Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Угли в камине уже начали остывать и подёрнулись сизым пеплом. За окном было темно, и эта темнота казалась Люциусу осязаемой, густой и словно ожившей. Из сада тянуло сыростью, ароматом цветущих роз, а ещё почему-то дымом, но сколько Люциус не вглядывался во тьму, ни огонька, ни искры в саду не увидел — туман поглотил всё, и Люциусу казалось, будто тот, ведомый чьей-то потусторонней волей, норовит вползти в кабинет. Тяжело поднявшись, Люциус покачнулся, но, опершись о столешницу, всё же устоял на ногах и закрыл окно взмахом палочки.

К полуночи Люциус был уже прилично пьян, хотя выпил не так уж много, но за ужином он практически ничего не съел, так, для вида поковырявшись в тарелке: старый Гридди был превосходно вышколен, чтобы без лишних слов знать, когда хозяину следует поменять прибор, не привлекая внимания.

Как-то Трэверс, будучи в одном из своих особенных состояний, поделился, что в китайском аду насчитывается двенадцать тысяч восемьсот преисподних — для каждого вида греха. Наверное, когда-то в будущем Люциус, может быть, и хотел бы приобщиться к культуре востока глубже, но не думал, что это знакомство начнётся с загробных мук, на которые вся его семья будет обречена ещё при жизни. За его глупость, гордыню и малодушие каждый вечер за накрытым столом милостью Лорда стал для Люциуса изощрённой пыткой, повторяющейся из раза в раз. И эти страдания, уготованные такому неблагодарному скользкому коллаборационисту, как он, надлежало принимать не иначе как высочайшую заслуженную награду. Или хотя бы как можно правдоподобнее делать вид. Об артистическом чувстве меры Люциус не забывал никогда: он старался быть в меру запуган, в меру подобострастен и исключительно в меру несчастлив видеть всех у себя, так, чтобы это не вызвало подозрений.

— Время для лизоблюдства, — устало шептал он Нарциссе в волосы, и она прижималась к нему щекой, а затем они снова отправлялись изображать радушных хозяев.

Да, за ужином повелитель делился своими планами, рисуя перед всеми собравшимися картину того, что им предстояло, однако делал он это широкими и скупыми мазками. Может быть, Тёмный Лорд и был безумен, но отнюдь не наивен и глуп. Он и прежде никому не доверял целиком, как не может доверять тот, кто способен заглянуть в душу и разум своих приближённых, и вытащить на поверхность самую мерзость и гниль. Эту пропасть из презрения, недоверия и, зачастую оправданных подозрений посмертие сделало куда глубже, непредсказуемей и опасней; впрочем, и в прежние времена ни один камень не способен был долететь до её дна.

На долгие и такие знакомые монологи о слабости и недальновидности Министерства, упадке общества и торжестве чистокровных идей Лорд решительно не скупился. Он много и с удовольствием, бесконечно свойственном тем, кто долгие годы был лишён хоть какой-то аудитории, разглагольствовал, что время таких полных ложными идеалами дураков, как Дамблдор и кучка его беззубых и не годных ни на что магглолюбцев, заканчивается. И в каждой речи, в каждом его обращении лейтмотивом звучало то, что мальчишка Поттер доживает последние дни и исчерпал свой запас удачи.

Что же касалось деталей… О деталях Лорд говорил лишь с теми, кому о них надлежало знать. Как Люциус ни пытался сложить все кусочки этой мозаики воедино, пятен, зияющих пустой, всё ещё оставалось с избытком. Да, сейчас все события вращались вокруг Отдела Тайн и пылившегося там все эти годы пророчества, доводившего Лорда фактически до безумия: в такие моменты тот начинал вкрадчиво говорить сам с собой или со своей жуткой рептилией. Эта тварь заимела привычку ползать всему дому, и Люциусу казалось, что она за каждым внимательно наблюдает, скрываясь в тенях, пока её хозяин отсутствует.

Лорд в последнее время часто отлучался куда-то, и те суммы, что отлучались вместе с ним, порой приобретали пугающие размеры — нет, не настолько пугающие, чтобы хранилище в Гринготтсе опустело, и всё же… это было весьма чувствительно, и чувствительно не только для капиталов самого Люциуса. Но все, кому теперь приходилось посещать его дом куда чаще, чем это предписывали приличия, были вынуждены, лишь молча переглянувшись, опускаться перед повелителем на колени и сгибаться так низко, как не приходилось во время прошлой войны. До хруста в отвыкшей за эти годы подобострастно гнуться спине, до боли в мышцах. Но тогда это было проявлением уважения, восхищения, трепета, даже отчаянья и вины, а не этого безысходного страха… пока всё окончательно не зашло в кровавый тупик и не закончилось в обвалившейся детской так неправдоподобно и странно.

Нынче же боялись все, у кого ещё хватало рассудка бояться. И все они внимательно приглядывали друг за другом: пример пригретого и обласканного Питера Петтигрю был перед ними почти каждый день, но в глазах Лорда он вряд ли стоял немногим дальше ручной крысы, которой по сути являлся, или домовика. Впрочем, все они были лишь фигурами на доске в партии, которую Лорд играл с Дамблдором.

Исчезновение старика Люциуса, признаться, весьма нервировало. Он ни на йоту не верил, что цепные псы трясущегося за своё нагретое кресло Фаджа действительно могли кого-нибудь напугать. Нет, наверняка Дамблдор тоже к чему-то готовится, и как бы пренебрежительно Люциус ни высказывался о старике, абсурдно было надеяться, что тот не просчитал их ходы по его, Люциуса, собственным же ошибкам. Люциус лично снял с доски несколько белых пешек и опасался, как бы самому не стать разменной фигурой в эндшпиле.

Он покосился на Омут Памяти — оставлять его на столе чересчур беспечно. Там, на дне, в серебристой дымке кружили воспоминания о коридорах, выложенных чёрной плиткой, о бесконечных рядах стеллажей, теряющихся в кромешной тьме, о синем пламени волшебных свечей, медленно оплывающих в канделябрах, и пыльных стеклянных шарах, мерцающих в этом призрачном и неверном свете; погружаясь в них, Люциус содрогался, понимая, что пересекает какую-то запретную для себя черту.

Ещё с августа, после каждой своей неудачной попытки, он с затаённым трепетом ожидал возмездия — неизбежного и незримого — и тяжёлые мрачные сны, в которых ему являлось посиневшее от удушья лицо невыразимца Боуда, оптимизма не добавляли. Но Боуд был мёртв, и уже никому ничего не расскажет. Даже эту беду Нарцисса смогла отвести, и Люциус просто не мог поделиться с ней, что теперь к его кошмарам добавился новый — тот в котором, фигуры, облачённые в бесформенные и бесплотные серые балахоны, утаскивают Нарциссу во тьму.

Он сам, сам втянул её во всё это, как когда-то втянул и Уолли, и эти мысли настойчиво причиняли Люциусу глухую боль, будто кто-то медленно поворачивает столовый нож где-то в районе рёбер. Но выбирать в сложившей ситуации можно было только между самоубийственным или отчаянно скверным, и обрывки мыслей бродили в голове Люциуса словно в заросшем чахлым болиголовом колдовском кругу.

Насколько же дерзким должен быть замысел Тёмного Лорда, если он действительно собирается… Но если и так — Люциус не мог не задаться вопросом, почему повелитель сам не отправится мрачными коридорами в Зал пророчеств к ряду под номером девяносто семь и не снимет проклятый шарик с полки своими собственными руками? Зачем ждать, и к чему тянуть до июня? Нет, риск, конечно же, более чем серьёзен, но теперь рядом с повелителем был даже его карманный пожилой тайновед, заставлявший домовых эльфов биться в истерике и терзать свои уши в кровь уже хотя бы тем фактом, что сам застилает свою постель, аккуратно складывает одежду и помнит, отлично помнит всех паршивцев по именам, отправляя Люциусу очередной убористый список, как какому-то бакалейщику! И всё-таки он был здесь, как и Долохов, несколько дней фактически ночевавший с ним в этих не без труда добытых Люциусом воспоминаниях. По пространным речам, по обрывкам фраз, по тихим доверительным разговорам Люциус в целом обрисовал для себя примерные очертания того, что планировалось, и содрогался от мысли, что всё это какое-то очередное параноидальное испытание верности тех, кому не посчастливилось доказать её Азкабаном.

И всё же, всё же… что за странная и необъяснимая власть позволила повелителю проникать в тревожные подростковые сны юного Гарри Поттера? Какие видения он ему навевал? И не были ли кошмары самого Люциуса… Ответов не удалось найти даже в семейной библиотеке, фрагменты не складывались, мозаика снова ломалась в руках, рассыпаясь цветными кусочками в потрескавшейся глазури.

Люциус часами перебирал в голове варианты, лишь подкармливая этим внутренних демонов, и когда отчаянье становилось невыносимыми, заливал его крепким дорогим алкоголем. Он тихо сходил с ума от неопределённости, неизвестности, и бессмысленности всех прежних своих чаяний и надежд; но прежде всего от того, что вместе с ним на этом расчерченным чёрным и белым поле близкие и небезразличные ему люди были обречены двигаться туда, куда их направит воля лишённого практически всего человеческого существа. При желании Лорд легко смахнул бы любого из них с доски — но что Люциус мог поделать?

Ничего.

Оставался лишь алкоголь, который мог хотя бы на время приглушить весь этот ужас — и Люциус пользовался этим средством, проверенным за века.

Практически каждый вечер, перед тем, как отправиться спать.

Нет, он никогда не пил до беспамятства, эту прерогативу он оставил своим гостям, но сегодняшний вечер изрядно подточил его душевные силы, и Люциус потерял счёт времени и стаканам.

Зачем-то забрав с собой недопитый терновый джин, он вышел из кабинета и, придерживаясь за стену, привычно запер за собой дверь — сперва на ключ, а затем наложив фамильные чары, и в этот момент ощутил на себе чужой взгляд. Люциус точно знал, что в коридоре никого не было, и всё же странное чувство, что на него внимательно смотрят, заставило его на мгновение нерешительно замереть словно застигнутого с поличным вора. Мерлина ради, я же у себя дома, решил он, оборачиваясь, и вот тогда вздрогнул по-настоящему, будто натолкнувшись на ледяную стену. Живописные руины аббатства на фоне мерно колышущихся золотых полей Сомерсета были скрыты за спиной стоящего в полный рост человека, которого здесь, в этот полночный час не должно было быть.

Абраксас Малфой некоторое время молча взирал на сына, а затем разочарованно поджал губы — и Люциусу пришлось потрясти головой, чтобы отогнать подступившие к горлу воспоминания и тошноту. Он словно наяву ощутил наполнивший весь коридор тошнотворный аромат зелий, а затем и тот до сих пор ужасающий его запах умирающего от драконьей оспы больного. Ох, отец… не гляди так — что бы ты сам делал на моём месте?

Кажется, он произнёс это вслух — потому что отец внезапно ему ответил:

— Прежде всего, я бы отправился спать, и надеялся, что никто из гостей не увидит меня в столь жалком виде. Самому не противно, нет?

Люциус дёрнулся, как от пощёчины, полученной им целую вечность назад и замер, как будто даже слегка протрезвев: отец так редко говорил с ним, что в первый момент он даже решил, что ему почудилось.

— Отец… — произнёс он, слегка пошатнувшись, но, по крайней мере, языком он ещё владел, — это выражение на твоём лице… я тебе… отвратителен?

Ну вот. Он всё же спросил. И приготовился услышать правду — которую и сам знал. Насколько же жалок он сейчас был в глазах этого человека, в очередной раз втаптывая семейное наследие в грязь?

На портрете отцу было немногим за пятьдесят, но он и при жизни в какой-то момент будто застыл в своём сдержанном и холодном достоинстве, как стрекоза в янтаре, и с годами практически не менялся, не считая разбежавшихся вокруг глаз лучиками морщин, лишь добавлявших ему фамильного шарма. Оспа была безжалостна: отец плавился и сгорал, как едко чадящая жировая свеча в доме нищего. Но взгляд, проницательный и живой взгляд отцовских глаз утратил присущую ему ясность лишь в последние дни этой бесконечной агонии, измотавшей и его, и Нарциссу до такой степени, что Люциус начал задумываться о последнем милосердии, которое мог бы и должен был оказать отцу.

Портрет, выполненный ещё при жизни Абраксаса Малфоя, ожил аккурат после того, как закрытый и запечатанный магией гроб с почестями оказался в семейном склепе, а сам Люциус официально стал главой своей уменьшившейся на одного члена семьи. Но как следует смириться и полностью осознать потерю он смог лишь после того, как их повелитель эксцентрично отметил Хэллоуин в Годриковой Лощине и Люциус действительно оказался предоставлен в своих решениях исключительно сам себе.

Лишь тогда они с отцом нормально поговорили, и Люциус начал своими руками строить будущее своей семьи. Он многое сделал за эти годы, и достиг действительно много. И сейчас с отчаянной ясностью осознавал, что Лорд фактически похоронил в той могильной земле, откуда выбрался, весь его, Люциуса Малфоя, политический капитал и все планы.

Вопреки тому, что трепали языками за бутылкой дешёвой выпивки разные доморощенные политики, Корнелиус Освальд Фадж не был «карманным министром» — у него были свои амбиции и достаточные влияние и поддержка. Не вдруг и не сразу Люциус смог подобрать ключи к этому человеку, как прежде подбирал их к куда менее сговорчивой Миллисенте Багнолд. Однако и Люциус внёс свою лепту в его победу на выборах в девяностом, и это была отличная комбинация, хотя бы уже потому, что Фадж был удобен, и прежде всего удобен тем, как на его фоне будет смотреться преемник. Люциус всерьёз примерял эту роль и на себя, и на более компромиссного кандидата — консервативному блоку вполне подошёл бы, например, Берти Хиггс; но прежде всего он рассчитывал вернуть то, от чего отец отказался перед кончиной.

«Раб, конечно, способен напялить на себя пурпурную мантию члена Визенгамота, но уж точно не сможет скрепить присягу собственной магией и свободной волей» — сказал он тогда, и это стало ещё одним потрясением. Право, что передавалось в его семье ещё со времён Совета Волшебников, Люциус жаждал его — не для себя, а для сына. Но теперь… теперь, даже если Тёмный Лорд и захватит власть, Люциусу останется только смиренно принять то, что повелитель дарует ему из милости, отравив этим даже тень заслуженного торжества. Но если он проиграет…

И всё же Люциус без колебаний бы отдал всё накопленное влияние, всё содержимое своего сейфа и последнее столовое серебро за возможность просто уехать с женой и сыном подальше, туда, где им ничего не будет грозить. Вот только цепью, на которой они все сидели, был… он сам.

Возможно, кто-то скажет, что у него оставался последний выход, но это было бы выходом исключительно для него; не более чем попыткой сбежать, которую Нарцисса не поняла и не приняла бы. Он говорил с ней, и, конечно, с Уолли, и все вместе они понимали, что сейчас не место и уж точно не время для благородных жертв. Нет, дело было даже не в том, что война и политика пожирали золото, и Лорд никогда не выпустил бы из своих бледных рук ни его наследника, ни их семейное состояние… Но самым страшным было бы то, как и чьими руками Лорд покарал бы его семью за подобное вероломство, чтобы остальные надолго запомнили этот урок.

— Отвратителен? — Абраксас задумчиво потёр шрам на правом виске, и тяжело вздохнул: — Не то чтобы ты не прилагал усилий, — усмешка отца вышла вымученной. — Однако не воспринимай это исключительно на свой счёт, мальчик. Просто мне больно видеть, как мёртвая рука прошлого дёргает моего сына за ниточки.

Горечь от этих слов ударила Люциуса наотмашь, и его передёрнуло от воспоминаний о сегодняшнем ужине. Жуткий и тоскливый гиньоль⁽¹⁾, где куклам позволено двигаться и говорить только тогда, когда кукловоду будет угодно, и права на своеволие у них просто нет.

— Ну давай, давай, скажи. Снова скажи, какую я совершил глупость! — Люциус резко задрал рукав и ткнул пальцем в метку.

— Порою глупость может быть не менее скверной, чем умысел, но время для сослагательных наклонений давно прошло, — отец смотрел на него холодно и спокойно.

Это было совсем не то, что, если и не хотел, то по крайней мере собирался услышать Люциус. Слова отца сбили с него и наигранность, и неуместный пафос, и он отчаянно выдохнул:

— Я словно оказался в аду, отец.

— Будучи ещё жив, я пришёл к выводу, — Абраксас наклонился немного ближе и смотрел на него то ли с сочувствием, то ли с какой-то печальной жалостью, — что принципиальное различие между раем и адом — в людях, которые тебя окружают. И в том, что тебя с ними связывает, сынок.

— Я делаю для своей семьи, что могу! — прошептал Люциус с тоской. — Тактическое отступление — не самый плохой ответ на внезапную, если так можно выразиться, атаку, — он привалился к раме. — Сначала остаёшься в живых, — принялся перечислять он. — Затем уже сам выбираешь позицию. И только потом переходишь к контратаке. Ты, кажется, меня так учил?

— Тактика неплохая, — кивнул Абраксас. — Стратегия скверная. Хуже разве что только слепая верность безумцу и дураку. И слава Мерлину и Моргане, хотя бы эти вещи ты давно перерос. Люди либо взрослеют, либо ломаются, Люциус. Третьего не дано.

— Но что я могу? — Люциус был растерян; как бы он ни надеялся на поддержку отца, но ни на мгновенье не сомневался, что тот, как и прежде, будет дожидаться, пока Люциус сам поднимется на ноги и будет готов продолжать тренировочную дуэль.

— Что я тебе всегда говорил? Спроси себя — кто ты? — отец оперся о раму с другой стороны, почти касаясь его плеча. — Или ты умеешь только отвечать на действие, а не действовать так, как считаешь нужным? М-м-м? Будь умён, мальчик. Уворачивайся, парируй, — если бы это было возможно, Люциус сказал бы, что в глазах портрета сверкнул хорошо ему знакомый когда-то огонь. — Потерпеть настоящее поражение ты можешь лишь здесь, — он снова коснулся виска. — Думай, Люциус, думай. Твой предок Арманд Малфой не имел привычки воевать в одиночестве и сражаться в первых рядах, но это не значит, что он не был достоин своих побед. Стоит захотеть, и люди сами предадут себя в твои руки, своими словами или как-то ещё, когда ты терпеливо и тихо позволишь им так поступить, — его улыбка была остра, как лезвие бритвы. — Если только в безумной спешке и бессильной панике ты не делаешься глух и слеп, словно крот.

— Спешка! — горько повторил Люциус. — Отец, у меня просто уже не осталось времени. Я словно застрял и бьюсь в чудовищной паутине!

— Так начни перерезать нити одну за другой, — пожал плечами отец.

— Нити паутины… звенья кольчуги… ты всегда тяготел к этим метафорам, — с досадой произнёс Люциуса. — Но одно слабое звено — это ведь не фатально… а иногда и бессмысленно. Чтобы враг оказался беспомощен, нужно ослабить многие звенья одновременно. Но мои руки пусты… — он покачал головой. — Чем я могу защитить дорогих мне людей от чудовища, выползшего из могилы? Или прикажешь сражаться философскими наставлениями?

— По крайней мере, с врагом ты хотя бы определился, — словно издеваясь, ответил Абраксас. — Лучшее оружие — это время.

— Оно не на моей стороне! — уязвлённо воскликнул Люциус, откидывая назад упавшие ему на лицо волосы. — Отец, всё и так летит в пропасть. И мне остаётся только пить, чтобы не видеть того обрыв, в который мы рухнем с последним ударом часов, — он усмехнулся горько, приложившись к джину — и с отвращением подумал, насколько же патетически прозвучал его монолог.

— Разбитая жизнь так и останется разбитой жизнью, — ответил отец. — А утром к ней добавится ещё похмелье… ты слишком однообразно и тоскливо проводишь свои ночи, в отличие от твоих гостей, насколько я могу слышать. — О да. Люциус тоже слышал, как всё это время где-то наверху вульгарно стонала, не щадя Повелителя, Беллатрикс — вряд ли кого-то ещё она сподобилась бы называть в своём безумном экстазе именно так. Они с отцом синхронно подняли головы и поморщились с одинаковым выражением на лице. — Что бы на это всё сказала твоя милая мать, к которой ты давно не заглядывал? Но ты уже слишком взрослый, мальчик, чтобы я учил тебя подобным вещам. Впрочем, если ты возьмёшь труд оглянуться по сторонам… то заметишь, что стрелки часов ещё далеки от полуночи, — Абраксас достал из кармана часы, посмотрел на них, а затем скрылся, оставив Люциуса наедине с руинами Гластонбери.

1) Гиньоль (фр. Guignol) — кукла ярмарочного театра, изображавшая рабочего с шелковой мануфактуры, которую надевали на руку как перчатку, появившаяся в Лионе в конце XVIII века после после Великой Французской Революции. Создатель куклы, Лоран Мурге (1769—1844) — выходец из семьи рабочих лионских шелковых мануфактур. Потеряв работу после революции, он сначала становится ярмарочным торговцем, а затем зубодёром. Чтобы привлечь клиентов и заглушить стоны своих пациентов, он развлекает толпу сатирическими кукольными представлениями на злобу дня. Сначала он пользуется репертуаром итальянской Комедии дель арте, а потом начинает давать представления собственного авторства, со временем сформировав соответствующий жанр театрального искусства. В более широком смысле гиньоль — это пьеса, спектакль или отдельные сценические приёмы, основой которых является изображение различных преступлений, злодейств, избиений, пыток и прочих вещей, привычных публике из низов.

Вернуться к тексту