Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Сколько ни пытайся выжать из камня воду, но иногда стоит себе признаться, что выхода просто нет. Можно и дальше продолжить проделывать все эти па исключительно из упрямства — толку-то?

— Полагаю, победителя тут не будет, — Торфинн поднял голову от доски и наслаждением похрустел шеей. — Ничья?

— На сорок втором ходу, — бледновато усмехнулся Родольфус. — Странная вышла партия: тяжёлые фигуры почти все полегли, зато пешек с обеих сторон осталось… — те, побросав свои копья, братались друг с другом, впрочем, как и их короли.

— Чем солдату не радость — дожить до конца войны, — хмыкнул Торфинн, глядя, как на доске фигуры, бывшие врагами пару минут назад, меняются флягами, устроив себе привал. Хороши шахматы у Малфоя — разве что маркитанток нет. — Будто мы сами не в той же лодке, а? — Он протянул Родольфусу руку и тот её крепко пожал. Рука была почти ледяной, и Торфинн в ответ сжал её сильно, с чувством, надеясь, что кровь по ней побежит чуть быстрей. Потом дружески хлопнул Родольфуса по плечу, и почувствовал, что тот сперва вздрогнул, но затем вдруг как-то слегка расслабился, словно внутри него ослабили невидимую пружину, или какая-то тварь разжала челюсти, наконец. Будь они на Оркнеях, дома, Торфинн бы на него плед набросил ещё перед партией и кружку горячего грога сунул бы прямо в руки. Да, что-то много людей сегодня на кладбище собралось... Всё, начни уже выдыхать, Лестрейндж: ну, довела тебя твоя бешеная жена до синих яичек, всякое в жизни случается. Все всё поняли, все — свои. Посиди, сказки послушай страшные, или вон водички попей — полегчает.

— А что Тидрек? — Родольфус, будто прочитав его мысли, призвал бокал, и, залпом его осушив, посвободней уселся на стуле. — Что он думал по этому поводу, если его возлюбленная висит у вас? — он вытянул ноги, всё так же по старой привычке крутя палочку между пальцев.

— Тидрек, говорят, был безутешен, — Торфинн скрестил руки на широкой груди с самым серьёзным выражением на лице. — Он-то любил Алкиону без памяти, как любят всего лишь раз, и так этой свадьбы ждал… А всё, что ему осталось — её портрет и куча бессмысленных сожалений. Нет, портрет, конечно же, знатный: написан стариком Эшвудом; одна из последних его работ. Скалы тот дописывал уже же после того, как она на нём ожила. Видно, именно от портрета Тидрек-то и узнал о тех роковых событиях и страшно затосковал, — Торфинн поскрёб свой кадык выразительным и всем очевидным жестом. — Он выдержал траур в пять лет, добыл боевых трофеев, извёл имевшихся кровников, раздал все долги, а потом и женился. Жёнушку взял из Розье и прожил с нею до самой смерти. А что, — он театрально развёл руками, — я всегда говорил: девицы Розье — самый беспроигрышный вариант, хоть у Гриндевальда спросите!

Эта шутка навязла у всех на зубах с тех времён, когда Торфинн не был ещё женат — лишь официально помолвлен, но доволен, как сытый книззл. Малфой со старшим Лестрейнджем, не сговариваясь, привычно уже закатили глаза, явно вспоминая в этот момент незабвенную старушку Друэллу. От неё за подобные вещи можно было и жалящим получить — дивная женщина, заменившая его Эвелин мать. Можно сказать, тёща у них была одна на троих, и дочерей с племянницей она пристроила так, что другим впору было завидовать, если бы не война… А они ведь с Эваном и свадьбу планировали двойную — гулять так гулять… и нету его теперь. Ни его и ни Майкла. Да и сама Друэлла уже на кладбище. И, казалось-то, хоронили её совсем недавно, кажется, года три прошло? А столько уже успело всего случиться — вот уж как время летит…

Торфинн незаметно вздохнул и продолжил:

— Но любил Тидрек всю жизнь одну Алкиону — потому, как рассказывают, Роули с тех пор ни разу с Малфоями не роднились: именно так Тидрек и завещал, полагаю, в не слишком лестных для них выражениях, но можно его понять. И хотя само завещание не сохранилось, мы с тех пор как-то против желания предка не шли… Впрочем, это, может конечно, всё уже выдумки, и Алкиона просто крепко держала его за то, за что держит обычно жена — потому что портрет и ныне висит именно там, где Тидрек его повесил, и как-то в голову никому не пришло его снять. И каждую безлунную ночь она с него исчезает, чтоб оплакать своего возлюбленного, погубленного её собственной же семьёй. Такая вот мрачная сказочка, — хмыкнул Торфинн, поднимаясь на ноги, чтобы немного размяться. Он отошёл к окну, и с наслаждением встав в пятно света, прикрылся от майского солнца рукой.

Роскошный парк был залит солнечными лучами, буквально купаясь в них — а ведь ещё пару часов назад туман был такой густой, что хоть ложкой черпай. Клубящийся, плотный, почти осязаемый — точь-в-точь как на пустующем этим утром холсте или же проглотивший Оркнеи: луга, людей, дома, скалы, пристань. Крохотные рыбацкие судёнышки в гавани Скапа-Флоу и каменные менгиры, вросшие в землю за сотни лет. Но чем-чем, а туманом, ночью пришедшим с моря, жителей островов было не удивить: совсем скоро его разгонит, развеет, разорвёт на клочки поднявшийся ветер, не перестававший дуть на Оркнеях, кажется, никогда.

Утро обещало быть добрым: спал Торфинн удивительно хорошо, и проснулся даже раньше обычного. Было часов пять утра, и, хотя за окном уже начало светлеть, солнце ещё не встало. Он лежал, подложив одну руку под голову, и слушал ещё не проснувшийся дом. Глаз открывать не хотелось. Дети спали и проспят ещё долго: их в честь праздника уложили поздно, или вернее, смогли уложить… Вот уж праздник так праздник… Можно сказать, двойной: Майский день бывает раз в год, а неожиданных милостей Лорда так вообще можно не дожидаться; и всё же Торфинну повезло, иначе шататься б ему неизвестно где до рассвета.

Такие настали дни: добрая часть авроров усердно ловит сбежавших преступников, а недобрая думает, как бы успеть что-нибудь где урвать, пока на улицах вновь Авады не засверкали. Как раз такие обычно за ним и таскались, и Торфинн иногда позволял даже себя ловить, а потом цинично ждал намёка на взятку, или сам в нужный момент предлагал: главное было выбрать верного человека. Тех, кто всё-таки соглашался, он потом без зазрения совести сливал плетущему министерские сети Яксли, но некоторые имена до времени забывал — самому когда-нибудь пригодится.

Стоило мыслям свернуть в эту сторону, и Торфинн чуть было не сбил себе приятный ленивый настрой, какой появляется в выходные, но в этот момент рядом пошевелилась Эвелин: тёплая, сонная и расслабленная до самой последней косточки. Торфинн осторожно перевернулся набок, вдыхая цветочный запах её волос и задумчиво погладил широкой ладонью по округлившемуся животу — эгей, у них уже шестой месяц…

И она улыбнулась ему, сонно жмурясь:

— М-м-м… Финн… Мне снился такой удивительный, чудный сон, ты знаешь…

— Правда? — он наклонился, целуя её в висок. Вернее, пытаясь поцеловать, но она, потягиваясь, повернулась, его губы попали ей в ухо, и он тихонько подул. Эвелин засмеялась, шутливо его оттолкнув, а потом тут же обвила за шею руками и, притянув к себе, нежно поцеловала куда-то в скулу. — Расскажешь мне? — промурлыкал он, прикрывая глаза.

— Дай подумать… — её пальцы бродили у него в волосах, и он просто млел. — Так и быть, расскажу… Мне снилось, что мы с тобой и с детьми… даже с этой беспокойной малышкой, — она коснулась своего живота и нашла его руку, — качаемся на качелях. Все вместе. Знаешь, такие качели у нас были в детстве, в саду. И вот, мы смеёмся, качаемся, и тут из высокой зелёной травы появляются роскошный пушистый хвост, а затем хитрые-хитрые уши. И словно по волшебству перед нами замирает большой белоснежный лис, а в зубах у него крупная, размером с яйцо жемчужина. Так мне сперва показалось. Но стоило присмотреться, и это действительно оказалось яйцо, отливающее на солнышке речным перламутром… Мягко так… не видела ничего красивей… — она мечтательно улыбнулась.

— Надо чары в курятнике обновить, — шутливо проворчал он, зарывшись ей носом в волосы. — Если какая-нибудь лиса доберётся к нам вплавь…

— Это же сон, — Эвелин повозилась, укладываясь поудобнее в его объятьях, — Между прочим, лисы снятся к сомнительным предложениям. Но слушай, что было дальше: на солнце — весеннем, живом и таком ярком — вдруг промелькнула тень. Я только моргнуть успела, а на пути у лисы уже прыгает задиристая сорока. Стрекочет, наклоняет по-птичьи голову, а и лис никак не решит, что с ней делать и как бы её обойти. И пока он метёт по траве хвостом, сорока, неожиданно вдруг взлетев, это самое яйцо у него выхватывает, да так ловко! И уносит высоко-высоко… Оно трескается в её когтях, и сорока роняет мне его на колени. Яйцо разбивается, рассыпаясь радугой с цветным дождём, и всё вокруг становится таким ярким. Мерлин, Финн, ты был такой смешной, разноцветный, — она запрокинула голову и вдруг зевнула, прикрывая ладошкой рот, и тихонечко рассмеялась. — Тебе очень шло, даже больше, чем тот жуткий цветастый свитер! Хочешь, мы с детьми раскрасим тебя ярко-ярко, и ленточек целая куча у нас осталась, м-м?

— Боюсь, мы их сейчас не добудимся, — он тоже зевнул. — Детей. А днём уже точно не выйдет. Прости, под майским деревом веселиться будете без меня.

— Не хочу сегодня тебя отпускать, — вздохнула Эвелин, взяв его большую ладонь в свои руки и ласково прижимая к своей щеке. — Ни-ку-да…

— Я должен, — он вздохнул виновато.

— Но он же не вызывал? — полувопросительно проговорила Эвелин, осторожно касаясь метки самыми кончиками своих тонких пальцев, и Торфинн подавил ещё один виноватый вздох.

— Не вызывал. — Как же ему всякий раз было мерзко от самого себя, когда она вообще упоминала в их доме Лорда… и всю эту грязь. Но что он мог с этим сделать? Вот теперь? Всё, что он мог, он уже сделал — испортил им жизнь уже в самом её начале. Подвёл маму, сестрицу, её, даже ту кроху, что ещё на свет-то не появилась. — Лучше предвосхитить тот момент, когда я ему действительно буду нужен... он и так подарил нам вчерашний день, — невесело произнёс Торфинн, глубже зарываясь лицом в светлые волосы, приятно щекочущие ему нос. — У него не слишком гибкое отношение к чужим планам. Не хочу без нужды дёргать за рогатый хвост хвосторогу.

Несколько дней назад Лорд неожиданно отвёл его в сторону и сказал:

— Торфинн, тридцатого, если хочешь, можешь… пожалуй… расслабиться и быть свободен... Я же всё понимаю… Нужно побыть с семьёй… — он делал задумчивые и долгие паузы, будто бы размышляя вслух, и от каждой из них по рёбрам тревожно скребло, а внутри холодело. Торфинн знал — любая из этих пауз могла таить в себе нежданный и паскудный такой поворот. — Жена... дети... мать... — Лорд потёр бледными пальцами подбородок. — Я действительно понимаю... В конце концов, это тоже вклад в наше будущее...

— Спасибо, мой лорд! — согнувшись тогда в поклоне, Торфинн старался не думать… да вообще ни о чём. Кроме того, что он, Хель его побери, и вправду искренне благодарен. Да, благодарен! И от радостной пустоты в его голове звенит, а может и от того, как он гаркнул это своё «Спасибо!». Лихо, как у Тони в строю.

Торфинн крепко зажмурился, и под веками заплясали цветные пятна. Надо было вставать, но знал бы кто, как ему не хотелось. Эвелин завозилась вновь, и он почувствовал, как её ладошка накрыла пасть линдворма⁽¹⁾, свивавшего чернильный узор колец у него под кожей.

— Ну, хорошо. Тогда мы можем тебя раскрасить, когда ты вернёшься, — её рука, прослеживая драконье тело, брела по его плечу, груди и спускалась медленно ниже.

— Моё мнение значение имеет? — спросил он почти что ей в губы, чувствуя, как его мозг плавится от этой утренней нежности.

— М-м-м… нет, — она задумчиво улыбнулась, и её улыбка была на вкус лучше, чем всё, что он пробовал. — Определённо, нет, — смогла она тихо выдохнуть, когда им понадобился вновь дышать. — Считай, что во мне говорит женская интуиция, но это сон… Финн, я словно побывала там наяву, и всё ещё ощущаю запах травы и ветер… Мне так хочется воплотить его в жизнь, хоть чуть-чуть — вдруг да и сбудется?

— Что сбудется? — Торфинн, одним глазом посмотрел на часы. — Лисы разорят наш курятник, а сороки растащат, всё, что плохо лежит?

— Ну какой же ты у меня балбес! — она, запрокинула голову, и, кажется, собиралась дуться. — Ты просто не видел, как это было красиво и хорошо. Финн, в такие дни ведьмам простые сны редко снятся. Не знаю, что всё это значит, но мне почему-то кажется, что впереди нас ждёт что-то правильное, хорошее. Понимаешь?

— Хм-м-м… Ты уверена, что это было предвиденье, посланное во сне? — не удержавшись, подразнил он её хитрым тоном. — А не жирненькая баранина и поздний ужин? — Эвелин тихонько стукнула его по плечу, а он, поймав её кулачок, поднёс к губам и коснулся его поцелуем: — Лин, если ты веришь, что сон хороший — значит, оно так и есть.

— Или он предсказывает, что сегодня на завтраке у Малфоев пирог с запечёнными в нём сороками — ты же к ним прямо с утра, как закончишь с делами? — она улыбнулась, скрывая свою тревогу, как делала каждый раз, как он отправлялся к нему, а потом вновь зевнула.

— И они разлетятся по всей столовой, — благодушно ответил Торфинн. — То ещё будет зрелище. А ты спи — рано ещё! Даже солнце пока не взошло. Чего ты вдруг проснулась? Целитель сказал, тебе нужно побольше спать.

— Не знаю, — она пожала плечами, и он, не удержавшись, провёл по ним пальцами с тихой лаской, она их поймала рукой — и вдруг её голос стал очень серьёзным: — Ты знаешь, я всё время о Цисси думаю. Просто не представляю, как она с этим справляется.

— С чем? — нет, определённо, Торфинну совсем не хотелось об этом сейчас говорить.

— Со всем, — Эвелин нахмурилась и, закрыв глаза, прижалась покрепче к нему. — Постоянно видеть… его, выполнять все эти разные прихоти, — она повела плечами и негромко добавила: — И просто — когда у тебя всё время дома… так много чужих людей… Я бы не выдержала… Не справилась бы… Не смогла…

— Конечно, смогла бы. И справилась бы со всем. Мы вместе бы справились, — уверенно возразил Торфинн, искренне про себя помолившись, чтобы ей не пришлось. — Давай ты ещё поспишь?

— Давай, — согласилась она. — Я хотела сегодня навестить с детьми папу…

— Как он? — спросил Торфинн, заворачивая её в одеяло и укладывая поудобнее.

Его тестю понадобился не один год, чтобы оправиться после смерти сына. Пусть Даррен Розье и казался снаружи твёрдым и собранным, как всегда, но Торфинн знал, что внутри него что-то треснуло, надломилось. Он стал чаще болеть, после смерти сестры совсем расклеился, а уж после визита вернувшегося на этот свет Лорда сердце окончательно подвело: неделя мучительной неизвестности в Мунго, и ещё две, прежде чем его отпустили долечиваться домой, под надзор родни и семейных целителей. Иллюзий Торфинн на этот счёт не питал — если тесть как-то ещё пришёл в себя после того, как не стало Эвана, то теперь… Но об этом Торфинн думать сейчас не хотел, да и сам старик твёрдо намерен был успеть подержать на руках свою младшую внучку.

— Ничего, — негромко сказала Эвелин. — Феликс присматривает за ним, выбрался от своих драконов.

— Скажи ему, — попросил Торфинн, — что я хочу, если получится, вечером заглянуть. Ладно?

— Угу, — сонно пробормотала она — и, кажется, задремала, — а он, дождавшись, пока её дыханье не стало совсем спокойным и слишком нежным для того, чтобы назвать его даже сопением, тихо опустился на пол и начал неспешно, как делал это уже много лет, отжиматься, очистив голову от всего, что мешало.

Запах Торфинн учуял ещё по пути в ванную, а когда спустился и тихо вошёл на кухню, намётанным взглядом сразу нашёл на столе блюдо с высокой стопкой овсяных блинчиков: румяных и таких аппетитных, что он едва не истёк слюной. Торфинн стянул самый верхний — ещё горячий — и с наслаждением сунул в рот.

— Блинчики детям, — негромко произнёс за его спиной строгий голос.

— Доброе утро, мам, — Торфинн обернулся и поцеловал в щёку высокую статную женщину с нитями седины в густых волосах, заплетённых в тугую косу. — А мне?

— Тебе вчерашние пироги и какао, — вздохнула мать, — Проглот. Нет бы, дома со всеми позавтракал. Наверняка до второй половины дня этот твой о вас, дураках, толком-то и не вспомнит.

— Ну, пироги так пироги, — Торфинн привык никогда не спорить с матушкой по утрам. Себе дороже. Так что он просто уселся за широкий дубовый стол и, глядя на туман за окошком, подпёр голову кулаком.

Нужно будет успеть проследить, как коров, овец и угрюмых мохнатых пони погонят на выпас Дуг Рэндал и его сыновья, а потом, в самом деле, в птичник бы заглянуть, чары что ли проверить. Ещё документы надо бы посмотреть, и заглянуть до смены на производство — кажется, Мэгги Чалмерс жаловалась на прядильный станок…

Кто бы знал, как непросто ему к сорока стал даваться образ нестареющего бездельника. Почему-то все думают, что это всё очень просто — вести большое хозяйство на островах. Действительно, дел-то — ну, выгнал утром всех этих тварей пастись, вечером согнал… Овец стриги, коров дои… заготавливай сено… и параллельно борись со всеми этими министерскими бюрократами и заключай где-нибудь сделки во время ланча. Шерсть сама себя не спрядёт, не соткётся и точно уж не продаст…

В ожидании завтрака Торфинн смотрел, как вдали из клубов тумана медленно проступали очертания изгороди, сложенной из плоских старых камней. Он достал из кармана халата палочку, и махнув, открыл окно нараспашку. Ветер запутался в занавесках, и в кухню вполз влажный солоноватый воздух, в котором отчаянно нежно пахло какао и блинчиками, а ещё почему-то розами, хотя шиповник цвёл совсем с другой стороны. Может, ещё пару кустов посадить? И поставить большие качели…

Торфинн всё глубже отдавался потоку привычных домашних мыслей, но в реальность его вернул спокойный и скучный голос молчавшего всё это время Руквуда:

— А в какой из комнат заперли, согласно семейной легенде, девушку? — он смотрел на Малфоя с оживившим его черты интересом. — Она хорошо сохранилась? Вы бы позволили мне взглянуть?

Малфой в ответ с плохо скрываемым раздражением пожал плечами. Какая разница? Это же легенда — кто вообще интересуется, в какой комнате обитала доставившая семье столько проблем девица четыреста лет назад?

— В белой комнате северного крыла, — внезапно сообщил пожилой мужчина в пурпурной мантии, чей портрет украшал один из простенков в библиотеке. — На втором этаже, — добавил он, вызвав этими простыми словами неожиданное смятение — потому что все присутствующие прекрасно знали эту комнату и старательно обходили её стороной — лишь лысому гиппогрифу известно, в каком состоянии можно было застать её нынешнего обитателя: Гектор Трэверс не то чтобы жаждал чужого общества и навязывал кому-то своё, и что творилось внутри его спальни, оставалось глубоко его личным делом, как бы сомнительно это не выглядело со стороны. Ну, Торфинн даже не сомневался, что что-то такое с ним тут и произойдёт. Как там? Подобное к подобному тянется само по себе…

— Извини, — Малфой, глядя вместе со всеми на Трэверса, слегка растерявшись, развёл руками. — В то крыло никого обычно не селят, но у нас очень давно не проживало столько гостей за раз.

Трэверс, кажется, не слишком обрадованный то ли пристальным всеобщим вниманием, то ли поводом из которого оно родилось, лишь вяло отмахнулся то ли от извинений, то ли от самого Малфоя как части своего бытия.

— Интересно, — с каким-то детским слегка любопытством спросил его Асти Лестрейндж, — чем ты умудрился её так взбесить? Гектор, ты что-то сделал?

Подпалил бархатный балдахин, угрюмо вздохнул про себя Торфинн, а, может быть, просто принёс с собой слишком много азкабанской тюремной жути. Если так посмотреть, то не слишком-то Трэверс от призрака далеко ушёл. Как и многие остальные… Страшно даже представить, во что превратился б он сам, сложись его собственная судьба иначе, но он не мог и не собирался себе представлять жизнь без своей семьи. Без них её просто не было. Пусть разрисуют его во все цвета, только бы были рады, а любого, кто даже подумает им навредить, он сам покрасит вот этими вот руками во все оттенки багряного и повесит на собственных же кишках.

1) Линдворм (англ. Lindworm, родственное др. сканд. linnormr (змей), норв. linnorm (дракон), швед. lindorm (змей), нем. Lindwurm (змей)) — мифическое драконообразное существо, представленное в североевропейской традиции. Именно он считался в скандинавских странах королём змей. Дракон и само слово норв. drеki же напрямую происходит от латинского drako. И пришло уже вместе с латынью, намного позже — веке в XI (окончательная христианизация Норвегии, литература на латыни, формирование скандинавского шрифта).

Вернуться к тексту