Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Даже попытайся Люциус избавиться от этих воспоминаний, они бы оставили вместо себя пустоту, одних очертаний которой достаточно было бы для того, чтобы он мучительно содрогнулся. Наверное, именно такие события и запоминаются навсегда, или же, наоборот, опускаются в мрачную темноту сознания, чтобы однажды с прежней силой вернуться.

Полночь он привычно встретил в своём кабинете. «Бом-бом-бом» — в углу натужно начали бить часы, отсчитывая двенадцать ударов, и Люциус поймал себя на предательском чувстве, что этот монументальный фамильный монстр, служивший его семье не одно поколение, делает это сегодня уже не впервые. Впрочем, ощущение мрачного дежавю настойчиво преследовало Люциуса все последние месяцы. Он словно бы попал в один из этих ночных кошмаров, зациклившихся внутри себя, и никак не мог достичь кульминации, не то, что приблизиться хоть на шаг к развязке. Ах, как бы было чудесно, открыв глаза, просто увидеть собственный потолок вместо его нависающего над их с Нарциссой постелью зловещего двойника, до последнего треснувшего завитка лепнины похожего на оригинал, и в то же время чужого.

Люциус тонул в этом вязком, как смола, ужасе, жившем не только в его голове, но прораставшим как чудовищный паразит по всему его телу: ему было страшно за собственную жену, мучительно страшно за сына и самого себя. Этот страх питался изматывающей неопределённостью, в которой по милости Люциуса оказалась его семья, и свинцовым чувством вины, неуклонно тянувшим его на дно трясины. И чем крепче этот страх обживался внутри него, тем сильней доводили Люциуса до изнеможения обязанности, возложенные на него Тёмным Лордом.

О, он бы радостью отдал треть своего состояния за возможность уступить честь принимать у себя повелителя кому-то ещё! Повелителя и, конечно же, его свиту, которую лишь чудовищным усилием воли Люциус с отвращением не назвал вслух «зверинцем». Тем не менее Лорд без труда прочитал эту мысль по его лицу, о чём и сообщил всем, и Люциусу пришлось, наступив на горло фамильной гордости, склониться в самом низком из подобострастных поклонов, чтобы избежать наказания за свою непочтительность. Полные боли крики несчастного Маркуса Эйвери, корчащегося на земле, всё ещё стояли в его ушах, и никто бы в своём уме не хотел оказаться на его месте.

Впрочем, змеёй и крысой Лорд Судеб, конечно, не ограничился. В Святочную неделю он изволил окружить себя обществом куда более подходящим, чем та кучка разжиревших и размякших предателей, трусов и подхалимов, за чей счёт он почему-то жил. Никто эту мысль, конечно же, не озвучил — предатели, трусы и подхалимы отнюдь не горели желанием рисковать благополучием ни своих близких, ни собственным; хотя среди них до сих пор находились и жадные до будущей власти ограниченные дураки, но показывать пальцем на Селвина было бы невежливо и неловко.

Когда «подходящее общество» немного пришло в себя, а в Малфой-мэнор пережил третий по счёту обыск, Люциусу пришлось расширить рамки понятия «гостеприимство» до пределов, отчётливо затрещавших по швам. Но где ещё можно было бы всех поселить? И потом, некоторые из этих людей были ему не чужими: мог ли он взять и выставить свояка вместе с женой и братом, если они не имели возможности вернуться в свой дом?

Формально они всё ещё оставались его семьёй, но тринадцать лет — это очень и очень долго: за прошедшие годы в глубине души Люциус привык принимать во внимание и считать «своими» совершенно других людей, и речь шла даже не о жене и сыне. Мерлина ради, тот же окончательно одомашненный и увязший в семейном быту Торфинн Роули, с которым они c натяжкой могли бы считаться родственниками через двоюродную сестру Нарциссы, был Люциусу понятнее и ближе сейчас, чем та толпа зловещих узников Азкабана, практически утративших человеческие черты. С Роули они не один год вели дела и похоронили почти что общую для них обоих тёщу, но что могло роднить Люциуса теперь с остальными? Разве что уродующая их руки метка и внезапно воскресший Лорд.

В какой-то степени ему даже стало стыдно перед Нарциссой: она после стольких лет смогла вновь обнять сестру… но он слишком её уважал, чтобы притворно радоваться, что Беллатрикс поселилась в лучшей из гостевых спален на неизвестный срок. Одно дело принимать родственников в гостях, и совсем другое — жить с ними под одной крышей. Когда спустя две недели он мучительно подбирал приличествующий эвфемизм к «одержимой Лордом безумной стерве, почти запытавшей домовика» — как будто у них были лишние! — Нарцисса просто взяла его за руку, а потом обняла. Ей и не нужны были никакие слова, чтобы понять обуревавшие Люциуса в тот вечер чувства.

Наверное, кто-то, не слишком хорошо знавший Люциуса, мог бы сказать, что понятие братской любви ему, в силу его характера или же воспитания, недоступно: в конце концов, он был единственным сыном собственного отца; быть может, он и сам предпочёл бы ответить подобным образом… Но, семьёй, настоящей семьёй, особенно в эти смутные времена, для него был и всегда оставался Уолли. Возможно, с Уолденом МакНейром они и не были связаны через родство, но то, что меж ними выплавлялось, закалялось и крепло даже дольше, чем Люциус был женат, давно уже стало прочней и надёжней дружбы.

Малфои не дружат. Но сколько бы Люциус ни твердил в шутку семейное кредо, Уолдену он был готов доверить самое дорогое, и ему не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что его спина всегда прикрыта самой надёжной бронёй. Без условий, вопросов и колебаний. Иногда Люциусу казалось, что подобной преданности он просто не заслужил, но он никогда не оскорбил бы Уолли своими сомнениями.

Им на двоих хватило и дюжины вполне всем известных слов, чтобы целиком осознать, что означала день за днём наливавшаяся болезненно-алым⁽¹⁾ Тёмная Метка на их руках. Эта ошибка двадцатилетней давности, столь же неумолимая, как чума, или драконья оспа — её-то он видел вблизи во всём ужасе и уродстве.

Люциус терпеть не мог вспоминать погожий июньский вечер, когда этот гнойный нарыв прорвался, и метка, наконец, ожила, окрасившись в угольно-чёрный. Он собирался словно во сне, и Нарцисса сама подрагивающими руками застегнула на нём чёрный плащ. В последний момент Люциус вдруг забыл, куда же положил маску: её он забрал из своего хранилища в банке какое-то время назад, и она то и дело норовила попасться ему на глаза, а сейчас словно в небытие канула. Когда он начал бездумно метаться по спальне, только прикосновение его жены заставило Люциуса снова взять себя в руки и проверить прикроватную тумбочку.

Он абсолютно отвык от маски за эти годы: под ней чесалось лицо, а ещё в ней было откровенно душно и неудобно; хотя то, что она закрывала ему часть обзора, было, как позже смог убедиться Люциус, даже отчасти благом. Мерлин, ему уже далеко не двадцать, может быть он просто её… перерос? Действительно, как давно он уже перерос эти ночные шабаши, предпочитая вести свои дела днём: от кого, ну от кого ему, Люциусу Малфою, было скрываться?

Нарцисса накинула ему на голову капюшон, и он вдруг осознал, что физически не способен разжать пальцы и опустить её ладонь. Чтобы остаться с ней, Люциус бы не пожалел руки, которой от боли, пронзающей до костей, едва ли мог шевелить. Увы, его левая рука ставкой в той игре не считалась — всем остальным частям Лорд предпочитал головы. И Люциус не мог, просто не мог рисковать никем из членов своей семьи, и он аппарировал на зов того, кого ему вновь придётся звать «Повелителем», в леденящую неизвестность.

Кладбище.

Заросшее кладбище где-то в Центральной Англии — сложно представить себе более подходящие декорации для возвращения из загробного небытия. Густая трава и ряды терявшихся в темноте могил с мраморными надгробьями; справа за огромным тисом чернел силуэт небольшой церкви, слева на холме высился особняк, и в центре этой готической композиции раскинул крылья скорбящий ангел, к которому был привязан тощий, перемазанный землёй и кровью подросток, так хорошо знакомый Люциусу. Котёл и скулящего оборванца, баюкающего обрубок руки, Люциус почти не заметил — всё его внимание было обращено к высокой фигуре, похожей на обтянутый кожей живой скелет и он не мог отвести взгляда от пылающих алым нечеловеческих глаз с вертикальными как у кошки зрачками.

Маска и капюшон не позволили Люциусу понять, кто сломался, а может, просто сориентировался быстрей, но вскоре уже все они, лучшие и достойнейшие члены волшебного общества, пали перед этим существом на колени. Пали и поползи, чтобы поцеловать край мантии своего повелителя, а затем, дождавшись молчаливого разрешения, найти в себе силы подняться на ноги и занять место в кругу. Это было мерзко, страшно и унизительно, впрочем, страх перевесил в тот момент практически всё остальное.

— Тринадцать лет... прошло целых тринадцать лет со дня нашей последней встречи, — произнёс Тёмный Лорд, и Люциус с огромным трудом не оглянулся в поисках разорённой могилы, из которой тот наверняка вылез. Холодный и властный голос заставил Люциуса буквально прирасти к месту, как и чудовищная змея, скользившая у его ног. Да, их повелитель снова был живей всех живых, и не мог не задаться вопросами, ответы на которые ему были и так известны:

— Я чую вину, — он запрокинул к небу своё страшное, будто смерть, лицо, и с шумом втянул ночную прохладу. — Воздух насквозь провонял виной.

Пожалуй, с какой-то нездоровой иронией решил Люциус в тот момент, его вина должна была бы иметь особый, неподражаемый аромат фиаско и вытянутого носка. Если бы они стояли с Уолли плечом к плечу, Люциус куда быстрее смог бы взять себя в руки, но рядом с ним зияла выразительная пустота — Лестрейнджи на этот праздник жизни прибыть не могли при всём их желании. Уолли, видимо, появившийся позже самого Люциуса, обнаружился на другой стороне рядом с рослой фигурой Крэбба: стоял, напряжённо сжав кулаки, с пустыми глазами. Почувствовав, что он не один, Люциус сумел заставить свои губы произносить какие-то оправдания, когда Лорд направил своё внимание на него. Он только краем сознания воспринимал какие-то обвинения, поздравления и упрёки за подвиги на прошлогоднем Чемпионате мира, и всё это время ощущал тошнотворное давление в голове. Наверное, реши Лорд в назидание остальным убить его каким-нибудь изощрённым способом, Уолли вряд ли смог бы сделать хоть что-нибудь, но пережидать эту бурю вдвоём, было легче… если бы это не значило, что на дно Уолли пойдёт вслед за ним.

Люциус терялся в догадках, репетировал ли их повелитель свой обличительный монолог на протяжении всех этих лет, проговаривая его самому себе раз за разом, или же, как это бывает с безумцами, зловеще импровизировал, но лишь вбитое в него воспитание позволило Люциусу сыграть роль преданного слуги, и в нужных местах подавать охваченному леденящим кровь вдохновением повелителю хоть какие-то сообразные реплики о событиях прошлых лет.

Остальные покорно внимали, и Люциус достаточно хорошо знал каждого из стоящих в кругу, чтобы представить выражения скрытых за масками лиц. Лица Уолли он тоже не видел, зато мог проследить, куда направлен его пустой и тяжёлый взгляд, и лишь тогда заметил в густой траве неподвижное тело; лучше бы он к нему не присматривался.

А затем им было предложено развлечение, от которого никто не мог отказаться. Когда мальчишка Поттер бился в верёвках под Круцио, хохот стоял оглушающий; когда он вставал, с трудом опираясь на ногу, ему подбадривающие кричали и улюлюкали; и когда он сражался на этой нелепой дуэли, со смехом толкали обратно в круг. Люциус не смеялся. Пусть его губы сардонически и ядовито кривились, но это была отнюдь не насмешка: в те минуты Люциус Малфой испытал приступ разъедающего желудок стыда. Нет, совсем не перед мальчишкой — на него Люциусу было плевать; ему было стыдно перед самим собой за то, что четырнадцатилетний пацан, ровесник его же сына, оказался куда достойней, храбрей и находчивее их всех. Никто не ждал, что он вообще станет сражаться, и что у него будет хотя бы шанс. Люциусу ещё не доводилось видеть, чтобы кто-то сумел настолько быстро сбросить Империо, и уж тем более он не ожидал такой прыти.

И всё-таки чудеса происходили прямо на их глазах: когда бившемуся на пределе собственных сил мальчишке на помощь пришли даже мёртвые, Люциус испытал почти суеверный страх. Мужчины, женщины, дети — серые тени кружили вокруг повелителя внутри сияющей золотом паутины неведомых чар, и взрослые опытные волшебники, такие, как он, просто не знали, что делать.

Мальчишке хватило мгновения, чтобы воспользоваться моментом и оставить в идиотах их всех. Когда он исчез вместе с мёртвым телом Седрика Диггори, первой невинной жертвы этой новой войны, Люциус решил, что в могильной земле этого всеми забытого места останутся лежать все они.

Он кожей ощущал ледяную безудержную ярость, волнами расходившуюся от Лорда и практически не чувствовал от ужаса онемевших рук. Повелитель зашёлся безумным хохотом, окрашенным истерическими оттенками, а затем с задумчивым и каким-то извращённым спокойствием вновь посмотрел на них:

— Бездарности, — холодно произнёс Лорд. — Ни на что не способны. Впрочем, я и сам оказался самонадеян. Уходим, пока сюда не явились крысы из Министерства, но сперва приберитесь здесь, — распорядился он, указав на котёл, и аппарировал, прихватив свою тошнотворную свиту.

За спиной раздался тихий всхлип, и стащивший с лица маску Эйвери уселся на край надгробья. Его плечи тряслись, да и сам Люциус находился почти на грани — даже не потому, что так боялся бесславно погибнуть сам; одна только мысль, что сложись обстоятельства чуть иначе, это… существо могло направиться прямиком к ним домой, туда, где ждала Нарцисса, буквально сводила его с ума. Мордред, почему, ну почему он не отправил её погостить во Франции у родни? Тогда она была бы сейчас в безопасности. А лучше посадить их с Драко на неизвестный даже ему корабль, плывущий через Атлантику, чтобы они остались где-то там навсегда…

Наверное, единственным, что отделяло его от настоящей паники, был простой и логичный факт — сейчас, Тёмный Лорд, едва заполучив своё тело, не станет так бессмысленно рисковать. Излишне самонадеянно было бы думать о новой, посмертной форме их повелителя как о нормальном человеческом существе, и всё же, Люциус сомневался в том, что присущие человеку слабости ему удалось отринуть. Любови к пафосным монологам он не утратил ничуть.

— Люциус, — твёрдая рука легла ему на плечо, и он смог заставить себя вернуться к окружавшей его действительности. — Мы последние. И дай Мерлин, мальчишка не сразу выложит прозвучавшие здесь имена. Вот нужно же было нас так подставить!

— Будто Дамблдор их не знает, — саркастически хмыкнул Люциус. — Нам остаётся надеяться на трусость и идиотизм Фаджа, — он вздохнул и накрыл руку, лежащую на плече своей. — Уолли, ты как?

— Я не знаю. Честно. Не знаю, — Уолден стянул с лица бесполезную уже маску и безжизненно посмотрел в небеса. Звёзды сияли ярко.

Когда они избавились от последних следов ритуала, Уолден прислонился спиной к шершавому стволу тиса и какое-то время молчал, наблюдая, как Люциус восстанавливает отколотое крыло ангела.

— Люциус… дело не просто в Лорде, — он устало потёр лицо. — О нём я думать пока не могу… Но… Парень должен был выйти у нас на работу в конце июля, понимаешь? А завтра мне придётся приносить соболезнования его отцу.

Да, в ту ночь они все остались живы, однако под их спокойным и относительно мирным существованием можно было подвести черту. И за этой чертой, разделившей их жизнь на «до» и «после», Люциус оказался обречён на сжирающий его изнутри мучительный страх. Он и вполовину не боялся за себя так, как тревожился за Нарциссу, нежно, но абсолютно неумолимо отвергающую любые мысли о бегстве с их тонущего корабля. И его добрый гений оказалась, как это было всегда, прозорлива: бегство обрекло бы их лишь на бесконечное пребывание в постоянной тревоге. Жестокая и неотвратимая смерть Каркарова положила конец остаткам любых сомнений относительно его или Нарциссы будущего. Если даже неприступные стены Дурмштранга, о которые в своё время обломал зубы и Гриндевальд, не сумели защитить Игоря, на что было надеяться остальным?

Очередная насмешка судьбы — впервые Люциус искренне радовался, что его сын учился под сводами Хогвартса и защитой Альбуса Дамблдора. Как бы он ни относился к этому изворотливому старику, но при нём школа всё ещё оставался одним из самых безопасных мест в Волшебной Британии, а возможно и во всём мире. Таким, каким больше не был их дом, да и был ли он теперь вообще их домом?

Лорд почтил Малфой-мэнор своим визитом, когда шумиха в прессе несколько поутихла, и изволил остаться гостить, выразив намерение поближе познакомиться с новым поколением «чистой крови». Безысходное понимание накрыло Люциуса в один момент: однажды, и причём очень скоро, его сына ждут такие же «доверие» и «награда», что последние лет двадцать украшали его собственное предплечье. И он никак не мог этого изменить, разве что немного отсрочить, и ему оставалось лишь тоскливо недоумевать день за днём, как его супруге удаётся до сих пор избежать этой участи. Он безжалостно гнал эти мысли из головы, дабы не позволить никому за них ухватиться и гнал более чем успешно: Лорду хватало в его сознании и отвратительной стыдной жалости к самому себе, чтобы не пытаться читать его куда глубже. Однако Лорд всегда был сторонником наглядных форм убеждения, и Люциусу день за днём приходилось доказывать собственную полезность. Он словно попал в трясину, увязая всё глубже с каждым своим движением, а Лорд то ставил ему на голову свою босую ступню, с царапающими старинный паркет нечеловеческими ногтями, то снова позволял вынырнуть, жадно вдыхая воздух.

Десятки поколений Малфоев смотрели на Люциуса со стен, и он, отводя глаза, ощущал себя хозяином захваченного врагами замка, которому всего лишь позволили просто остаться здесь, но это не обманывало ни самого Люциуса, ни его предков на старых полотнах. Они молчаливо выражали потомку неодобрение, но в то же время не пытались его осудить, и уже за это Люциус был безмерно им благодарен. Даже мёртвыми, они оставались ему опорой, и именно так волшебные семьи и выживали из века в век.

1) Возможно, этот факт остался для многих за кадром, но тату у членов нашего джентльменского клуба работает как цветной индикатор на телефоне.

«Волан-де-Морт наклонился над своим слугой, дёрнул вперёд его левую руку и одним движением задрал рукав мантии выше локтя. Гарри увидел на коже какой-то знак, похожий на красную татуировку, в которой, приглядевшись, узнал Тёмную Метку, такую же, как появилась в небе во время Чемпионата мира: череп с вылезающей изо рта змеёй. Волан-де-Морт прижал свой длинный указательный палец к Метке на руке Хвоста. Шрам на лбу Гарри снова обожгла боль, а от вопля Хвоста зазвенело в ушах. Волан-де-Морт убрал палец, и Гарри увидел, что Метка стала угольно-чёрной.»

«Гарри Поттер и Кубок Огня Глава» 33.

Вернуться к тексту