Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Слова Родольфуса упали как падает камень в старый парковый омут: вода почти беззвучно принимает его в себя, и круги медленно расходятся по затянутой ряской поверхности. Один-другой-третий… Родольфус со странным чувством смотрел на застывшие и потрясённые лица, и целую вечность никто не мог подобрать подходящих слов. Даже Долохов глядел на него ошалело и едва не смахнул со своих колен палочку, когда, наконец, тяжело прикрыл ладонью лицо.

Разорвал эту гнетущую тишину, как всегда голос Мальсибера:

— Но у него же нету волос! — он произнёс это с таким искренним удивлением, что губы Родольфуса сами собой искривились в горьковатой усмешке:

— Чешуя и ногти тоже вполне подходят, — что ж, хотя бы голос его прозвучал спокойно, но за этим спокойствием крылась застарелая обречённость. А что, что ему ещё оставалось, кроме того, чтобы убить собственную жену и отправиться за ней следом? Лестрейнджи не приемлют разводов. Так было и так будет впредь.

Мальсибер нервно хихикнул, Эйвери почему-то смутился и покраснел, а Рабастан спросил, кажется, по своему обыкновению, не дав себе труда обдумать, что именно говорит:

— И что? Что ты сумел найти?

Родольфус сделал таинственное лицо и лишь выразительно приподнял брови, чувствуя, что устремлённые на него взгляды и выражения лиц будто бы вознаградили его за всю утреннюю неловкость, скорбные мины и устремлённые в пол глаза.

— Но как же… Лорд? — растерянно проговорил Мальсибер.

— Это же, выходит, тогда… — неуверенно начал было Эйвери — и умолк, смешавшись и покраснев ещё больше. Пожалуй, только в глазах Роули застыло какое-то потрясённое восхищение, а на лице Трэверса — неожиданный интерес.

— Лестрейндж, — заговорил, наконец, Долохов. — Я всякое повидал… Но… Ты сколько вчера, признавайся, выпил?

— Я вчера вообще не пил, — устало проговорил Родольфус. — Не лезло в горло. Пил? — горько повторил он, будто вскрывая рану. — Что вы все понимаете… Понимаете вы, как это — тринадцать лет слышать голос любимой женщины и не иметь возможности просто её коснуться? Даже теперь… Я давно для неё словно мебель — но ведь я из плоти, крови, костей и жил. Мордред меня побери, я всё-таки не железный! Пусть хоть так, — его голос упал до шёпота. — Пусть, пусть, так она получила то, о чём грезила столько дней. И ей… ей было действительно хорошо… Может быть, как никогда со мной… Но я… я не могу без неё.

Голос его оборвался, и Родольфус умолк, глядя куда-то в пространство и сжимая пальцами лакированный край шахматного столика с такой силой, что ногти практически побелели.

Он помнил прошлую ночь настолько ярко, словно проживал её прямо сейчас. Он помнил, как за ужином Белла снова пила и прожигала ненавидящим взглядом Яксли. Мелочная, иррациональная ревность, но Родольфус её понимал. Понимал эту её жадность до внимания Лорда, это её презрение к тем, кто не ищет и не ценит его, понимал — и от всей души ненавидел.

Когда этот застольный фарс подошел к концу, и Белла в гневе удалилась к себе, он выждал какое-то время и отправился вслед за ней, благодаря небеса за то, что в этот вечер его брат, кажется, не слишком нуждался в нём, и выглядел если и не хорошо, то, по крайней мере, не хуже обычного, а значит мог обойтись без него.

Когда он поднялся к ней, Белла прекратила уже бушевать и сидела, забравшись в обуви на постель. Как избалованный капризный ребёнок, она дулась молча, позволив ему несколькими Репаро восстановить разбитые вещи вокруг. Он тоже молчал, выжидая, когда она сама первой заговорит. И, как бывало уже не раз, приготовился к долгим и мучительным разговорам о том, что думал, делал и говорил сегодня Лорд. Говорили он с Беллой сегодня, похоже, много, и это разговор на пользу ей не пошел…

Каждый раз, выслушивая рвущиеся из Беллатрикс откровения о том, на что она готова для их повелителя, и о том, что она ему безразлична, Родольфус испытывал болезненную, горьковатую нежность, отвратительную на вкус, как похлёбка у нищего: Белле не с кем было поговорить об этом, кроме него, и она говорила, доверяя ему самое сокровенное.

Она мучилась и страдала, страдала по-настоящему от своей неразделенной любви — а он… он слушал её, понимая, что медленно сходит с ума, упиваясь этими редкими и нечаянными моментам даже не близости, а того, что пока ещё готова была дать ему женщина, которую он имел несчастье любить и называть женой.

Для неё же… Для неё он давно уже стал некой данностью, почти природным явлением, чем-то сродни фамильяру, не имеющего собственных страстей и желаний. Он был оплотом надежности; тем, у кого она искала понимания, утешения, даже защиты, порой от самой себя, но… не любви. Похоже, он давно утратил в её глазах если уж не человеческие, то мужские черты.

А ведь было время… нет — он знал всегда, с самого начала, что она его не любила его — но когда-то между ними были доверие, нежность и даже страсть. Временами ему казалось, что она вожделеет его не только из-за своего неуёмного темперамента, требовавшего банальной разрядки, но что её губы голодны именно до его поцелуев, а тело жаждет его объятий и ласк. Его, его, своего законного мужа, просто потому, что это был именно он — и даже если он ошибался, они всё равно были близки, пускай даже не так, как Родольфусу бы хотелось.

Но всё это было прежде — в той, другой жизни, до Азкабана. А теперь…

Какая ирония! Когда их разделили решетки и стены, они с Беллатрикс стали ближе друг другу, чем за долгие годы брака — может быть, потому, что лишь там начали по-настоящему разговаривать. Иногда подолгу, часами… Впрочем, они все, все, кто оказался там, разговаривали, заполняя этими разговорами бесконечно однообразные дни. Отчасти потому, что там не было иного способа сохранить себя, отчасти потому, что слушать бесконечный и несмолкаемый рокот волн в тишине было невыносимо.

Какое-то время Родольфус даже тешил себя странной мыслью, что тюремщики знали толк в медленных и жестоких пытках, посадив их с женой в соседние камеры, так, чтобы они могли только слышать друг друга, в этой холодном и давящей серости. Потом ему это казалось уже милосердием, но правда была такова, что их просто не думая запихнули поближе, как запихнули рядом её кузена, чтобы не разделять семью. Впрочем, Родольфус был ему благодарен — после того, как Белла изливала своё раздражение на него, её безумие утихало на время, и они могли говорить. И каждый раз его душа рвалась на куски — если бы мог, он бы пробил ту стену… однажды.

Он держался за эту мысль все те годы, что они там провели. Белла же изо всех сил держалась за веру — исступлённую, фанатичную веру в их повелителя. Так неистово веруют, пожалуй, лишь, в божество — и она как мантру, твердила что он вернётся. Она верила, что Тёмный Лорд вернётся за ними и всех их спасёт — Родольфус нет.

И оба они ошиблись.

Да, стена тюрьмы обвалилась в ревущее море, но, то, что шагнуло к узникам через выщербленный проём, не могло спасти никого, да и не слишком хотело. Но Белла не желала этого понимать.

Впрочем, Родольфус был благодарен судьбе уже за короткую передышку. В том захолустье, где они прятались сразу после побега, пережидая время самых ожесточённых поисков, было свое аскетичное очарование. Голые стены, местами в плесени, прогнившие деревянные балки на потолке… чадящий камин, а ещё разыгравшийся ветер, с грохотом сотрясавший тяжелые старые ставни… но время, проведённое там, Родольфус хранил глубоко внутри, греясь воспоминаниями об эти днях — там и тогда у него всё ещё оставалась надежда.

Там, затаившись от мира, и потихоньку вновь привыкая к свободе, они все чувствовали себя потерянными. Беллатрикс, когда они оставались вдвоём, буквально жалась к нему, замечая изломанные тени в углах доставшейся им комнаты под самой крышей и не желала оставаться одна. Она грела о него озябшие руки, когда их не видел Лорд, но расцветала восторженной и жестокой улыбкой в его присутствии. Улыбкой, уродующей её черты, как уродуют детские лица обиженные гримаски.

Какой-то разумной частью Родольфус прекрасно осознавал, почему, увидев её впервые за много лет, Рабастан шарахнулся от неё, и, прижавшись к спине Родольфуса, едва слышно тонко и жалобно заскулил, перепугав его этим до смерти: ещё одного безумца Родольфус, наверное, просто не вынес бы. Но нет, обошлось — Рабастана безумие миновало, а вот Беллатрикс… его Беллу — он отчётливо понимал это — приняло в себя целиком.

Но Родольфусу не было это важно — он любил её, её всю, и какая разница, какой Беллатрикс стала за эти холодные мёртвые годы среди дементоров? Или это случилось с ней раньше? Когда она потеряла себя? После того Хэллоуина, перечеркнувшего всё, к чему они так долго шли?

Плевать.

Он просто не мог неё насмотреться: смотрел, как она вздрагивает во сне, как засовывает в рот вьющийся тёмный локон, растерянно перебирая вещи, что прислала её сестра — Мерлин, как же они висели на ней, её старые платья… и не только на ней, конечно. Лишь одевшись в своё, Родольфус понял, насколько они измождены — все… И всё же она была самым восхитительным и прекрасным, что он видел за все эти тринадцать лет, и он не желал ни на миг закрывать глаза. Тогда он надеялся, почти верил в то, что без каменной стены между ними они с Беллатрикс… не перестанут быть.

Наверное, он тоже казался им всем безумцем — он видел это в усталом взгляде Нарциссы, украдкой вытиравшей глаза, когда думала, что этого никто не заметит. Родольфус был благодарен ей за заботу, и в ответ искренне старался не возненавидеть приютивший их дом, в котором теперь обречённо сходил с ума.

Когда плесень на стенах сменилась набивным шелком Малфой-мэнора, Беллатрикс получила то, о чём мечтала всегда — её повелитель был теперь рядом с ней. И она могла находиться при нём неотлучно, всегда, каждый миг… или хотя бы пытаться. И всё рассыпалось, крошилось вновь, как крошатся стены в покинутом доме, куда они не в силах были пока вернуться.

Может быть, фундамент подмыли дожди, может быть, поработали древоточцы, но вчера… вчера выдержка окончательно ему изменила — наверное, был и его терпенью предел, за которым начинается хаос. Родольфус заканчивал с канделябром, этим нелепым серебряным канделябром с павлинами, когда настроение Беллатрикс резко сменило галс.

— Лестрейндж, — сказала она, — Тебе самому от себя не противно? Мерлин, ну почему ты такой слизняк. Неужели у тебя нет ни капли гордости?

— У меня-то? — отозвался он эхом, как делал всегда, но… наверное, голос его подвёл. Скулы Беллатрикс неожиданно побледнели, а в глазах резко зажглось нечто неадекватное и знакомое.

— Так вот, вот что ты думаешь? Думаешь, я… я не достойна, да? И он не позволил отправиться с ним этой ночью? Убирайся, — прошипела она. — Предпочту спать одна… чем с…

Что он мог на это сказать? Ничего — и молча откланялся, поставив мордредов канделябр на место, закрыл за собой тяжелую деревянную дверь, и, досчитав до пяти, услышал, как он врезался неё со всей дури. Ему было её ужасно жаль, но сил возвращаться в ад, вырвавшийся вновь на свободу, у него просто не было. Видеть её такой, понимать, кем он сам стал для неё, было больно — и порой эта боль переставала быть выносимой. И тогда он уходил — как и в этот раз. Пожалуй, в доме было только одно место, где он мог бы найти приют в это час — но вино просто не лезло в горло, и он отправился бесцельно бродить призраком самого себя.

Он поднялся на чердак, к совам, и какое-то время слушал тихое клокотание в темноте. Прошелся длинными сонными коридорами — иногда прислушиваясь к странным звукам за запертыми дверями — в какой-то неестественной, обволакивающей его со всех сторон тишине, они звучали особенно громко. А где-то тишина была такой осязаемо-плотной, пожирающей звуки внутри себя, что холодок бежал по спине. Это был чужой дом, и Родольфус никогда не был жаден до чужих тайн. Самому бы не попасться сейчас кому-нибудь на глаза, устало подумал он, прислонившись лбом к казавшемуся ледяным стеклу в музыкальной гостиной.

Снаружи давила тяжёлая мрачная чернота, и Родольфус терялся от странного ощущения, что тонкая, почти невидимая преграда вот-вот исчезнет, и он выпадет, растворится разлитой в саду чернильной тьме. Он отшатнулся и тяжело выдохнул — наважденье ушло, как во время отлива уходит море, оставляя равнодушный и покрытый мусором берег. Родольфус ощущал себя полым, будто пустой кувшин, стенки которого покрылись узором трещин, и он вот-вот распадётся на черепки. Даже камень со временем устаёт, и горы обращаются пылью, насколько ему еще хватит здравого смысла и сил?

Есть ли у него гордость, спрашивала она? Да, он бы предпочел, чтобы этот кувшин вдребезги разлетелся о стену, потому что внутри него остались лишь тлеющие угли. Если он способен держать ревность, сжигающую его, под контролем, это не значит, что та не выжигала его изнутри. И было этой ночью что-то такое разлито в воздухе, что всколыхнуло в душе эту муть.

Родольфус провёл пальцами по оконному переплёту, и только сейчас заметил белеющие на широком подоконнике листы бумаги. Рисунки, незаконченные рисунки брата. Он вгляделся в них уже в коридоре: резкие, нервные, пугающие штрихи; странные, не принадлежащие никому из известных живых существ глаза, венчавшие изломанные костистые крылья; болезненные суставы когтистых лап — и везде, везде линии то и дело обрывались с надрывом. Почти все рисунки были исчёрканы словно в детской ярости: Рабастан когда-то, Родольфус уже и не помнил, когда, делал так, если у него что-то не выходило. Ему было тогда лет шесть или семь, может быть даже восемь… А затем он бросал их в камин…

Отчетливо потянуло дымом, и в какой-то момент Родольфусу показалось, что воздух вокруг загустел, а затем тоненько, на одной скорбной ноте зазвенела струна прислонённой к столу гитары. Мерлин, даже дом жалеет его…

Родольфус и сам не понял, как оказался вновь в коридоре, и тот огромной и мрачной змеёй изогнулся куда-то в сторону, словно маня его за собой, и он, сам не зная зачем, пошел, механически переставляя ноги и сжимая рисунки в руках. Чудовища на них практически шевелились, завораживая и одновременно вызывая у него тошноту. Возможно, подумал Родольфус вдруг, Белле с годами в нём стало недоставать интригующей смеси экстравагантности и уродства. Эта мысль была возбуждающей и отталкивающей одновременно, и он тяжело провёл рукой по лицу.

Да, в горле действительно пересохло — сколько можно убегать от себя? Наверное, он просто пытался оттянуть тот момент, когда от вина мысли в его голове как смола загустеют… Конечно, напиваться стоило бы, как делал хозяин дома, чем-то позлей, но Родольфус, истязая себя, предпочитал растягивать этот процесс до рассвета. Он так глубоко задумался, что не сразу понял, что спустился на первый этаж и забрёл в одну из подсобных комнат. Ту, куда всегда можно свернуть по дороге к камину и центральном холлу, и которую если что — авроры не сразу найдут.

На стене висели плащи, в подставке для зонтиков стояло несколько узловатых тростей и пара узких клинков, на стене среди неприметных шляп висел арбалет, на узком столе были разложены какие-то амулеты, но самым главным обитателем комнаты был массивный аптекарский шкаф со стеклянной дверкой. Флаконы, фиалы, и бутылочки выстроились в нём в строгих армейских порядках — что ж, ничего удивительного: в Волшебной Британии шла война.

Лишь одна полка смотрелась сейчас сиротливо. Флакон был один, с плотно притёртой пробкой и тонкой полоской пергамента, на которой убористым почерком было написано «Оборотное зелье, два часа».

Последняя порция, повздыхал Родольфус — новая дозревает у Снейпа в котле и будет едва ли в конце недели.

А значит, это всё, что осталось тем, кто захочет отправиться по делам или просто вдохнуть немного свободы…

Такая заманчивая возможность не быть два часа собой…

Всё, всё неожиданно сошлось в этой комнате. Сложилось, словно Родольфус много дней работал над сложным планом, в котором не хватало одной, последней детали, и она, наконец, нашлась; со щелчком встала на место, и теперь всё стало кристально ясным.

А еще, кажется, он только что лишился остатков благоразумия и действительно решил совершить самое изощрённое самоубийство за всю многовековую историю их семьи.