужинать. Всё готово.

* * *

Он задаёт всё те же стандартные вопросы, что принято задавать всем обучающемся после долгого отсутствия — терпеливо отвечаю и стараюсь выглядеть естественно.

Мне это удаётся. Мама добавляет забавные комментарии. Папины глаза лучатся довольством, а поза расслаблена.

Образцово-показательная картина — счастливая семья за совместным ужином.

Знаю — отец не выдержит. Его вопрос опошлит этюд.

— Вижу, сегодня ты всё же решила поесть, — слышу, как кисть на полотне сделала неверный мазок. — Как в целом с питанием? Надеюсь, ты распростилась после того случая с этой блажью?

Блажь — вот его тонкое понимание моих психологических проблем.

Блажь — то, чем я занимаюсь с тринадцати лет, не имея возможности вырваться.

Блажь — причина голодных смертей тысячи девушек.

Перестаю жевать салат и поднимаю глаза на отца: он по-прежнему весел и не придаёт большого значения только что слетевшему с его губ.

Мама тоже перестаёт есть и внимательно наблюдает, готовая при необходимости вмешаться.

Я не собираюсь никому омрачать радость своим поведением.

— Всё намного лучше, как мне кажется, — подцепив вилкой небольшой кусок курицы, кладу его в рот.

— Надеюсь, — папа делает глоток вина. — Когда мы с мамой узнали, что ты с собой сделала... — он устало смотрит на меня и опирается локтями на стол. — Мы всерьёз думали, что в таком случае тебе лучше покинуть колледж. Я даже порывался тебя забрать, — отец невесело хмыкает. — Но Инес остановила, уговорила подождать, и теперь вижу — не зря. Ты сама справилась с этим. Судя по всему, тот обморок напугал не только нас, — он так горд за меня и благодарно смотрит.

Никогда не чувствовала себя так гадко. Несправедливая похвала за несуществующие заслуги.

Это противнее забившейся в поры вины.

Папа не догадывается — я переступаю через себя не только ради избежания размолвок и никому не нужных переживаний, но не в меньшей степени из-за поездки в Италию.

Я отвратительная и расчетливая.

Обманываю себя и любящих меня родителей. Заставляю поверить во временную необходимость голодания и возможность в любую минуту порвать нездоровый симбиоз.

Но правда в том, что я боюсь.

Для меня нет ничего хуже страха снова вернуть потерянный вес.

Я увязла в этом, словно в гнилом болоте. Но нет сил и желания спасаться.

— Да, в лазарете меня заставляли питаться, — только я всё равно ничего не ела.

— И спасибо им за это, — мама обнимает меня за плечи.

Они бы ответили вам — не за что.

На удивление, известие о поездке в Италию не вызвало у родителей бурных протестов. Находясь под радостным впечатлением от моего мнимого выздоровления, они согласились почти сразу, успев уточнить, с кем я еду и когда ждать моего возвращения, и, взяв с меня твёрдое обещание отвечать на все звонки и продолжать правильно питаться, отпустили, решив, что это послужит хорошим поощрением моему правильному поведению.

Я втайне надеялась, что они воспротивятся, сославшись на необходимость проводить с ними хоть то немногое время каникул и на ужасное пренебрежение семейными узами.

Но мама и папа были настолько сильно окружены туманом благоприятного исхода, что готовы были идти на любые уступки, лишь бы я снова не занялась прежним самоистязанием.

Поэтому сейчас я еду в такси из аэропорта Мальпенса, любуясь старинными улицами Милана, окна домов которого поглощают ленивые солнечные блики, слушая бестолковые разговоры соседок, изредка разбавляемые шумом города, и думая о том, что для нелюбви к себе теперь у меня на одну причину больше.

* * *

Я расплачиваюсь с таксистом и выхожу из машины. Эдит и Сьюзен ждут меня снаружи.

Передо мной вырастает двухэтажный безвкусно реставрированный старинный дом. Возможно, в одном из подобных когда-то жил известный художник Ренессанса, литератор или просто родовитый аристократ, который впоследствии, обнищав, стал сдавать комнаты за гроши. И через несколько лет неприметный ушлый делец выкупил всё здание и выставил на продажу, где семья Джерома, вероятно, подобрала обветшавший дом и истребила в нём последние остатки благородного лоска.

Но дешёвый блеск снаружи не всегда способен спрятать унылое содержимое.

— Натали, пойдём скорее, нас уже давно ждут, — капризно заметила Бордо, нетерпеливо покручивая серебряное колечко на безымянном пальце.

— Да, заставлять ждать крайне невежливо, — весело киваю головой, и мы втроём проходим внутрь.

Пока я поднимаюсь по лестнице, меня не покидает странное предчувствие, будто что-то необычное, неординарное произойдёт со мной за эти две недели.

* * *

— Джером, я так скучала, — Эдит бросается на шею Кальвина, едва дверь успевает приоткрыться.

— Милая, дай своим подругам пройти, — хихикает Джером и гладит её растрепавшиеся от прохладного ветерка волосы.

Надо отдать ему должное: так деликатно усмирить чувственный порыв Эдит Бордо, заставив её некоторое время подождать, почти невозможно.

Он слащаво улыбается и жестом приглашает нас зайти. Сьюзен, кокетливо улыбнувшись, мигом залетает внутрь.

— Здравствуй, Макалистер, — слышу слегка охрипший от удивления голос Коул.

Мартин Макалистер?!

Никогда раньше не замечала за ним желания так тесно общаться с Кальвином — Мартин, как я неоднократно замечала, не терпит в людях подобострастия, желания угодить в любой мелочи, на что никогда не скупится Джером.

Макалистер производит впечатление гордого, безучастного, местами высокомерного человека, чья самооценка не нуждается в ежеминутной подпитке любезностями.

Желая непременно удостовериться в словах Сьюзен, нетерпеливым шагом, минуя неуместно застывшую в проходе пару, протискиваюсь в комнату.

Это просторная светлая гостиная с большими окнами от пола до потолка, занавешенными тяжёлыми грязно-сиреневыми шторами, с парой кожаных, местами потёртых кресел и таким же кожаным диваном с несколькими пёстрыми подушками, не вписывавшимися в общий минимализм помещения — где, наблюдая за клубами дыма, растворяющимися в воздухе, сидел, задумавшись, Мартин.

— Привет... — он зажмуривает глаза, пытаясь припомнить имя, но фраза остаётся незавершённой, и Макалистер, желая загладить неловкость, игриво улыбается Сьюзен.

Как противно и жалко.

Хочу восстановить баланс, отомстив за Сьюзен, но в голову не приходит ни одной остроумной реплики.

Поворачиваю голову к Коул и замечаю, как быстро скрыв обиду, она заставляет губы растянуться в небрежной улыбке.

Сьюзен Коул, как же сильно я в тебе ошибалась.

— А где тут можно оставить вещи? — вопрос, адресованный Джерому, уже задан её обычным тоном — весёлым и беззаботным.

Если только не пытаться взглянуть чуть глубже.

— Я бы тоже с радостью оставила где-нибудь свой чемодан, — я намерена хотя бы попытаться поддержать Коул.

— Не отвлекайте, пожалуйста, такими глупостями моего любимого Кальвина, — проворковала Эдит, вцепившись в его плечо, — Мы так давно не виделись.

Никто, кроме меня, не замечает, как Сьюзен нетерпеливо оглядывается по сторонам в попытке найти другую комнату и спрятаться, не видят её дрожащих от бессмысленных попыток сдержаться рук.

Кажется, всех мгновение назад ослепил эгоизм, и они не успели разглядеть личную драму Коул.

— По лестнице налево, — едва успевает ответить Джером в промежутке между глупыми заигрываниями Эдит.

— Спасибо, — благодарю его, а Сьюзен вежливо кивает, и мы вместе уходим.

* * *

— Сьюзен, можно к тебе?

Мы почти сразу нашли гостевые спальни и, договорившись встретиться через час, на время разошлись.

Комната приятно удивила отсутствием вычурности фасада и модного минимализма гостиной — двуспальная кровать в стиле Прованс, мягкий ковёр и небольшой серый комод, куда я в ту же минуту переложила свои вещи, не оставляя одежду и прочие мелочи до вечера не распакованными — привычка детства.

Позвонив родителям, я стала ждать истечения положенного часа, ясно понимая, что Сьюзен необходимо дать время успокоиться.

— Входи, конечно, — дверь не заглушает подавленности голоса.

Я застаю Коул за раскладыванием на белом туалетном столике помад по интенсивности цвета — от бледно-розового к кричаще-красному. Эту забавную особенность я впервые подметила, только поселившись с ней в одной комнате, когда после протирания пыли она долго сидела на полу, пытаясь разобраться в яркости оттенка.

— Сьюзен, ты не должна... — на языке крутятся одни затёртые слова утешения.

Она поднимает глаза и серьёзно смотрит на меня, терпеливо ожидая окончания фразы.

Я не имею ни малейшего представления о том, как следует продолжить.

Ты не должна что? Переживать из-за невнимательности сосредоточенного лишь на своих проблемах парня, которым восхищалась?

Только сейчас понимаю, как я была смешна в своём снисходительном, слегка пренебрежительном отношении к Сьюзен — девушке, оказавшейся сильнее и лучше меня.

Я всегда воспринимала её влюбленность в Мартина как шутку или поверхностное увлечение красивым парнем.

Возможно, сама Сьюзен хочет, чтобы все так думали, не желая выставлять свои слабости перед равнодушной мной, самовлюблённой Эдит и остальным окружением.

Это напоминает мою болезнь, только она каждый день видит причину своего душевного голода и, в отличие от меня, умело прячет внешние проявления.

Какой измождённой должна быть её душа.

— Он... Мартин просто, — нервно потираю плечо и пытаюсь подбадривающе усмехнуться — самовлюблённый ублюдок, не стоящий твоего внимания и нервных клеток.

— Знаю, но, — невеселый смешок, — это сложно объяснить, просто он такой Макалистер, — она запрокидывает голову на спинку кремового стула и закрывает лицо руками.

Может быть, влюблённость Сьюзен в популярного засранца вызвана естественным желанием доказать в первую очередь себе и всем остальным собственную значимость. Ведь если бы Мартин обратил внимание из всего многообразия крутившихся на его орбите девушек именно на неё, она бы совершенно точно знала, что важна и интересна — заметна.

Я подхожу к ней, отнимаю слабые руки от лица и обнимаю худые сгорбленные плечи, пытаясь передать немного собственного спокойствия.

— Ты совершенно точно имеешь значение.

* * *

Джером и Эдит, как я успела выяснить, любят исключительно шумные мероприятия и людные места, лишённые свободы передвижения и свежего воздуха, напрочь отравленные смесью никотина и спирта.

За один вечер мы успели посетить три самых модных, по сведениям Кальвина, бара, располагающихся недалеко от его квартиры.

Я по-настоящему счастлива, что в своё время родители Джерома решили пренебречь расположением дома не в центре Милана — ради относительного спокойствия, — и на нашем пути встретилось небольшое количество увеселительных заведений.

Иногда я тоже испытываю потребность в подобных развлечениях — это помогает не думать, отогнать жалящие мысли, растворившись в громкой, поглощающей тебя толпе.

Что случилось и сейчас. Несмотря на подсознательное нежелание приобщаться к испорченной массе людей, возможные неприятные последствия и собственный тошнотворный опыт, я решаю дать себе волю на один вечер — всего один чёртов вечер — и совсем немного расслабиться и постараться не дать тем-самым-мыслям прогрызть изнутри дыру в моем черепе.

Но подобное поведение отнюдь не мешает мне испытывать неприязнь к людям, теряющим контроль над своим телом, позволяющим дурманящим парам заполнять их головы, не оставляя дюйма свободного пространства. Возможно, подобные мысли вытекают из нежелания признавать собственные слабости — не знаю. Но факт остаётся фактом — подобные сборища вызывают во мне отвращение.

Какое мелочное лицемерие.

Мне необходимо совсем немного, и приятная отрешённость и долгожданная безмятежность уже охватывают тёплой волной всё тело.

Два неполных стакана красного вина, и железобетонные барьеры в голове понемногу превращаются в дым.

Оно действительно помогает, выкуривает все угнетающие сознание парадоксы, избавляет от рефлексии.

Но пошлая обстановка начинает довлеть надо мной, громкие разговоры оглушать, яркие краски распарывать чувствительную сетчатку.

Непреодолимое желание сбежать выливается в скупое смс Эдит, предупреждающее о моем уходе — не хочется тратить время на их долгие поиски, учитывая размеры бара. И, расплатившись, я выхожу на улицу.

Глубоко вдыхаю ночную свежесть и широко улыбаюсь. Ещё никогда в своей жизни мне не доводилось вот так стоять под угольным небом, чувствовать на коже покалывание прохладного ветра и ощущать пьянящую свободу.

* * *

Шагая по безлюдным тротуарам, наслаждаюсь видами ночного Милана, подсвеченными фасадами зданий и уютом узеньких улиц.

Дойдя до нужного подъезда, останавливаюсь и делаю ещё один глубокий вдох, наслаждаясь головокружительным ощущением безмятежности и предрассветной свежести.

Быстрыми шагами поднимаюсь по лестнице и с удивлением обнаруживаю, что дверь незаперта — не одна я решила насладиться одиночеством.

Легонько толкаю её и захожу внутрь. У окна, облокотившись плечом о стену, спиной ко мне стоит Макалистер, держа стакан с коньяком в руке.

Зачем менять место, не меняя занятия?

Шум у входной двери выводит Мартина из молчаливого разглядывания плохо освещённого города, он поворачивается лицом и безразлично произносит:

— Ты рано.

Кидаю сумку на диван и тихо встаю рядом с ним, пытаясь понять, что так привлекает его внимание на улице. С нашего этажа видны лишь окна противоположного дома, пара фонарей и нетвёрдо идущая женщина, бесцельно шатающаяся, безрезультатно пытающаяся найти верную дорогу.

До конца не могу понять, почему решаю остаться рядом с ним, а не ухожу или безмолвно жду остальных.

— Устала, — не могу оторвать глаз от той женщины, — там слишком много людей.

— Но нет ни одного стоящего человека, — слышу, как он саркастически фыркает.

— А почему ты здесь, почему не остался с Джеромом?

За окном по очереди умирают фонари — наступает утро. И небо становится на пару тонов светлее.

Во мне звучит отголосок подступающего перерождения, всеобщего очищения.

Надежда выйти из созданного своими руками порочного круга сильна, как никогда до этого дня.

Поворачиваю голову и встречаю испытывающий и одновременно подчиняющий взгляд Мартина — он будто раздумывает, как грамотнее ответить на мой вопрос, не выдав слишком многого. Но мысли в его голове, смешиваясь с парами коньяка, становятся неповоротливыми и слишком тяжёлыми. Мартин больше не пытается их подчинить и тихо отвечает:

— Отец написал мне, что через неделю назначена дата суда, где будет принято решение о разделе имущества и подписаны окончательные бумаги по разводу, — Макалистер делает большой глоток и закашливается.

Он снова делает это со мной: опять ставит в тупик своим болезненным откровением, заставляет слова в моей голове метаться и прятаться по разным углам, отказываясь собираться в правильные предложения.

Я вижу по его застывшей позе и нервному постукиванию пальцев по стене: он ждёт моих разбежавшихся слов.

— Мне жаль, Мартин, — как же тошно от понимания, насколько эти слова пусты и незначимы. Обычно их говорят совершенно чужие друг другу люди, маскируя своё безразличие за лживым сочувствием.

Но разве я и Мартин приятели, близкие друзья?

— Не бросайся клише, — в его ухмылке проскальзывает ядовитый триумф, словно он и не думал добиться от меня большего.

Мне обидно от понимания, что Макалистер считает меня поверхностной и незаинтересованной в ком-либо помимо себя.

А разве он не прав? Разве я не думала о себе, голодая, отравляя жизнь маме и папе, отправляясь в Италию?

Сбегая от питающих ненависть к себе образов, не успевая подумать, задаю вопрос:

— Выпивка всегда на тебя действует так? — он непонимающе хмурит брови. — Ну, знаешь... В некотором роде делает тебя правдивым, — понимаю всю бестактность моего вопроса чересчур поздно — Мартин доверился мне, пусть в пьяном состоянии, это не имеет значения, я же опять пытаюсь перевести всё в шутку, лишить важности, обесценить его честность.

— Не всегда, — и через секунду добавляет, — и не со всеми.

Подставив стакан под незрелые лучи солнца, Макалистер наблюдает игру света на хрустальных гранях. Отблески попадают на его лицо, прорываясь через тень, поглотившую фигуру Мартина. После моих последних слов он не бросает на меня ни одного взгляда.

Грубая и невоспитанная идиотка.

Душевная необходимость быть лучшим человеком хотя бы для кого-то, желание начать меняться изнутри и изменить мнение Макалистера обо мне заставляет химические реакции в мозгу протекать так стремительно, как никогда раньше, принуждая нервные клетки найти возможность заполнить образовавшуюся пустоту.

Зачем я переступаю через себя, стараясь произвести хорошее впечатление на человека, вызывавшего ещё только утром лишь раздражение?

На человека, так ужасно обошедшегося с Эдит.

Всё дело в том, что я не могу забыть раскаяния, на мгновение пробежавшего по безучастному лицу в лазарете, и такого же мимолетного облегчения, обнаживших душу Мартина ровно настолько, чтобы я успела уловить её живое дыхание и застать чувства, не посещающие жестоких и чёрствых людей.

Эти же переживания завладевают им и сейчас.

Как и в тот день я хочу попытаться избавить его от них.

— Я думала, что ты не хочешь рассказывать об этом, — нервически потираю запястья, взволнованно дожидаясь реакции Мартина на очередной вопрос.

— Теперь уже нет никакой разницы — в любом случае все скоро об этом узнают, — он неопределённо подёргивает плечом и снова переключает внимание на стакан, начиная указательным пальцем обводить тонкие края.

Мы стоим несколько минут в тишине.

Мне больше нечего сказать — ему, видимо, не хочется говорить.

Делаю неуверенный шаг в сторону, собираясь уйти, но меня неожиданно останавливает его голос:

— Знаешь, я же вёл себя как мелкий мудак, — его взгляд похож на взгляд учёного, сделавшего страшное открытие и пытающегося найти в своих вычислениях спасительную ошибку.

— Ты не можешь быть причиной развода. За всю историю человечества ни разу не встречался случай, чтобы ребёнок был во всем виноват. Они могут больше не любить друг друга, но не тебя, — искренне надеюсь, что слова не звучат слишком пафосно и смогут немного ему помочь, убедить в своей невиновности, отыскать ту самую ошибку.

— Не обязательно быть единственной причиной, достаточно быть одной из, — не могу поверить, что даже в этом споре он не желает быть проигравшим.

— Ты всегда ищешь проблему в себе, правда? Немного самоуверенно, — печально улыбаюсь, осознав правдивость этих слов для самой себя.

Только разница лишь в том, что я действительно заставляю своих близких страдать, а не присваиваю себе чужие заслуги.

Он ухмыляется, видимо, вспоминая мой похожий ответ в больничном отделении. Вдруг его лицо делается задумчивым, брови легонько дёргаются, словно в удивлении.

Через некоторое время его черты вновь разглаживаются, а взгляд приобретает былую серьёзность, только к ней прибавляется необъяснимое понимание.

— Ты сегодня ничего не ела, — моя голова слишком резко поворачивается в сторону Макалистера, — В кафе перед клубом. Ты одна отказалась.

Черт бы побрал его память и треклятую наблюдательность.

Или это подсознательная защита головного мозга — переключиться на чужую проблему, забыв на время о своей?

Я бы так хотела продолжить утешать тебя, Мартин. Но ты насильно принуждаешь меня вновь войти в самую чащу мыслей, стоило лучу солнца пробиться сквозь их длинные ветви.

— Я не хотела. У меня проблемы с желудком, а фастфуд не самый лучший выбор для людей с гастритом, знаешь ли, — но он не улыбается, а взгляд не становится мягче, Мартин продолжает выжидающе смотреть, словно следователь на допросе, знающий, что преступник всё равно совершит ошибку и выдаст себя.

Лучше бы он так умело скрывал эмоции, когда дело касалось его собственных проблем.

— Ты из-за этого упала в обморок тогда, — пытаюсь рассмеяться, опровергнув его догадки, но выходит только сглотнуть. — Какая же ты дура, Коболье.

Макалистер странно смеётся и смотрит в пол, перекатывая стакан между ладонями.

— Я не нуждаюсь в оценке своего поведения человеком, который неспособен разделаться с несуществующей виной, — мои глаза сощурены, а неприятная улыбка растягивает губы, — К совершеннолетию с этим вполне возможно справиться, — ненависть к себе вместе с адреналином растекается по венам словно кислота: я намеренно давлю на наиболее болезненные места, используя почерпнутые из предыдущего разговора сведения.

Так происходило всегда при попытках матери и отца выведать причину моего отклонения, обнаружить истоки — гнев и обида на их непонимание туманили сознание, и я больше не могла сдержать отравляющие душу слова.

Подобные размолвки были моим наркотиком или отвлекающим элементом: в самом начале я гордилась своим остроумием и витиеватыми фразами, мысли о еде на время покидали сознание, но стоило спору утихнуть, а мне избавиться от токсичных чувств, как всё произошедшее выступало на передний план, и сказанные слова казались подлыми и неуважительными.

Это повторится сегодня, но чуть позже, когда я останусь наедине с собой и стану с особенной тщательностью взвешивать, вымерять каждый слог и ненавидеть себя за любое предложение.

Мартин смотрит ледяным взглядом и цинично кривит губы:

— Ты вроде бы не производишь впечатления одной из тех тупоголовых барышень, целью чьей жизни является похудение, — в его глазах показная жалость. — Поэтому вдвойне обидно, что подобные мозги оказались так сильно подвержены влиянию массовых стереотипов о красоте, — Макалистер цокает языком с притворным сожалением.

Пальцы холодеют, а телом от волнения овладевает дрожь.

— Причина не во влиянии общества, — стараюсь совладать с собой и говорить как можно спокойнее, — дело в людях, которые губят твою самооценку неосторожными фразами, — скрестив руки на груди, добавляю: — Ты не имеешь ни малейшего понятия, о чём говоришь.

— К моему великому счастью, — Мартин нагло усмехается. — Если же дело не в общественных стереотипах, то в чём? Где же ты откопала именно такой идеал красоты, м-м-м?

Безумно хочется подойти и, выхватив из рук Макалистера пустой стакан, швырнуть его в стену — невозможно смотреть, как он самоуверенно постукивает по нему пальцами.

— Можно подумать, что тебе самому были бы интересны полные девушки, — необходимо изобличить его двуличие, выманить наружу правду.

— Так всё упирается в моё внимание? — Мартина забавляет это заявление: стакан мгновенно оставлен в покое, в глазах поблескивает веселье.

— Нет, проблема в тебе подобных, — он заинтересованно приподнимает левую бровь. — В людях, полагающих, что им всё позволено: говорить любые вещи, указывать на не понравившиеся мелочи. В людях, которые считают, будто только их мнение важно, — последние слова даются особенно тяжело — дрожь становится всё сильнее, и голос местами срывается.

Соберись, ты не дашь ему увидеть твою слабость.

— Разве я тебя оскорбил? — для Мартина это игра — он жонглирует словами, словно привычными руке мячами. — Я лишь высказал своё мнение по этому вопросу. И если тебе действительно интересна точка зрения представителей мужского пола, — он выпрямляет спину и бесстыже улыбается, — лично мне бы не захотелось трахать умирающую от истощения девушку.

Делаю успокаивающий вдох и, подражая Макалистеру, отвечаю:

— От имени всех умирающих от истощения девушек заявляю: данная потеря, безусловно, будет ощутима и непоправима, но мы приложим все душевные силы, чтобы справиться с этим.

Мартин отталкивается от стены и, делая два шага мне навстречу, оказывается слишком близко, я даже чувствую запах его проспиртованного дыхания.

Он наклоняется, заправляет непослушный локон мне за ухо и шепчет, касаясь прохладным кончиком носа ушной раковины:

— Да, справитесь?

Сердце начинает биться необычайно быстро, щеки слегка розовеют, а выдох застревает в горле.

Он трётся щекой об мою щеку, скользит губами по скуле, а руки нежно гладят талию.

Все слова растворяются в ощущениях. Остаются лишь звуки вдохов и выдохов, мечущихся в вакууме сознания.

Мартин Макалистер, в честном споре запрещено использовать подобные методы.

Затем он спускается чуть ниже, прикусывает кожу шеи, мгновенно зализывая покрасневшее место языком. Не могу сдержаться и запускаю руку в мягкие волосы, притягивая ближе.

Чувствую его самодовольство кожей, но уже очень сложно остановиться, когда его руки так гладят предплечья, а сбитое дыхание щекочет кожу.

Из-за шума крови в ушах мне не удаётся услышать звук щёлкнувшего замка и скрип двери, успеваю уловить только довольный мужской смешок, мгновенно сбрасывающий с меня необычное оцепенение. Порывисто отталкиваю не опомнившегося ещё Мартина. Дезоориентированный, он оступается, но в ту же минуту расправляет плечи и переводит недовольный взгляд на Джерома. Дробными гулкими шагами отступаю вглубь комнаты, отыскивая спасительный полог маскирующей тени.

Тщетно.

Глаза Кальвина с интересом мечутся между моей застывшей фигурой и до смешного расслабленным, безразлично отряхивающим чёрные брюки от мелких ворсинок Мартином Макалистером.

До возвращения обратно в колледж я часто ловила на себе шутливо-снисходительные взгляды Кальвина, вызванные его нежелательной осведомленностью о моем гормональном взрыве, повлёкшем за собой полную капитуляцию перед Макалистером. Но в то же время я не могла не быть благодарной ему за молчание и отсутствие двусмысленных намёков в присутствии остальных.

Общества Сьюзен, как и общества Мартина, я старалась избегать. С первой мне не давали свободно себя чувствовать стыд и раскаяние, а в непосредственной близости от Макалистера я испытывала стеснённость движений и желание сбежать, только бы больше никогда не попасть под подчиняющее влияние его близкого присутствия.

Для справедливости необходимо заметить, что и сам Макалистер не искал со мной встреч. Мне казалась, что недавнее происшествие не возымело на него никакого эффекта и не оставило ни единого следа — таким непринуждённым и, кажется, даже более, чем обычно, весёлым было поведение Мартина. Только изредка бросаемые на меня долгие взгляды или пристальное внимание во время общего приёма пищи иногда заставляли сомневаться в его полной безучастности.

Мысли о Мартине Макалистере ненадолго задушили въедливые размышления о еде — за это хотелось сказать ему спасибо.

И я бы непременно сказала, если бы у меня было меньше страха и задетой недавним разговором гордости.

И да — все ранее приведённые доводы несомненно перевешивала боязнь снова окончить нашу беседу подобным образом, вызванная воспоминаниями того вечера, ежечасно материализующимися в голове с необъяснимой логикой, чёткостью и живостью.

В те дни в Милане я пыталась сопротивляться им, не желая поддаваться обаянию Мартина, боясь стать одной из тех девушек, одинокими ночами вздыхающих о нём в тёмных комнатах, какой не посчастливилось стать Сьюзен.

Достаточно одного мозгового паразита. Нет нужды в безнадёжной влюблённости.

Спасением стали скорое окончание каникул и неминуемый отъезд, избавившие от близкого общения с Макалистером, его взглядов и не отступающих тактильных воспоминаний, словно в моей коже был пресловутый эффект памяти, запрограммированный сохранять его касания.

Я не могла не радоваться скорому возвращению домой к родителям, невзирая на последовавшие расспросы и подозрения в несоблюдении оговоренной перед поездкой диеты. Квартира в Милане была для меня сродни паноптикуму, переполненному нежелательными образами.

К сожалению, картины того вечера перекочевали и в мою комнату, попрятались по тёмным углам и всякий раз всплывали в отражении, стоило бросить мимолетный взгляд в зеркало — следы его бессовестного вторжения в мысли отпечатались малиновыми следами на шее.

Оставалось лишь ждать начала школьных будней, чей монотонный шум заглушит подсознание, и повседневные дела вытеснят часть бесполезного эмоционального мусора.

* * *

Шум, гомон, отдельные громкие выкрики — класс постепенно заполняется людьми.

Я зашла в кабинет одной из первых, не желая толкаться в дверях и искать последнее оставшееся место, также я устала от безудержных восторгов Эдит по поводу каникул и «незабываемых событий».

Не могу не отдать должное умению Бордо заполнять паузу пустой болтовней. Мой язык не выдержал бы подобной бесчеловечной эксплуатации.

Её восхищало всё: от изысканно обставленной комнаты до чудесно спланированного досуга — так она легко называет бесцельное времяпровождение в клубах.

Сьюзен не была столь возбуждена и очарована. Во время обеда она больше отмалчивалась и лениво пожимала плечами на вопросы Эдит и других подруг, стараясь изредка непринуждённо улыбаться. Но долгие взгляды, бросаемые на стол Макалистера, подрывали её слабую игру.

Или только мне, случайно узнавшей тайну Коул, это наигранная весёлость казалась неубедительной, а на самом деле всё было вполне обыденным и знакомым?

Как я могла быть настолько слепа к проблемам Сьюзен?

Возможно, если я стану больше думать о переживаниях и трудностях близких, не останется времени на мысли о калориях, упражнениях и Макалистере.

В последнее время я всё больше думаю о нём. Мысли о Мартине почти полностью вытесняют мысли о похудении и съеденной еде. С момента возвращения обратно в колледж я постоянно выискиваю его в толпе студентов, мы чаще сталкиваемся в коридорах, стоя от него поблизости, я скрупулезно вглядываюсь в его лицо, выискивая в правильных чертах причину моего нездорового интереса.

Я искренне пытаюсь контролировать эти порывы: не задерживать взгляд, проходя мимо, демонстрировать даже некоторое показное равнодушие, если наши взгляды всё-таки пересекаются.

Но это становится невозможным, стоит Мартину проявить ко мне хоть немного больше внимания, чем обычно — я мгновенно растворяюсь в ощущении избранности и легкой эйфории.

Но после необдуманных поощрений моего странного чувства со стороны Мартина погружение в действительность становится всё более болезненным.

Чертов эгоцентричный Макалистер.

— Итак, класс, — раздаётся весёлый бас мистера Глостера, вечно неопрятного мужчины лет пятидесяти с пушистыми усами и бакенбардами. Он преподаёт в колледже общую физику и исключительно для инженеров, программистов и прочих аналитически подкованных студентов математический анализ. Как истинному последователю Ньютона, Лейбница и Гаусса ему прощаются некоторые чудачества: небрежный вид, рассеянность и экстравагантный подход к преподаванию — он верит, что только благодаря здоровому соперничеству клетки нашего мозга работают интенсивнее. Поэтому, следуя своим убеждениям, почти на каждом занятии разделяет нас на небольшие команды и раздаёт сложные физические задачи. Но, невзирая на свою природную одарённость, профессор Глостер до сих пор не смог догадаться о схеме, по которой все ученики выполняют подобные задания — перекладывают почётные обязанности на относительно неглупого коллегу. — Сегодня я решил не устраивать традиционного состязания. Из уважения к моим годам могли бы сделать лица погрустнее, — прыскает в усы учитель. — После каникул не буду вас мучить — проведу классическую и нудную вводную лекцию в новую тему: ядерная физика.

Уважаемый мистер Глостер, хочу вас уверить: нудная лекция по ядерной физике гораздо спокойнее и уместнее бесконечных соревнований и нетерпеливых окриков, подгоняющих учеников.

— Попытаюсь заинтересовать вас легким экскурсом в историю, — профессор начинает чинно выхаживать между партами, покручивая между большим и указательным мальцами кончик левого уса. — Надеюсь, все из вас знакомы с так называемым проектом «Манхэттен»? — он окидывает студентов пытливым взглядом, легко улыбаясь.

Любой хоть немного интересующийся историей или физикой человек должен быть наслышан о создании атомной бомбы.

Большинство утвердительно кивает и продолжает внимательно слушать профессора. К моему удивлению, неподалёку сидящая Эдит непонимающе хмурится и оглядывается на меня, выжидающе подняв брови и расширив глаза.

Как, по мнению Бордо, можно объяснить жестами великое и одновременно ужасное человеческое изобретение?

Качаю головой и пытаюсь вежливо отмахнуться, произнося лишь губами «потом». Мои неуклюжие жесты и неумелые попытки отложить рассказ до перерыва привлекают внимания преподавателя:

— Данная тема вызывает у вас смятение, мисс Коболье? — строгий голос учителя привлекает к происходящему внимание всех учеников.

От такого количества любопытных взглядов щёки и скулы покрываются ярким румянцем. Но отчетливее всего я чувствую затылком пару его глаз.

Проклятая неуместная любознательность Эдит Бордо!

— Нет, простите, всё в порядке, — слегка запинаюсь и заправляю прядь волос за ухо.

— Если вы прекрасно владеете материалом, мисс, назовите хотя бы пять имён участников вышеупомянутого проекта, — мистер Глостер ни за что не отстанет, пока я не дам верный ответ — он не терпит только две вещи: «мещанскую склонность к порядку» и неуважительное отношение к его предметам. В подобных ситуациях никогда не срабатывает даже природное обаяние Бордо.

— Энрико Ферми, Роберт Оппенгеймер... — моей эрудиции хватает лишь на два имени, я виновато закусываю губу и устремляю глаза на учителя, надеясь на снисхождение и незамедлительное продолжение урока. Но он не стремится продолжить рассказ. Мистер Глостер терпеливо ждёт продолжения, буравя меня стеклянным взглядом.

В классе тихо, лишь жалюзи, поддеваемые ветром, легонько бьются о подоконник, да кто-то быстро дописывает последнее слово в тетради.

— Ричард Фейнман, Рудольф Пайерлс, Отто Фриш, — спокойно заканчивает вместо меня голос из конца кабинета.

— Мистер Макалистер, вам не кажется, что вопрос был адресован отнюдь не вам? — в неверии поворачиваю голову назад и вижу расслабленно откинувшегося на спинку стула Мартина Макалистера, бесстрастно смотрящего в ответ на учителя физики.

— Я думал: вам нужно было услышать пять имён, — немного высокомерно хмыкает Мартин.

Весь вид Макалистера показывал плохо скрываемое превосходство: приподнятые брови, ожидающие ответного хода профессора, озорной блеск в глазах, скрещённые на груди руки, приподнятый острый подбородок.

— Разница лишь в том, что я желал их услышать от мисс Коболье, — глаза учителя недовольно сужены, а короткие пальцы отбивают мерную дробь по учительскому столу.

Мартин снова фыркает и передергивает плечами:

— Не всё ли равно? — и озорно улыбнувшись, добавляет: — Время урока бесценно. Мы проходим увлекательную тему, а неинтересный допрос грозил затянуться.

Макалистер изящным движением руки убирает волосы со лба и бросает долгий непонятный взгляд в мою сторону, отчего в животе становится тепло, и по всему телу распространяется волнующее покалывание.

Благодарно улыбаюсь и прерываю затянувшийся зрительный контакт. Кажется, сегодня его глаза приковывают к себе сильнее обычного и порождают во мне в два раза больше эндорфинов, заставляя опасно забываться в пугающих и желательных образах.

* * *

Уже пятый день идут нескончаемые разговоры о незаурядном происшествии в кабинете физики. Скорость распространения сплетен воистину впечатляющая: к концу того же дня ко мне подбежали несколько однокурсниц, прося рассказать подробности и желая выведать истинную причину поведения Макалистера.

Мне бы самой очень хотелось узнать мотивы его поступка. Мартин Макалистер не похож на человека, способного руководствоваться исключительно благими побуждениями, не скрывая за ними личных мотивов.

Возможно, страх оказаться основной причиной развода родителей настолько силён, что вызывает бессознательное желание оправдаться в собственных глазах, выволочь из души наружу все положительные качества.

Теперь его взгляды чаще выводят меня из равновесия, а подозрительное внимание во время еды смущает и заставляет быстрее покидать обеденный зал.

Поведение Мартина мне непонятно, оно сбивает с толку, пробуждая самые смешные и вздорные мысли.

Незнание — самая худшая пытка.

Сьюзен с того дня сторонится меня. Её поведение холодно и сдержанно, словно она считает меня двуличной, ищущей выгоду стервой, намеренно отговаривавшей её от глупой влюблённости и за её спиной пытающейся обворожить Макалистера.

Хочешь сказать, она ошибается? Вспомни Милан, разговор, гормональный взрыв. Подумай о своих мыслях, глупых, но приятных воспоминаниях, ежечасно щекочущих воображение, подкидывающих ему картины допустимого развития событий.

Ты же его хотела. Ты хотела его сильнее, чем спрятаться от еды.

Каждой клеточкой тела, каждым оголённым от его прикосновений нервным окончанием ты хотела этого самодовольного засранца. И до сих пор хочешь ощутить на своей коже его уверенные, слегка грубоватые касания, почувствовать запах тела Мартина, услышать его учащённое дыхание.

Ты безнадежно влипла, как и большинство высмеиваемых тобою пустоголовых дурочек. Твоя самооценка настолько низка и так сильно зависит от внешнего мира, что поднять её сможет лишь внимание первого парня школы.

Как смешно и нелепо.

Чувство временно. Оно отлично помогает бороться с вздорным организмом и контролировать питание. Обдумывая поступки Макалитсера, вспоминая о нём, я перестаю думать о потенциально возможных срывах.

С момента возвращения в школу часто вижу Мартина неподалёку, чувствую — не могу не чувствовать — его пристальные взгляды, и недавний урок физики...

Нет! Нет! Нет!

Неважно, всё это не имеет значения. Взгляды и поступки могут значить многое, опрометчиво толковать их на удобный лад, стремясь подогнать под желаемое видение мира.

Главное — не поддаться заманчивому искушению поверить.

* * *

— Кто же виноват, что мне неинтересна физика, что в ней вообще хорошего? — Бордо недовольно ворчит, ворочая в руках толстый том, рассказывающий историю Манхэттенского проекта.

Я в чем-то согласна с ней, но желание немного подшутить оказывается сильнее моих убеждений.

— За исключением того, что она объясняет все происходящие в мире процессы — ничего, — Эдит недовольно фыркает и морщит нос. — Между прочим, ты почти отличница! Есть факты, которые ты просто обязана знать, — соскакиваю с последней ступеньки и останавливаюсь у подножия лестницы.

— Человек не может и не должен знать абсолютно всё, — раздражённо отвечает вместо подруги Коул.

На протяжении всего ужина и совместного пути до библиотеки Сьюзен избегает меня: старается не говорить и не замечать, придерживаясь общества Эдит. Удивлена её упорством и стойкостью — необходимы неограниченные запасы непреклонности и уверенности в своей правоте для искусного игнорирования человека, проводящего с тобой всё свободное время.

Я не могу не понимать и не видеть очевидной причины подобного поведения. Интерес (никогда не назову данное чувство «влюблённостью») к Макалистеру после обличительной критики и осуждения Мартина, попыток уговорить Эдит вытравить из себя симпатию к нему выглядит двулично, а я кажусь поверхностной.

Но ведь единственное зримое нарушение негласного обещания было в Милане, мысли и фантазии не преступление, они никому не известны. Не выказывая инициативы, я не могла намеренно подтолкнуть Мартина к совершённому поступку.

Тебе не противны собственные жалкие оправдания?

Если ты дорожишь чувствами Сьюзен, то никакие обстоятельства не подвигнут тебя на мечты о человеке, в которого она влюблена.

Собственные вина и ничтожность заставляют промолчать и оставить выпад Коул без ответа.

Необходимо отвлечься, переключить внимание на свежий предмет, заставляя мысли течь в новом направлении.

Неторопливо подхожу к окну, открывающему вид на внутренний двор школы. Уже стемнело. Удаётся с трудом разглядеть ухоженные клумбы и небольшой фонтан, смачивающий весёлыми брызгами подстриженный газон. Благодаря стеклянному куполу и неизменному теплу в этом месте удаётся сохранить кусочек вечного лета, способного, кажется, каждого отогреть изнутри.

Я слишком долго всматриваюсь в темноту и не замечаю приближения подруг.

— Не думала, что ты одна из этих романтичных душ, тоскливо мечтающих под одинокой луной, — с наигранным пафосом замечает Эдит.

— Значит, ты не так хорошо меня знаешь, — весёлый тон получается на редкость неправдоподобным, но Бордо всё равно выдавливает смешок и, придвинувшись ближе к окну, прислоняется лбом к пыльной стене.

— Кажется, за фонтаном какая-то пара, — она тыкает пальцем в стекло, указывая направление.

Внутри всё скручивается и сжимается, разом обрывается и рассыпается. Самой большой ошибкой было послушаться и посмотреть, разглядеть спрятавшихся за обманчиво-белым фонтаном.

Как глупо было строить грёбаные иллюзии, придавать значение будничным взглядам, верить в собственную значимость и возможность быть интересной.

Макалистер придавливает брюнетку к стене, увитой зелёным плющом — она запускает пальцы в его волосы, увлекая за собой. Он мгновенно подаётся вперёд и опирается рукой на стену рядом с её головой, а второй притягивает за талию ближе. Девушка откидывает голову назад и, кажется, стонет.

Резко отворачиваюсь и закрываю глаза, медленно выдыхаю.

Нет ни одной объективной причины злиться на Мартина, но чувство обиды и несправедливости разъедает съёжившиеся внутренности.

Словно он предал мои умирающие мечты, до которых — я знаю — Мартину Макалистеру нет никакого дела.

Имеет значение лишь количество девушек, однодневной любовью заполняющих его пустоту, изничтожающих неуверенность. Точно он желает показать себе и всем остальным, что Мартина есть за что любить.

Выходка на уроке физики и вынужденная нежность в залитой утренним солнцем комнате лишь способ доказать свою правоту и азарт охотничьей собаки, травящей измождённого зайца.

Вынуждена согласиться: твоё присутствие является отличным катализатором для протекания реакции «влюблённость», и умирающие от истощения не являются счастливым исключением.

Но если это всего лишь химическая реакция, гормоны и самообман, почему же мне больно?

Открыв глаза, ловлю на себе насмешливо-понимающий взгляд Сьюзен. Коул похожа на бывалого солдата, с плохо скрываемой иронией приветствующего новобранцев.

Но в отличие от неё мне есть, куда отступать. Симпатия к Макалистеру лишь один из возможных вариантов выработки эндорфинов, есть куда более доступный и знакомый.

Ты точно хочешь именно этого? Разве ты худеешь ради него? Почему отсутсвие внимания Мартина позволяет подобным слабовольным мыслям закрадываться в твою голову? Вес только начал подкрадываться к нужной отметке на весах, достижение должно радовать тебя, нет оправданий для постыдной бесхарактерности.

Влюблённость в Мартина не самоцель, она лишь временный помощник, умело отвлекающий, доставляющий волнующее удовольствие, замещающий запретное.

— Боже, не даром о Макалистере ходят исключительно лестные слухи, — Эдит приятно удивлена, пухлая губа её закушена, а глаза не в силах оторваться от открывшейся сцены. — Но кто эта девушка?

«Эдит, ещё совсем недавно ты расточала излишне пафосные восхваления Джерому, больше может и не представиться возможности вспомнить, за что ты его так любишь».

Тяжело дышать, руки потеют и леденеют. Облизываю пересохшие губы.

Макалистер — не цель.

Макалистер — средство.

Макалистер — сахарозаменитель.

Но что делать, если выгодный и привычный альтернативный товар кончается, если родник пересыхает, а конвейер ломается?

Мы возвращаемся к более вредному оригинальному продукту.

Мартин Макалистер, эстетическое наслаждение, являющееся результатом голода — всего лишь разновидности долгих путей к эмоциональному и чувственному удовлетворению. После потрясения или перенапряжения нужно более быстрое решение — еда.

Последующее чувство вины легче перенести, своей вездесущностью оно потушит отблески увиденного. Мартин забудется, вызываемые им переживания померкнут и отойдут на второй план, растворятся в голоде, угрызениях совести, самоанализе.

В ящике прикроватной тумбочки припрятаны чипсы, печенье, шоколадные батончики — мне казалось: радость от обладания ими пересилит желание уподобиться всеядным и отвратительным девушкам.

Наивно. Следовало догадаться, что за первым срывом последует второй и третий...

Два месяца. С момента встречи с Мартином в туалете прошло два месяца.

Я продержалась два месяца.

Наконец стали явственнее проступать тазобедренные косточки, заострились скулы. Раз в несколько месяцев можно, ничего... Главное — снова собраться и избавиться от килограммов. Вес станет ещё меньше, чем до сегодняшнего дня. Нужно стараться.

Желая укрепиться в правильности принятого решения, вспоминаю лицо улыбающейся матери, с облегчением вздохнувшего отца.

— Знаете, я, наверное, пойду к себе, — на меня оборачивается только Сьюзен — Эдит по-прежнему увлечена неприличным подглядыванием. В глазах Коул мелькает подозрение, схожее с блеском глаз Мартина, секунду назад разгадавшим мой тщательно маскируемый секрет.

— М-м-м, ладно. Знаешь, я всё-таки дождусь Эдит. Должно же её любопытство быть удовлетворено, — уголки губ Сьюзен нервически дергаются, и она снова поворачивается к окну.

Изощрённое самоистязание.

* * *

После возвращения в спальню всё происходит слишком стремительно. Я боюсь передумать, отступить. Состояние напоминает противоречивые внутренние терзания человека, заведомо знающего о неизбежности смерти в случае трусливого отступничества, но продолжающего ехать в машине опасного преступника, стараясь мысленно отгонять от себя лишь единственную возможность спасения — выпрыгнуть.

Ящик пустеет неожиданно быстро. Это не приносит ожидаемого облегчения — хорошо лишь в процессе. Сидя на смятой кровати, протягиваю руку к свету, сквозь щель между шторами прорезающему темноту. Внимательно разглядываю костяшки пальцев, опасаясь увидеть изменения. Нет, они выступают ровно так же, как и пятнадцать минут назад. Или нет? Может, всё-таки чуть меньше.

Бред. Какая же я двинутая.

С небывалым усердием и остервенением комкаю опустевшую упаковку чипсов. В такие моменты всегда хочется переиграть, вернуть всё к отправной точке.

Я уже пыталась, ничего не вышло. Всему виной избыток трусости и брезгливости.

К ним примешивается отвращение к себе: я отчётливо представляю, как съеденное переполняет меня, обволакивает каждую изящно проступающую кость.

Нужно перебороть малодушие, страх, чувство неправильности и иррациональности. Нет нужды в чувстве вины, в тщательной проверке и соотношении по памяти вчерашнего отражения с сегодняшним, если первопричина будет устранена.

* * *

Впоследствии куплю препараты, облегчающие процесс. Не будет нужды стоять на коленях, нависая над зловонным унитазом в общественном туалете для девочек (в уборной, прилегающей к нашим спальням, это делать слишком опасно, могут возникнуть неприятные вопросы).

Чёртов слабый рвотный рефлекс. Возможно, сказывается отсутствие опыта.

Пальцы настойчиво отыскивают в гортани ту самую заветную точку. Только бы не повредить слизистую. Противно.

Опять ничего.

— Чёрт! — бью руками по скользкому, вымощенному грязной плиткой полу. Подступают слёзы бессилия и злости. Плечи трясутся, ногти скребут по кафелю.

Неудивительно, что ты никому не нужна. Подобная бесхребетная ненормальная дрянь не будет интересна ни одному уравновешенному человеку. Твой удел — обжорство, на большее ты не способна. Утонувшая в съеденном одинокая сука.

Стискиваю зубы до шума в ушах, пальцами сжимаю край шерстяного свитера. Вырывается всхлип, втягиваю носом воздух. Твёрдо уверена — знаю — я способна выдержать любую диету.

Тогда почему с недавних пор придерживаться привычного питания становится всё сложнее?

Бах — дверца кабинки ударяется о стену.

Нужно. Научиться. Закрывать. Грёбаные. Двери.

Тонкие пальцы хватают запястье и грубо дёргают вверх, заставляя подняться. Шею обдаёт яростным выдохом. Разворот. Суженные злые серые глаза.

— Что ты устроила? — слова Макалистера острыми иглами впиваются в моё бледное лицо.

Продолжаю молча смотреть: слова застревают в расцарапанной гортани, толпятся у языка, но ни одно, даже самое маленькое словечко, не спешит покидать надежную крепость рта.

Хочу насмешливо сказать: «борюсь за красоту» или «ложусь грудью на амбразуру ради вашего эстетического оргазма». Но оцепенение и страх, порождённые внезапным появлением Мартина, не позволяют связкам произвести ни звука.

Болезненней всего именно его присутствие: уличение в подобном позорно по своей природе, но ещё более мерзко, если вы когда-то хотели быть небезразличны этому человеку.

Именно из-за Мартина установленный порядок даёт сбои. Умиротворения и спокойствия, некогда щедро расточаемых голодом, начинает не хватать. Его близость дарит вихрь неизвестных ощущений, над которыми невластны старые методы.

Тело медленно обволакивают раздражение и гнев: Мартин Макалистер всему причина.

В данное мгновение он мешает, прерывает мое спасение.

— Откуда ты здесь? — пытаюсь стряхнуть его руку — пальцы ещё сильнее сжимают тонкую кисть.

— Какая же ты ебнутая, — мужская рука проводит проводит по предплечью, гладит плечо.

Мои губы приоткрываются, хочу возразить, оскорбить в ответ, но получается слабо усмехнуться.

Сухие губы Мартина неуверенно улыбаются в ответ. Большим пальцем подрагивающей правой руки он обводит мою нижнюю губу, слегка оттягивая. Моё тело дрожит, внутренний жар высушивает всю влагу во рту.

Я должна его оттолкнуть. Около часа назад эти пальцы ласкали чужие щёки, дыхание грело не мою кожу.

Натали, способна ли ты следовать своим гордым убеждениям и недостижимым идеалам, если готова беззвучно сдаться парню, главной целью которого является подпитка эго? Ты всегда будешь одной из...

Я уже сдалась еде, почему не выжать удовольствие из прикосновений Макалистера?

Подаюсь вперёд, обхватываю руками заострённое лицо и целую тёплые мягкие губы, стараясь как можно теснее прижаться к худому телу. Меня ещё никогда так нежно не целовали. Почему он не брезгует? Возможно ли не вызывать отвращения, если противен сам себе?

— Ты не имеешь права так с нами поступать, — шепчет он на ухо тихий, но чёткий приказ.

Моя жизнь с тринадцати лет напоминает цепь всё более опасных действий, ведущих к неизбежному взрыву, словно неконтролируемое деление ядер урана. Пока неизвестен конечный результат, но, боюсь, это станет ясно в недалёком будущем.

Расположившись на удобном деревянном стуле в дальнем пыльном углу библиотеки, я читаю «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи, взволнованно ожидая 16.30.

Скорая встреча с Мартином мешает осмысливать прочитанное. Я постоянно отвлекаюсь: разглядываю старые стеллажи, заставленные всевозможными книгами, или сверяю время по небольшим наручным часам.

Книгу я получила необычным способом и от неожиданного человека — Мартина. Поведение Макалистера радикально изменилось после той встречи в женской уборной (я так и не отважилась спросить его о столь внезапном появлении и причинах, побудивших на недвусмысленное продолжение). Внимательный, не упускающий ни одного движения взгляд Мартина со следующего дня стал неотъемлемой частью всех моих приёмов пищи.

Такое внимание неприятно и напоминает знакомое поведение родителей, старающихся не упустить из внимания ни одного съеденного мною кусочка.

Только в их действиях угадывается беспокойство, а мотивы Мартина до обидного однозначны. Я не желаю быть его благотворительным проектом для успокоения совести.

Около недели назад, сидя за столом в переполненном мучительными запахами свежеприготовленных блюд зале в компании плотно обедавших подруг и помешивая чайной ложечкой остывающий, но всё ещё ароматный кофе, я услышала звук шлёпнувшейся о стол книги, следом её хозяин коснулся моего плеча, разворачивая к себе. Руки Мартина засунуты в карманы брюк, губы слегка поджаты, но глаза сосредоточенно разглядывают моё лицо. Может, Макалистер отыскивал в чертах нерешительность, которая могла бы позволить ему почувствовать себя ведущим в ещё не состоявшейся беседе?

Отсутствие привычной лёгкости, свободы в обращении с кем-либо свидетельствовало о крайней степени сомнений и неуверенности в правильности уже совершённого поступка.

— Ознакомься, тебе будет полезно, — он указал подбородком на книгу. — Ты с невероятной скоростью приближаешься к этому заведению.

— Спасибо, но, правда, нет нужды так беспокоиться, — я свела брови к переносице и улыбнулась с напускной признательностью.

— Не стоит благодарностей, вернёшь через неделю, — улыбка, не затронувшая светлых глаз, быстро потухла с окончанием фразы. — Приятного аппетита, и скоро увидимся, — сдержанно кивнув Коул и Бордо, Макалистер быстрым и уже уверенным шагом вернулся к своему шумному столу.

Его неожиданное появление распалило любопытство Эдит и затушило на весь оставшийся день живость Сьюзен.

В той книге я нашла записку, впоследствии часто мной перечитываемую. «Ты неизбежно столкнёшься с Милдред Рэтчет».

Мартин, Макмерфи был вынужден терпеть её режим по собственной глупости и из-за опрометчивого принятого решения.

Я никогда не буду столь неосмотрительна в своих поступках. Ни дома, ни в школе меня не смогут уличить в голодании. Помогут недавно купленные таблетки (спасибо информативному форуму и сидящим там отзывчивым девушкам). Перед первым приёмом чувство неправильности и ошибочности этого шага было немногим слабее страха перед вызовом рвоты. Опасения были напрасны.

Негативных последствий нет, голод приятно притупляется, на еду смотрю с обычным спокойным равнодушием, насыщенные запахи питают обонятельные рецепторы — этого достаточно.

Присутствие в обеденном зале перестаёт быть пыткой. Супы, фрукты, мясо, хлеб, рыба блекнут. Желание справиться, преодолеть животное и приблизиться к возвышенному идеалу сильнее благодаря лекарствам. После предыдущего срыва смотреть на поглощающих пищу ложка за ложкой было невыносимо. Словно назло мне они дольше обычного пережевывали, проглатывали. Я же должна была пережить этот день, перетерпеть до завтрашнего, более легкого, стараясь сдержаться и не наброситься на заваленные едой тарелки. Даже хлеб казался необычайно вкусным, питательным, непозволительно ароматным.

Таблетки — временное явление. Маленькие капсулы лишь снова помогут привыкнуть к небольшому объёму пищи. Я обязательно почувствую готовность справляться без них. Через некоторое время будет проще. Больше не позволю себе жалких срывов. После них появляется непреодолимое омерзение, схожее с ненавистью к собственному телу. Еда и отсутствие воли — основные противники на пути к идеальной фигуре. Осталось потерпеть ещё совсем немного. Затем я выйду из этого самостоятельно, без помощи извне. Макалистер ошибается.

Взгляд на часы. 16.25. Торопливо собираю вещи в рюкзак и, подхватив так и не дочитанного Кизи, выбегаю из библиотеки.

* * *

Перескакивая через ступеньку, преодолеваю пролёт за пролётом. Последний — и, пробежав через просторный, почти безлюдный коридор, заполненный лишь во время общественно важных мероприятий, толкаю дверь и оказываюсь на улице.

Во дворе колледжа синее небо испачкано снежными тучами. Щеки покалывает от зимнего ветра. Но воздух свежий и чистый — все остальные запахи попрятались в тепло.

Оглянувшись по сторонам, замечаю Мартина, сидящего на одной из немногочисленных лавочек, украшающих широкую дорогу к главным воротам, усыпанную колючим гравием. Руки Макалистера засунуты глубоко в карманы тёмной куртки, половина лица спрятана за высоким воротником — он пришёл намного раньше положенного.

Мартин замечает моё присутствие, лишь когда я оказываюсь совсем близко. Мельком оглядев меня, он медленно поднимается и задаёт направление, поворачивая в сторону ворот. Некоторое время мы идём молча, только камешки шепчутся под ногами.

— Мне понравилась книга, — перебиваю их бормотание.

Макалистер разворачивается в мою сторону, его губы слегка дергаются, и он отвечает:

— Было бы удивительно, если бы она не произвела никакого впечатления, — выдыхает вверх облачко пара. — Обычно людям интересно читать про себя.

Зачем затрагивать тему, будучи совершенно точно уверенным в последующей реакции оппонента?

— Ты имеешь в виду, что я так же храбро бунтую против системы, как Макмерфи? — пытаюсь выглядеть серьёзно, но в глазах прыгает насмешка.

— Ты, скорее, самоотверженно подчиняешься, — проходя мимо разлапистого дерева, Мартин собирает белый снег с его протянутой ветки и делает небольшой снежок.

«А ведь он в чём-то и прав, тебе не кажется? Фанатично меняешь себя в угоду стандартам. Притворяешься мягкой глиной и заполняешь приготовленную форму».

— Нет, это совсем другое, — ответ вслух и себе и ему.

— Хм, правда? Исход твоего восстания — смерть, ты этого хочешь, к этому ты себя ведёшь? — Макалистер замахивается и кидает подтаявший комочек снега вглубь небольшого, засаженного молодыми вязами, сквера. — Просто в таком случае его никто и не заметит. Хотя, возможно, тебе просто нравится создавать катастрофу из ничего и не замечать действительно важных проблем.

Его рассуждения напоминают слова моего отца. Они не видят дальше собственного носа, не замечают истинной причины. Это не сиюминутное желание, не блажь. Тебя к этому систематически постепенно подводит ближайшее окружение. К болезни подводит всеобщее равнодушие.

— К примеру, таких, как развод? — голод выстраивает вокруг себя колкую броню, подло выискивает слабости.

Плечи Мартина напрягаются, глаза слегка тускнеют, а выражение лица становится привычным — гордо-снисходительным.

— Например, — он засовывает озябшие руки обратно в карманы.

Неловкое «прости» так и остаётся несказанным. Буквы уже выстроены в слово, но эгоистичное желание не нарушать тишину и страх вновь вернуться к недавнему разговору перевешивают, и я молчу.

— Знаешь, твоё упорство в некотором роде даже смешно, — Мартин никогда не развивает тему развода, чужая опухоль интереснее. — Какова конечная цель, ты думала об этом? — он жмурит глаза: в лицо бьет порыв пронизывающего ветра.

— Сэкономить продукты для стран третьего мира, — наивный голос, смеющийся взгляд. Мартин же недовольно морщит нос, словно услышал неверную ноту в неумелой игре юного скрипача.

Его бесит мое поведение — я забавляюсь. Никогда и никому я не раскроюсь, не расскажу о предпосылках, личных причинах, пережитых событиях, подтолкнувших к нему. Голоду.

— Уверен, твой вклад будет оценён в будущем, но хватит, ладно? — Макалистер подставляет руку под падающие снежинки. Они растекаются по покрасневшей от мороза коже. Всё в его руках тает. — Ты сейчас ешь? — вопрос отличается от предыдущего разговора: волнение в голосе просочилось сквозь полусерьёзный тон и редкие смешки.

Предпочитаю не замечать, не придавать значения, списывая на чудовищную способность зрения видеть желаемое. Я не могу и не хочу угадывать отражение обеспокоенных глаз родителей в его — обычно равнодушных. Если вина, сожаление, вечный выбор между близкими и целью будут преследовать неотступно, кровать с белоснежными простынями в изолированной комнате станет вопросом времени.

— Да, — неоправданно резкий тон. — Но я не вижу необходимости в заботе, вызванной желанием обелить свою совесть или исправить надуманную провинность перед семьей. Наши непредвиденные встречи в туалете ни к чему тебя не обязывают, ладно? — неуклюжими ломаными движениями роюсь в рюкзаке. Где же роман? — Спасибо за книгу, правда, — новый белый переплёт блеснул среди учебников. Отлично. — А со всем этим, — неопределенно махаю рукой, — неплохо справляются родители. Держи, — Мартин грубо выхватывает книгу и пихает в карман.

— Твой мозг совсем усох, — рычит и смотрит прямо в глаза, сжимая и разжимая кулаки. — Ты несёшь чёртов бред и даже этого не понимаешь, — произносит он на выдохе, успокаиваясь.

— Пусть так, — небрежно пожимаю плечами. — Просто мне не нужна эгоистичная забота. Мне вообще не нужна ничья забота, — заканчиваю бесстрастным голосом и доверительно улыбаюсь.

Разворачиваюсь, не дожидаясь ответа, и почти бегу к дверям в главное здание. Ветер хлещет по розовым щекам.

Не оборачиваюсь назад — боюсь встретить один из тех взглядов, способных заставить пожалеть о содеянном. Пусть раскаяние и стыд подкрадутся через час, два, завтра, но не при нём.

Мартин Макалистер не должен сомневаться в моей прогнившей и эгоцентричной натуре.

* * *

Яркий солнечный свет, отражаясь от сверкающего снега, через большое французское окно падает на обшарпанные парты учеников и подсвечивает свободно летающие пылинки. В помещении пахнет свежей выпечкой — на столе преподавателя, мистера Гэбса, дородного мужчины с короткими толстыми пальцами и прилизанными серого цвета волосами, укутанные в бумажный пакет, лежат круассаны. Их цепкий запах разбавлен ненавязчивым духом старых книг.

Непослушный луч слепит левый глаз. Стараясь спрятаться, пересаживаюсь на свободное соседнее место ( Эдит и Сьюзен обменяли литературу на дополнительный час испанского). Гораздо лучше.

— За что Дориан Грей полюбил Сибиллу Вейн? — учитель литературы и словесности выискивает маленькими глазками нового отвечающего. — Джастин Вильтон, какие у вас скопились неозвученные мысли?

Темноволосый кудрявый парень с сутуловатой спиной и выдающимся прямым носом слегка вздрагивает и торопливо прячет под парту раскрытый спортивный журнал.

— Ну, хм... — Джастин неуверенно бормочет себе под нос.

— Вы не могли бы погромче? Я слышу только бурчание лентяя, — недовольно взвизгивает мистер Гэбс, маленькими шажочками приближаясь к парте Вильтона.

Методы преподавания и манера себя держать во время занятий вызывали единодушную молчаливую неприязнь у всех учеников. Его скучный, шаблонный и совершенно сухой подход к литературе наводил тоску даже на меня — любовь к книгам перерождалась в натянутую вынужденную терпимость, а чтение — в нудную обязанность.

— Она была необычайно красива, и, ко всему прочему, в ней одной хранились образы нескольких разных интересных женщин. Дориан Грей этим наслаждался, — с каждым словом ответ Вильтона становится всё тише и тише под требовательным взглядом учителя.

— А кто бы не наслаждался? — развязно замечает Гарван Аддерли с задней парты. Невежественный, грубый и с абсолютным отсутствием стеснения, но невероятно популярный благодаря новой машине, купленной его отцом. — Я бы побрезговал, если бы девчонка не соответствовала всем моим стандартам.

Ученики одобрительно гогочут, поддерживая гнусную ремарку. Как гадко.

Почему Гарваны Аддерли сами себе не противны? Откуда столько преступной уверенности в себе, своих словах, скверных выводах?

Во время высмеивания внешних недостатков я внутренне собрана и внешне напряжена — всегда подсознательно боюсь услышать проигрышное сравнение, грубое замечание. Подобное случалось и подкашивало уверенность в себе на многие последующие месяцы.

— Мистер Гарван, я был бы очень благодарен, оставляй вы подобные комментарии невысказанными, — возмущённо пискнул преподаватель.

Я благодарна ему и в первый раз так рада слышать неприятно высокий голос мистера Гэбса. Гарван напоследок довольно хихикает и замолкает.

Злость, немыслимое раздражение и давняя обида перемешиваются, превращаясь в ненависть, направленную на тупоголового одногруппника. Разрушающее месиво раскрошит внутренности, если не дать ему выход.

— Я согласна с Джастином, — задетая оскорбительной выходкой Аддерли, решаю вступить в обсуждение природы любви Дориана, указать им на их слепоту и поверхностность. — Грею была интересна Сибилла лишь внешне, она не интересовала его как человек. Её чуткая душа была ему неважна. Сибилла Вейн привлекательна, молода, каждый раз дарит ему всё новые впечатления, какое дело Дориану, прожжённому эстету, до того... — всесторонне изученные ощущения прерывают взволнованную речь.

«Натали, глубоко вдохни и успокойся. Все пройдёт. Если это случится перед всем классом, повторится прошлый сценарий — лазарет и закономерный донос родителям. Тебя больше не послушают — посадят на домашнее обучение или упекут в лечебницу. Мысли о новых результатах и сохранении старых вытекут смесью лекарств и отходов.

Соберись. Соберись. Соберись.»

Кровь бешено ударяет по тонким сосудистым стенкам, грозясь прорвать их. Ноги подкашиваются. Ребра сдавливают легкие. Не вдохнуть. Глаза больше ничего не видят, кроме разноцветных мерцающих точек.

— Мисс, вы продолжите, или мне вызвать другого студента, — удивительно, но визгливый голос мистера Гэбса вытягивает, своим ядом растворяет беспросветную темноту.

Нерешительно проглядывается образ преподавателя, любопытные лица учеников, парты и учительский стол. Внутреннее давление ослабевает — становится легче дышать.

— Я лучше присяду, — судорожно вдыхаю воздух в напуганные легкие и, опираясь руками о парту, занимаю своё место.

По классу рассыпаются шепотки и редкие смешки.

* * *

После этого дня события смешались для меня, наложились одно на другое, совершенно запутав. Происшествия не могли систематизироваться: в упорядоченную последовательность вплетались чувства, болезненные переживания и, словно компьютерный вирус, подрывали шаткий порядок.

Решив воспользоваться свободным окном между занятиями и временно пустующей комнатой, я, избавленная от необходимости выслушивать пикантные рассказы Эдит Бордо, взялась за дописывание заданной работы по всемирной истории: «Масонство: вклад в развитие общества».

Мысли робко цеплялись одна за другую и тут же снова разбегались в разные углы. Рассуждения о масонах были вытеснены более насущным — неблагодарным поведением организма на уроке литературы.

В начале учебного года подобное объяснялось долгим, затяжным голоданием и интенсивными физическими нагрузками.

С момента последнего срыва прошло совсем немного времени, но приступы «мерцающей темноты» возобновились почти одновременно с началом принятия таблеток. Они усилились: темнота гуще, продолжительнее, она более пугающая.

Я полагала, что должна продолжать и не имела никакого права сдаваться, останавливаться на достигнутом. Уверенность укреплялась скорым — как я считала — отказом от «вспомогательных элементов», к слову сказать, отлично помогающих. Чувство голода превратилось в неприятное воспоминание.

Но я ни секунды не сомневалась в недалекой выворачивающей беседе с матерью и отцом. Необъяснимую, неоправданную неспособность внезапно говорить и мелкую дрожь у обычно здоровой девушки нельзя не принять во внимание и не рассказать о незаурядном случае директору, несомненно посчитавшему своей обязанностью посвятить в это родителей.

В связи с этим для меня не стали неожиданностью недоумевающие лица подруг, вернувшихся после урока у директора, преподававшего у другой группы общую социологию. Сьюзен взволнованно передала желание мистера Сондера увидеть меня на этой перемене и, с непонятной улыбкой передав мне записку, тщательно сложенную в маленький квадрат, оттащила Эдит к открытому мною ранее окну, изображая искренний интерес новым «восхитительно милым» подарком Джерома — аккуратной подвеской в форме прозрачной капли.

Красивое и нежное украшение, но определенно не стоящее беспрерывных восхищённых возгласов.

В душе осело смутное предчувствие, что наша следующая встреча будет совсем не этим вечером. Так и случилось. Я их не застала. Наверное, Бордо выманила Сьюзен из спальни, истосковавшись по несравненному Кальвину.

Мои самые смелые предположения и на йоту не были близки к истине — в тесном мрачном кабинете мистера Сондера, забитого кубками, медалями и разносортными дипломами, в коричневых кожаных креслах я увидела грозную фигуру хмурого отца и поникшую, выцветшую мать. Сам тучный директор восседал за своим громоздким дубовым столом и нервно постукивал по поверхности узловатыми пальцами, бросая извиняющиеся взгляды сквозь блестящие стекла очков на отца и мать.

Страх за общественное мнение и рейтинги пересиливает в нём сожаление о безразличии к личной жизни учащихся, в моем случае переросшем в преступную халатность.

Они приняли своё окончательное решение.

Между нами не состоялось внятного обстоятельного диалога. Возможно, мама с папой не видели смысла затевать бессмысленный диспут, результатом которого стали бы моя истерика и неоправданные, непростительные грубости. Вредоносные и разрушающие по своей природе, они могли бы раскромсать те жалкие остатки нашего психического здоровья.

Их психического здоровья. Моё подорвано несколько лет назад.

Отец только коротко и как-то вымученно приказал быстро собирать вещи и незамедлительно спускаться во двор, к нашей машине. Нерешительная попытка возразить была пресечена жёстким взмахом руки.

Вещей было немного: тетради, потрёпанные учебники, несколько свитеров, две пары тёмных джинсов и платье, купленное в самом начале учебного года.

При взгляде на него в голову пришло нелепое сравнение меня с животным, всю жизнь прожившим в стенах зоопарка, а затем выброшенном на некоторое время на волю — проверить, способно ли оно выжить.

Опыт оказался провален.

Мною тогда овладело совершенное безразличие. Абсолютная апатия. Ожидаемых обиды и злости на предательство родителей не было — подсознательно я понимала, что в этом нет их вины, мне был дан второй шанс, с которым я не справилась. Только глухая, непроницаемая пустота в голове и тяжесть в ненавистном теле.

Будь оно изначально красивым, правильным слепленным или с быстрым обменом веществ, подобного бы не случилось.

Отец был бы весел, добр и слегка застенчив. Мать разговорчива и ласкова. Я же — более общительна и раскрепощена.

Отпала бы необходимость вечерами перед сном думать о съеденном, а по утрам напряжённо вспоминать вчерашнее отражение.

Захлопнув за собой дверцу «Volvo», по старой привычке бросила взгляд в водительское зеркальце. Вспомнился день, когда Макалистер со схожим презрением вглядывался в собственное отражение.

Мартин сильнее меня. Его макушка, едва заметно, но уже уверенно показалась над болотистым чувством вины. Моя же, напротив, всё глубже и глубже погружается в вязкую пучину.

Тягостные размышления о Макалистере неведомым образом натолкнули на воспоминание о уже забытом клочке белой бумаги. Почему-то не было сомнений, что именно Мартин — автор послания.

Сообщение нашлось почти сразу во внутреннем кармане куртки. Руки от волнения и страха дрожали, но желание увидеть написанное было сильнее.

Я нерешительно развернула бумажку. Слова, впопыхах выведенные коряво, скакали чёрными зигзагами по желтоватой поверхности листа.

«Эгоизм и трусость помешали мне вовремя спасти мою семью. Но ещё не поздно вытащить тебя из этого медленного целенаправленного суицида. Это я просил твоих родителей приехать. Знаешь, если отец — главный спонсор колледжа, то достать любой номер не такая большая проблема.

Ты можешь и, наверное, имеешь право злиться. Возможно, на твоём месте я бы испытывал схожие чувства а, может, наоборот, был бы благодарен. Не знаю. Правда.

Натали, могу лишь сказать, что ты не имеешь ни малейшего понятия, даже отдалённого представления, как невыносимо наблюдать за небезразличным человеком, тающим, с каждым новым днём медленно угасающим на твоих глазах. Это блядски страшно, если честно.

Трудно точно сказать, когда ты стала мне интересна. Наверное, с того нашего разговора в лазарете. В твоём, на первый взгляд, беззаботном поведении не угадывалось и намёка на недавний обморок. Сильная. Ты меня высмеяла. Как ты тогда сказала? «Ты не настолько хорош, чтобы я падала из-за тебя в обмороки». Ни один человек настолько не хорош. Должен признаться, изначально желание помочь было, скорее, неплохим способом убедить себя в собственной способности сделать нечто хорошее, исцеляющее. Развод родителей сильно подрывает уверенность в себе. Но впоследствии всё несколько изменилось. Пусть ненамеренно, но ты показала мне возможность быть стоящим человеком.

Я смог предотвратить твой взрыв. Никогда не узнаю имён твоих персональных Роберта Оппенгеймера и Отто Фриша, безграмотно положивших начало уничтожающей реакции. Но у них не вышло — деление обязано быть неконтролируемым.

Коболье, ты смешная, в хорошем смысле смешная. И ещё ты красивая. Очень красивая, только глаза у тебя всегда грустные, потерянные. Я не понимаю, для чего ты себя мучаешь. Если ты худеешь ради самого процесса — это глупо, и я точно уверюсь в отсутствии даже усохших мозгов. Если для какой-то гребаной цели, то зачем тебе такая цель?

Может, для тебя это ничего не значит. Возможно, и я ничего не значу. Тогда подумай об этом ради самой себя.

P.S. Надеюсь, мы ещё увидимся. Мартин Макалистер.»

— Натали, скорее спускайся к столу, — нетерпеливый голос матери из кухни.

Целых полгода назад родители перевели меня на домашнее обучение.

Целых полгода они проводят со мной после приёма пищи, как минимум, четыре часа.

Целых полгода я пью великое разнообразие таблеток, преимущественно антидепрессантов и нейролептиков, по убеждениям врача, восстанавливающих поврежденные нервные клетки и заглушающие «базальный уровень тревоги».

Они разбавлены другими, разноцветными витаминами, способствующими восстановлению травмированного организма.

Только врачи забыли упомянуть о бессилии капель и микстур перед трепыхающейся душой, ослабленной болезнью. Только мои сила воли и желание способны оборвать последние нити. Антидепрессанты не возвращают любовь к себе на постоянной основе.

Во мне она медленно и постепенно пробуждалась благодаря частным посещениям Сьюзен и более редким Эдит. Из временами подбирающегося безразличия вытаскивала родительская забота. И Мартин.

Вспоминая о них, беспокоящихся обо мне людях, я спокойнее отходила от заставленного едой стола, не набрасываясь с остервенением на притягательный ужин. Придерживалась предписанной диеты и выписанных лекарств. Мысли перед сном всё чаще и чаще стали занимать именно родители, Мартин, подруги.

В самом начале восстановления было чертовски сложно. Препараты подействовали не сразу, и ещё около трёх недель я металась между двух-трёхдневным голодом и неумеренным обжорством. Всё ухудшали споры с родителями — я упорно продолжала цепляться за старое, знакомое и проверенное. Не верила и боялась, что новое питание поможет и испортит меня.

Если бы Мартин позвонил чуть позже, я бы не ограничилась домашним лечением — бомба бы взорвалась.

Всё было бы хуже.

Одним весенним вечером, сидя на мягком бежевом диване, я смотрела глупое телешоу (совершенно пустая трата эфирного времени), ожидая возвращения родителей с работы.

Раздался ожидаемый звонок в дверь. Только гость на пороге был совсем не обычный — Мартин Макалистер. Просьба войти прозвучала нерешительно. Макалистер был немного неуверенным: движение резкие, порой даже дёрганые, улыбка натянутая — казалось, того и гляди, треснет.

Он был смущён своим последним письмом. Я — моими последними грубыми словами.

После неловкого утвердительного ответа Мартин прошёл в дом.

Около двух часов мы просидели совсем близко на льняном диване, досматривая бессмысленную передачу. Мартин не пытался расспрашивать меня о питании, помня последний неудачный разговор. Я не заговаривала о разводе его родителей.

Мы обменивались последними безобидными новостями, ничего не значащими, но от этого только более приятными. Как обычная пара, убивающая свободное время спокойным вечером.

Я никогда не скажу об этом Макалистеру, но именно его письмо повлияло на моё стремление вернуться к нормальной жизни сильнее всего.

Он стал приходить каждую пятницу. Мартин Макалистер был положительным стимулом моей трудной недели выживания, принося с собой уличную пыль и силы двигаться дальше.

Я ещё не совсем здорова. Наверное, полное выздоровление даже не призрак ближайшего будущего. Таблетки ещё долгое время будут составлять восемьдесят процентов моего рациона. Но теперь я нашла новую — правильную — цель. Нет желания излучать проблемы, доставляя родным неудобства, заставлять их страдать и душевно истощаться вместе со мной. Есть целая жизнь и множество доступных, приносящих пользу возможностей.

Остаётся только вступить на новый — верный — путь.