"Л" значит Лили. Часть I (гет)

К вечеру Лили проголодалась — и потеряла аппетит, как только переступила порог Большого зала. Конечно, девчонки уже успели рассказать, что Абигайль Блишвик сегодня надела в Хогсмид совершенно неприличную мантию: едва достающую до колен, вульгарно оголяющую ключицы... Как оказалось — не только надела, но и явилась в таком виде на ужин.

И уселась рядом с Северусом.

Лили пронеслась к дальнему концу гриффиндорского стола, плюхнулась на краешек скамьи и уставилась на сладкую парочку.

Северус делал вид, что совершенно поглощен чтением, и даже что-то помечал на полях книги, но его перо то и дело зависало в воздухе, а взгляд тонул в декольте соседки. А лицо! Какое у него в этот миг было лицо! Вечно нахмуренный лоб разгладился, на губах наметилась улыбка, глаза зажглись нечаянным внутренним светом — совсем как у святых на старых полотнах...

На нее он никогда так не смотрел. Не разглядывал с мечтательной нежностью, словно редкое и капризное зелье. Она и не знала, что он на такое способен — Северус был тем еще мизантропом, куда проще представить его монахом-анахоретом, чем пылким влюбленным. Чтобы он пал перед ней на колени и признался в страсти до гроба? Пел серенады под окнами Гриффиндорской башни и охапками таскал пошлые букетики? Или по-свойски позвал в Хогсмид, как тот же Поттер? Да ну, ерунда какая... Этот если и подарит цветочки, то сам же на ингредиенты и пустит. И вообще, кому нужен этот типовой романтический набор, когда есть наука, слава и великие открытия?

Но где-то в глубине души все равно теплилась надежда, что он к ней неравнодушен. Во-первых, наукой можно заниматься и вдвоем, а во-вторых, он все-таки на нее засматривался, когда думал, что никто не видит. И никогда не прогонял, даже если она подкрадывалась со спины и через плечо заглядывала в котел. А как-то раз она залечила ему ошпаренную руку, но не пошла убирать настойку бадьяна, а задержала его ладонь в своих и, шалея от собственной смелости, легонько подула на обожженное место... Он не оттолкнул, не отстранился, а побледнел, замер мраморным изваянием и даже, кажется, перестал дышать.

Тогда-то она и размечталась, что все-таки ему нравится, и еще долго ждала у моря погоды. Глупо, конечно — он ведь никогда ничего не обещал. Не врал, не говорил, что у них есть будущее... Собирался окончить школу, снять какой-нибудь угол — для себя, для себя одного! — подкопить денег, продолжить образование на континенте — "тут все схвачено, Лили, тут мне не пробиться"... Только "я", "мне", "меня". И никогда — "мы". Даже выбора не предлагал — никакого "если хочешь, то давай со мной в Европу". Это она, она сама все придумала, сама приняла мнимое число за действительное, сама строила из себя крутую героиню с палочкой наперевес — чтобы заметил, чтобы восхитился... Ну что, добилась своего? Обрадовался твой спасенный принц? Да уж, конечно, так обрадовался, что век помнить будешь!

И ладно бы из-за чего другого послал... из-за взрывного характера, или носа курносого, или хотя бы слишком маленькой груди — так нет же, происхождением не вышла, длины родословной не хватило! Двух зайцев одним махом, очень по-слизерински: разом и ее на место поставил, и чистокровных приятелей по шерстке погладил — полюбуйтесь, мол, какой я пурист!

Потом он, конечно, и сам осознал, что перегнул палку, и даже пришел с покаянной речью в духе "давай останемся друзьями", но Лили так взбеленилась от этого "друзьями", что даже слушать его не стала. Ну что нового он ей может сказать? Детские воспоминания были, да сплыли, и грош цена их общему прошлому, если оно не подразумевает будущего.

Да и было ли оно, это прошлое? Или она и тут обманулась — выдумала не только любовь, но и дружбу? Может, он с самого начала общался с ней только потому, что не нашел никого другого? Дружил, пока это было удобно, рассказывал глупенькой почти-маггле о чудесах волшебного мира, а как надоело — потянулся к тем, кто больше знает и умеет, стал стесняться старой привязанности... И вот результат: он смотрит на свою златовласую амебу как на величайшее в мире сокровище, а к бывшей подруге даже не оборачивается.

Внезапно скамья рядом прогнулась под чужим весом, и знакомый голос произнес:

— На месте твоей вилки, Эванс, я бы пошел составлять завещание.

Лили опустила взгляд на тарелку — зрелище и впрямь впечатляло: отбивная была растерзана на волокна, зеленый горошек раздавлен в кашицу и размазан по донышку, у вилки погнулись два зубчика, и все это без помощи ножа, который так и лежал рядом с салфеткой.

— Еще слово — и пойдешь составлять на своем, — мрачно предупредила она.

— Понял-понял, уже молчу! — Поттер со смехом вскинул руки, и Лили решительно отодвинула нетронутую еду и поднялась из-за стола.

Северус тем временем успел сунуть книгу под мышку и бочком пробирался к выходу — по-старчески шаркая ногами, ссутулившись и втянув голову в плечи... Он казался каким-то погасшим — будто свечку внутри потушили. И только оглядевшись по сторонам, Лили сообразила, в чем дело: Абигайль Блишвик повернулась к Эвану Розье, выставляя напоказ свои прелести, а тот облизнулся, жадным взглядом огладил ее ключицы, и кубок с соком замер в холеной руке...

Вот стерва! Да она же прямо при Северусе с другим флиртует!

Лили чуть ли не бегом бросилась к дверям, и все равно едва не потеряла его из виду: знакомая черная макушка маячила уже у мраморной лестницы, рядом со статуей молоденькой волшебницы, попирающей голову поверженного дракона.

— ...вряд ли поможет, — донесся сзади голос Люпина.

— Я уже понял, что ты против, — перебил Поттер. — Может, тогда сам что-нибудь предложишь? Кроме как сидеть и помалкивать в тряпочку? И потом, я всего лишь хочу с ним поговорить — пусть пообещает, что больше не полезет...

"Они что, из-за Блэка спорят?" — удивилась Лили, но не успела додумать мысль, потому что Северус поудобнее перехватил тяжелую сумку и, так ни разу и не обернувшись, понуро побрел в сторону слизеринских подземелий.

Смотреть на его сгорбленную спину было невыносимо. Ей бы прыгать и ликовать — пусть на своей шкуре почувствует, каково это, когда тебя бросают ради кого-то другого! — но радости внутри не было. Только тоска и злость. Хотелось догнать его и хорошенько встряхнуть, чтобы клацнули зубы, хотелось заорать в ухо — вот видишь, ты выбрал ее, а не меня, а я бы никогда так с тобой не поступила!..

Но она и сама знала, что это ничего не изменит, поэтому вскинула голову, приняла беззаботный вид и решительно зашагала к центральной лестнице.

На душе было тошно и мерзко. Словно в животе угнездилась огромная скользкая гадина и медленно расправляла кольца.

* * *

На пороге дортуара ее окликнула Эмма.

— Как прошло твое свидание?

Какое еще сви... ах да! Поттер. "Снежное королевство".

— Как в сахарной вате. Потом была крапива, потом опять сахар, — пожала плечами Лили. — А твое?

— Тоже не очень. Рубен вел себя... как Рубен.

В спальне семикурсниц они были одни: близняшки еще не вернулись с ужина, а Лу, скорее всего, с головой ушла в тренировку — после школы она собиралась в большой спорт и почти все свободное время пропадала на квиддичном поле.

— А я предупреждала, — вяло заметила Лили, чтобы что-то сказать.

— А я уже объясняла — и про незамужних дочерей, и про пятна на репутации семьи... Так что либо Рубен, либо младший Диггори, либо отец берет дело в свои руки и ищет мне жениха сам. Причем наверняка начнет с Лонгботтомов, а там такая мамаша, что лучше уж Рубен. Хотя он, конечно, тот еще фрукт.

— А почему такой короткий список? Чистокровных однокурсников у нас гораздо больше, — постепенно ей и впрямь становилось интересно.

— Разные причины. Слишком близкое родство, не те связи, не тот статус... Кто-то уже помолвлен, слизеринцы — это практически отдельная каста, а Поттер бегает за тобой.

— А Блэк? — вспомнив неразлучную парочку, спросила Лили.

Эмма взглянула на нее темными, очень серьезными глазами:

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Это потому, что его выгнали из дому? Семья от него отреклась, и в чистокровном обществе он изгой?

— Я же говорю — не понимаешь, — бросила Эмма. — Блэки... это Блэки. Их с колыбели учат темной магии — и брать что хотят, не считаясь с чужими желаниями... И это еще только цветочки. С ними вообще нельзя связываться, Лили. Для них существуют только те, кто есть на их фамильном гобелене, только их семья, а остальных они и за людей не считают. В том числе и других чистокровных. Такое, знаешь, обыденное высокомерие, возведенное в закон природы. Они его даже не замечают, и ты тоже, до поры до времени, а потом бац! — и оказывается, что для Блэков есть только они сами.

— Ну неправда. Сириус любит своих друзей. А семью ненавидит, это все знают.

Эмма покачала головой. Окно дортуара выходило на запад, и льющиеся сквозь частый переплет лучи играли с ее внешностью злую шутку: на ее бледном, обычно спокойном лице словно бы полыхал румянец.

— Чтобы так ненавидеть кого-то, нужно их очень сильно любить. Пожалуйста, Лили, — тонкие пальцы скомкали край пунцово-красного покрывала, — забудь о Блэке. Даже не думай о нем... в этом смысле. Держись лучше за Поттера. Если у него в голове когда-нибудь заведутся мозги, он будет не так уж плох — по крайней мере для тех, кого считает своими. Не ухаживай он за тобой, я бы остановилась именно на нем.

Лили нахмурилась. Какой странный совет, и каким тоном... И главное — с чего вдруг, ведь Эмма никогда не встречалась ни с Блэком, ни с Поттером, чтобы рассуждать о них так уверенно и... горько, что ли? Ей же вообще другой нравится...

— На Джеймсе Поттере? — тихо спросила она. — Эмма, а как же Саймон?

Та вздрогнула и обернулась, будто хотела убедиться, что их никто не подслушивает. Но в комнате никого не было, только они и закатное солнце — световые пятна на противоположной стене складывались в картинку медовых сот.

— Это невозможно, Лили. Я же объясняла, — Эмма потупилась, уставившись на носки своих туфель. — Тут ничего не изменить. Давай поговорим о другом, а?

О другом? Ну уж нет. Раз она так разоткровенничалась, то ей, наверное, совсем плохо. И было бы из-за чего, ведь это даже не ее предрассудки, а ее семьи, этих Макмилланов, которые видят в своей дочери только племенную кобылу. "Тут ничего не изменить" — тоже мне, страсти шекспировские... Ведь их же тянет друг к другу! И она не считает его недочеловеком, не то что... Нет, нужно ее убедить, объяснить, что не все так страшно — и, не успев подумать, что наверняка шокирует эту гордую дочь чистокровных снобов, Лили пересела на соседнюю кровать и взяла Эмму за руку.

— Ну да, он магглорожденный. Я помню, ты рассказывала, что брак с нами немыслим и вообще считается у вас страшным позором. Но это их правила и условности, а не твои. Ты же не такая, как... — "как Северус", — как те чистокровные, что магглорожденных и за людей не держат. Тогда зачем подчиняешься придуманным ими законам? Ведь он нравится тебе, не отрицай. А ты — ему, это любой скажет. Так почему ты должна упускать свое счастье из-за каких-то сословных предрассудков? Что за средневековая дикость?

— Какая ты наивная, Лили, — вздохнув, Эмма легонько сжала ее пальцы, а затем высвободила руку. — Это просто... невозможно, и все. Мои никогда не допустят, чтобы мы встречались. Они еще довольно либеральные, те же Блэки на их месте поступили бы гораздо хуже.

— Это ты наивная. Мы никогда не знаем, сколько времени нам отпущено. Что угодно может случиться — например, в один прекрасный день ты проснешься, а он превратится в такого придурка, что тебе захочется его прибить... не как в тот раз, а по-настоящему. Или... — но нет, про тетю Милли и дядю Патрика лучше не рассказывать, не стоит пугать ее историями о маггловских терактах. — Или он отчается и начнет встречаться с другой — Хлое Уотерс он нравится, я точно знаю.

М-да, этого говорить явно не стоило — бедняжка выглядела так, словно ее вот-вот стошнит.

— Но он ее не замечает! — поспешно добавила Лили. — Он вообще смотрит только на тебя. И в Хогсмиде сегодня был один, я его перед книжным встретила!

— Хочешь сказать, он читает не только стащенные у меня журналы по квиддичу? — на губах Эммы промелькнула слабая улыбка.

— Хочу сказать — он таскает их только потому, что это твои журналы по квиддичу.

Вот теперь она точно покраснела — даже отвернулась, пытаясь скрыть смущение, и снова принялась теребить уголок покрывала.

— Скажи... по мне это так заметно, да? — ее голос звучал глухо и невыразительно.

Лили ответила не сразу — попыталась придумать что-нибудь изящное и обтекаемое, потом плюнула и сказала как есть:

— Знаешь, когда он зовет тебя в Хогсмид, ты отказываешься, а потом раз за разом набрасываешься на него из-за всякой фигни... Тут кто угодно неладное заподозрит. И вообще, — она пожала плечами: привычные шутки легко ложились на язык, — если даже близняшки проявляют чуткость и тебя не дразнят, значит, твой саймонит из острой стадии перешел в терминальную.

— Да... близняшки и чуткость — уже страшно. Так что бедная я. Но хватит обо мне, — с напускной бодростью продолжила Эмма. — Не думай, что я не заметила: ты второй раз заводишь разговор о браках с магглорожденными. По-моему, я поняла, из-за кого.

Лили невольно замерла — да, эта могла, она наблюдательная. Черт, как же не вовремя! Опять ворошить то, что еще не улеглось, расковыривать ноющую болячку — и лишь для того, чтобы выслушать уже известный вердикт...

— Джеймс Поттер!

Поттер? А он-то тут при... ах да, конечно. Он ведь тоже... продукт этого общества. Стоп, но почему он тогда за ней ухаживает?

— Не бойся, Поттеры вообще особый случай. Там вся семья с прибабахом, но они чистокровные и несметно богаты, поэтому им все сходит с рук. У него такой отец... в общем, если ты когда-нибудь станешь миссис Поттер, то поймешь.

Она знакома с Поттером-старшим? И считает, что он с прибабахом, но из-за денег ему все сходит с рук? Северус как-то о нем упоминал — мол, бездарный зельевар, но хитрый и расчетливый делец, и Лили решила, что тот преувеличивает, но если Эмма думает так же... Перед глазами сама собой нарисовалась постаревшая копия Джеймса Поттера, с такими же всклокоченными волосами, только совершенно седыми, и как он на каком-нибудь приеме или суаре подливает зелья в коктейли конкурентам... всякую дрянь, от которой у них вырастает чешуя или отваливается нос, и они соглашаются на все его условия, потому что иначе их никто не расколдует, а он заливисто хохочет, подсовывая им невыгодные контракты, и сверкает очками, совсем как его сын. Бр-р. И это называется "не бойся"?!

— Наверное, он даже хуже, чем мать Фрэнка Лонгботтома, — вслух ужаснулась Лили и торопливо добавила, заметив, как нахмурилась собеседница: — То есть я это просто так сказала. Я вообще не хочу замуж за Поттера, независимо от его папы.

— Да нет же! — рассмеялась Эмма. — Он не похож на миссис Лонгботтом, он вообще другой. Она... знаешь, бывают такие чопорные мегеры — держи спину ровно, в мое время такие платья носили только шлюхи, яйцо на завтрак моему сыну нужно варить четыре минуты пятьдесят пять секунд, а не пятьдесят шесть, и прочее в том же духе. А он просто... эксцентричный. Немного не от мира сего.

— Как Дамблдор, что ли? — не поняла Лили. И снова не угадала.

— Дамблдор добрый, а этот скорее добродетельный. Но счастью сына мешать не будет — и из принципа, и потому что сам же и ратовал за равенство с магглами.

Портрет Поттеровского отца обрастал все новыми деталями, причем одни наслаивались на другие и пытались их вытеснить. Богатый, помешанный на своей праведности жестокий делец, к тому же рассуждающий о правах тех, кого и в глаза не видел...

— Получается, он что-то вроде фанатика? — поморщилась Лили.

— Опять мимо. Фанатики пылкие, а этот высохший и заплесневевший в своей принципиальности. Знаешь, ветхий такой старикан, аж песок сыплется, но упертый и несгибаемый.

Час от часу не легче. Лили помотала головой, отгоняя безумное видение: ветхий и заплесневевший Поттер-старший, в круглых очках и замотанный в бинты, будто мумии из маминых любимых ужастиков, тянется к шеям напуганных конкурентов, толкая им проповедь о правах магглов...

— Ты меня совсем запутала, — пожаловалась она. — Теперь мне представляется какая-то эксцентричная мумия, которая именем святой добродетели, аминь, рекламирует толерантность и свое средство для укладки волос.

— Примерно так оно и есть, — хихикнула Эмма. — Только я не очень поняла, а кто такие мумии?

Вздохнув, Лили принялась рассказывать своей бедной чистокровной подруге, какой огромный пласт маггловской культуры прошел мимо нее и кто такие Имхотеп, Харис и их более современные варианты. Для пущей наглядности чернильницу пришлось трансфигурировать в маленький саркофаг, а перо — в киношную мумию; крошечный обитатель древней гробницы ходил по кровати, дергал за кисти балдахин, воздевал руки и завывал, возвращая улыбку на осунувшееся лицо Эммы.

На животрепещущем вопросе, видели ли создатели фильма настоящих инферналов, в дверях появились Роуз и Дейзи и тут же подключились к обсуждению. На небе загорались первые звезды, в комнате зажигались первые свечи. Девчонки принесли из Хогсмида пакетик с лакричными палочками и перечными чертиками и пустили его по кругу. Снизу доносились взрывы хохота — в общей гостиной тоже кипело веселье, и Лили, убаюканная этой почти домашней атмосферой, на какое-то время смогла забыть и о Поттере с Блэком, и о Северусе с Абигайль Блишвик.

Ненадолго, увы. Стоило пожелать всем спокойной ночи и закрыть глаза — и тревожные мысли снова заворочались в голове, как будто караулили ее под одеялом.

Ей снился лающий смех Сириуса Блэка — он хохотал, запрокинув голову, а потом вдруг воскликнул: "Импедимента!" — и Лили увидела, что в руках у него не палочка, а "Философские основы зельеварения". Но заклинание все равно сработало, из книги вырвался красный луч и угодил в мать Северуса, которая соткалась из воздуха прямо посреди гриффиндорской гостиной — она взлетела в воздух и перевернулась вверх ногами, точно Повешенный на карте Таро, и говорила не умолкая, почему-то голосом Северуса, и умоляла достать ей какое-то зелье, иначе она умрет. Лили хотела сказать, что не знает, где его взять, но Блэк продолжал выкрикивать заклятья и размахивать книжкой, а потом миссис Снейп заявила: "Блэки других и за людей не считают!" — и скрестила руки на груди...

...и оказалось, что за окном уже светает.

* * *

На завтрак она шла как в атаку — не замечая на своем пути никого и ничего, с твердым намерением припереть Блэка к стенке и вытрясти из него правду. Или из него, или из Поттера, кто первый подвернется под руку.

Вот только за гриффиндорским столом не оказалось ни того, ни другого. На их месте сидел Питер Петтигрю (она наконец-то вспомнила, как зовут того неприятного мальчика из их компании) и разливался соловьем, живописуя новые подвиги Мародеров. Не далее как вчера вечером они вчетвером сразились с шестью приспешниками Сами-Знаете-Кого, которые совали свой длинный нос куда не следует; в пылу сражения пострадали потолок и главная лестница, но эльфы к утру все заделали; мерзкие Упивающиеся получили по заслугам, а Джеймса и Сириуса как главных героев вызвал к себе директор — несомненно, чтобы вручить орден Мерлина, потому как меньшего они просто не заслуживают.

Рядом с ним сидел Люпин — меланхолично листал учебник, жевал жареную сосиску, не обращая внимания на льющийся у него над ухом мед и елей, и казался полностью погруженным в себя. Но вскинулся даже от легкого прикосновения к плечу:

— Я ничего не знаю! Меня там вообще не было... ой, это ты. Извини, пожалуйста. Привет.

— Привет, Люпин. Слушай, а где Поттер и Блэк? — Лили решила не ходить вокруг да около и сразу перешла к делу.

— Джеймс у директора, а Сириуса мадам Помфри решила оставить на денек в Больничном крыле, — озабоченным он не выглядел, скорее, удивленным, хотя по его унылой физиономии было сложно сказать наверняка. Значит, ничего серьезного с Блэком не случилось, мадам Помфри просто решила перестраховаться, а раз так, то у него вполне можно потребовать ответы на кое-какие вопросы...

— Спасибо! — Лили поспешила прочь из Большого зала. Сзади доносился голос Петтигрю, который продолжал свою сагу об обороне лестничного пролета. Так Поттер с Люпином вчера из-за этого спорили? Блэк что-то не поделил со слизеринцами? С кем — с Мальсибером и Эйвери? Хотя нет, раз шестеро, то с Хьюго Фоули и его шайкой. Так им и надо — в прошлую среду эти гады сильно ее толкнули, когда она торопилась на зелья, и ушиб до сих пор побаливал. Жаль только, что противники Мародеров вышли сухими из воды — по крайней мере, на завтраке вся шестерка сидела с подозрительно благостным видом. А Поттера вызвали к директору. Небось опять кучу баллов потерял... ну ничего, за Фоули не жалко.

В Больничном крыле было тихо и прохладно. И пахло зельями, знакомыми до мельчайшей нотки: едкое и дымное — Костерост; сладкое до приторности — противовоспалительное; кисловатое с металлическим привкусом — кроветворное; резкое, отчетливо мятное — микстура от кашля... Вдоль стен тянулись ряды стерильно-безликих кроватей, застеленных одинаковыми простынями. Занята оказалась только одна, в простенке между окнами — низко склонив голову, на ней полусидел, полулежал Сириус Блэк. На щеке у него багровел здоровенный синяк, голова была забинтована... ого, похоже, ему и впрямь досталось. От Фоули, что ли? Или кто-то из его дружков постарался?

Впрочем, какая разница? Кто бы это ни был, он в любом случае остался цел и невредим. В отличие от Блэка, которого упекли в лазарет на все воскресенье, и явно не для проформы, потому что выглядел он и впрямь неважно. Синяк на пол-лица, обметанные лихорадкой губы, в вырезе рубашки отчетливо проступает еще одна повязка...

Но на аппетит эти травмы, похоже, не повлияли — судя по тому, что он хрустел имбирным тритончиком, а рядом на одеяле валялась полупустая упаковка. Тумбочка по соседству ломилась от сладостей: алые, розовые, золотые коробки в шелковых ленточках и блестящих сердечках... Должно быть, поклонницы расстарались — и как еще в очередь под дверями не выстроились? Может, их кто-то уже разогнал? Значит, ей повезло, а то так бы и пришлось призывать его к ответу под хоровые причитания а капелла.

Поправив на плече лямку сумки, Лили решительно шагнула вперед. Паркет под ногами скрипнул, и Блэка как пружиной подбросило — она и глазом не успела моргнуть, как его палочка нацелилась ей в горло. Головы он так и не поднял. Растрепанные волосы падали на забинтованный лоб, небрежно ложились на белую марлю.

— А, это ты, — он узнал ее и отложил палочку в сторону. — Джеймс не ранен, он у директора.

— Знаю. Я искала тебя, — и, пока он не успел прийти к неправильным выводам, торопливо добавила: — Блэк, я знаю, что ты украл из школьной библиотеки "Философские основы зельеварения". Зачем? Это как-то связано с Фоули и его шайкой, да?

Он поднял голову, и Лили отшатнулась. На нее уставились страшные, воспаленные, больные глаза — будто провалы в бездну. Все вопросы, обвинения и заготовленные речи тут же развеялись как дым, и она сказала совсем не то, что собиралась:

— О Господи, Блэк... Что с тобой?

— Ничего.

— Как это ничего? Я же вижу...

— Ерунда. Я здоров, — он говорил резко, отрывисто, явно через силу. Будто выплевывая слова.

— Но...

— Я здоров! — почти проорал Блэк — стиснул руки в кулаки, начисто позабыв, что все еще сжимает недоеденное печенье; оно хрупнуло, ломаясь в мелкую крошку, и только тогда он опомнился. Раскрыл ладонь, невидяще взглянул на то, что осталось от тритончика, и повторил уже тише: — Со мной ничего не случилось. Я не болен.

— Хорошо-хорошо, я уже ухожу. Но Блэк... Если я могу хоть что-то для тебя сделать — что угодно, хоть как-то помочь...

— Не можешь, — вспышка явно его утомила: он откинулся на подушки, провел по лбу, словно снимая невидимую паутину. Повторил: — Не можешь.

Ну ладно, нет так нет. В конце концов, он уже большой мальчик, а навязываться не в ее правилах... Ведь ясно же, что у него беда, что-то посерьезнее пустяковой кражи из библиотеки или драки со слизеринцами. Его только что наизнанку не выворачивает, а тут еще она со своими расспросами и непрошеными замечаниями. Помолчала бы лучше и оставила человека в покое — без нее разберутся, что ему делать и как лечиться.

Повернувшись к выходу, она поудобнее перехватила сумку — и только тогда увидела, что дальний угол лазарета отгорожен высокой белой ширмой. Ноги сами понесли ее в ту сторону, внутри всколыхнулось нехорошее предчувствие... Получается, у мадам Помфри есть и другие пациенты? К которым не пускают посетителей? Но тогда бы там стояли охранные чары... Вытянув шею, она заглянула за ширму — и забыла обо всем на свете.

Северус выглядел чудовищно. Даже не бледный, а какого-то синюшного оттенка, до шеи закутанный в простыню, черные волосы разметались по подушке, на лбу испарина... а дышит, дышит-то как! Тяжело, сипло, с каким-то непонятным присвистом, в груди все просто клокочет! Небось опять стоял у котла и надышался ядовитыми парами, а остановить было некому. Ведь знала, знала же, что нельзя оставлять его одного, что он себя не бережет — будто его тело еще один инструмент, чуть дороже хрустальной склянки, чуть дешевле серебряного ножа...

К горлу подступил комок, и давно похороненные воспоминания стали подниматься одно за другим, точно пузырьки в закипающей воде.

Бесконечные ссадины, порезы, ожоги — порой серьезные, до волдырей и слезающей кожи. "Да брось, что мне сделается, потом чем-нибудь намажу! Ты лучше глянь, как забурлила основа, а ведь всего-то щепотка семян клещевины!" — и совершенно ясно, что не будет никакого "потом", потому что он увлечется экспериментом и напрочь обо всем позабудет.

Конечно, на нем все и правда быстро заживало, но не настолько же! Приходилось брать мазь и лечить его самой. Северус терпел молча — замирал под ее руками и не двигался, пока ожог не сходил, оставляя чистую кожу, а вот Лили шипела и булькала почище любой основы. Он будто нарочно подставлялся — назло ей не считался с опасностью, наплевательски относился к своему здоровью, из какой-то глупой мальчишеской бравады постоянно лез на рожон...

...а теперь еще и голодом морить себя вздумал. Совсем истаял, в скелетину превратился... Заострившиеся скулы, впалые щеки — анатомическое пособие, да и только! Со спины и издалека его худоба не так бросалась в глаза, но теперь, когда он лежал на больничной койке, едва живой и беспомощный... В носу защипало, Лили зажала рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос. Только бы не разбудить, он всегда спал чутко... Чудо, что до сих пор не проснулся: должно быть, мадам Помфри дала ему снотворное — если так, то он не услышит, даже если подойти поближе...

Она не помнила, как сделала шаг и потянулась вперед — рука замерла в каком-то дюйме от его лица, так близко, что тепло его кожи ласкало пальцы. Мучительно хотелось прикоснуться, ладонью провести по виску, по скуле, погладить бледную щеку с черными точечками пробивающейся щетины... Спуститься ниже, к тонким, изящно очерченным губам, а потом обнять его крепко-крепко, прижаться лбом ко лбу, как в детстве, и больше никогда не отпускать.

Словно в ответ на невысказанную мольбу, его ресницы дрогнули...

...и — ничего. Он не проснулся. А вот она опомнилась. Отдернула руку — от фантомного тепла покалывало кожу; заставила себя сделать два шага назад.

Кинуться ему на шею, да? Забыть все, что видела в Большом зале? А что потом — так всю жизнь и гоняться за несбыточными мечтами? Стать для него удобной привычкой, перчаткой на его руке? Нянькой, сиделкой, карманной арифманткой будущего светила зельеварения? Опять довольствоваться вяловатой дружбой, когда точно знаешь, что хочешь большего, терпеть его приятелей, которые смешивают ее с грязью, молча сносить косые взгляды слизеринских гадючек и ядовитые шепотки за спиной... или не за спиной, а как тогда, в лицо. "Не обольщайся, дорогуша, Снейп никогда на тебе не женится. Зачем ему наивная простушка с дурной кровью?" "Думаешь, ему больше понравятся твои дурные болезни?" — холодно парировала Лили и мстительно отметила, что хорошенькое личико Абигайль пошло некрасивыми пятнами, и соперница вот-вот сбежит с поля битвы.

А эти его так называемые друзья? Фанатики, террористы, готовые преступники, больные отморозки, по которым Азкабан плачет! "Ненасильственное очищение магического мира от инородных элементов"... Ненасильственное, как же! Да один Мальсибер отправил в Больничное крыло куда больше народу, чем все Мародеры вместе взятые! И что, когда он вступит в эту их организацию, то сразу превратится в кроткую овечку? Будет усыплять избирателей вдохновенным блеянием о необходимости системных реформ? А Тот-Кого-Нельзя-Называть, чьим именем сейчас пугают младенцев, посвятит свои дни исследованиям древних ритуалов, мирно обрастая лысиной, детишками и домашними любимцами? Да они всей шайкой в тюрьму загремят, и Северус вместе с ними — будет ему десять лет вместо ордена Мерлина...

Наверняка он это понимал. Не мог не понимать, и все равно выбрал их, а не ее. Опомниться не успеешь, как женится на какой-нибудь чистокровной пустышке и вольется в дружные ряды Упивающихся...

И после этого кинуться ему на шею и предложить мир и дружбу? Все забыть и простить?

Полно, да нужно ли ему ее прощение?..

Она бросила на Северуса последний взгляд — он так и не проснулся, лежал на кровати строгий и неподвижный, словно сотканный из черного и белого, как графический рисунок без теней и полутонов, — а потом отвернулась и постаралась улыбнуться. Судя по всему, получилось не очень, потому что остановившийся в дверях Люпин ахнул и уронил тарелку с бутербродами. Полукружья ветчины легли на пол картинкой человеческих легких.

— Что? — спросила она — может, чуть агрессивней, чем следовало, потому что из головы никак не шло бледное лицо Северуса и те ужасные хрипы у него в груди. Люпин не ответил, только отвел глаза и принялся подбирать с пола осколки, почему-то вручную, без палочки, а Блэк расхохотался в голос — внутри всколыхнулись отзвуки почти забытого кошмара... Неужели все-таки Дар? Нет, не может быть — в тот раз все было совсем по-другому...

Она опомнилась только в дортуаре — в бархатистом полумраке своей кровати, за пологом, который непонятно когда успела опустить. Глаза жгло, судорогой сводило горло, и каждый вдох давался с трудом. Грудь словно сжимал невидимый обруч, все сильнее и сильнее, до боли стискивая ребра.

Вот-вот сломает — совсем как Блэк имбирного тритончика.