Космоолухи OSF (джен)

Я так устал.

Задолбали тупо ржущие коллеги. Кашляющий сосед, воющая на улице сигнализация и бабки, всё время так удивляющиеся тому, что мужчина водится с ребёнком.

Но это всё мелочи. Злясь на них, я будто отдыхаю. Потому что это даже здорово — жить в этом мире проблем обычных людей — с соседями, громящим всё ребёнком и тупыми малолетками, решившими ограбить очередной супермаркет.

Забыть про то, какой была моя жизнь. Забыть про то, что я ненавижу больше всего.

Все думали я перегорел, там, у Казака. Сломался, сорвался, как киборг, и нет пути назад. Но мы-то знаем правду — сорван я был давно. Просто всё это время бежал — через полицию, через охоту за пиратами. Бесконечную, непрекращающуюся охоту. На такую можно положить жизнь, это прекрасная причина. Я оказался слишком долбанутым, чтобы спиваться или заниматься другим саморазрушением.

Понимаешь? Бежал, бежал, а потом пришлось остановиться. Не так много путей отступления из тесной камеры. Когда ты барахтаешься где-то между жизнью и смертью — не как во время службы, а хуже — беспомощный и бессильный, у тебя не остаётся ничего, кроме как встретиться с тем, кого ты больше всего ненавидишь.

Я не должен был отправлять вас одних. Я мог бы проверить все сводки, я мог бы полететь с вами… Логически я понимаю, что не мог ничего сделать — кроме как умереть вместе с вами.

Я знаю, что ты бы этого не хотела.

Но иногда мне кажется, что лучше бы так.

Знала бы ты, как я себя за это ненавижу. У меня есть жизнь — и я знаю, что ты хотела бы, чтобы я смог двигаться дальше. У меня есть Алик, которому я нужен, который ни в чём не виноват. Но разве можно двигаться дальше, как ни в чём ни бывало? Вы — часть меня, я не могу просто убрать кусок своей души в дальний ящик.

Эта ненависть — всё, что у меня осталось от вас.

Разве можно её отпустить? И разве можно продолжать так жить?

* * *

Алик захныкал и Вадим покачал его на руках, что-то успокаивающе нашептывая.

В мемориальном зале детский плач заставлял подумать о вечности и беспощадном времени. Жизни заканчиваются, жизни начинаются — будь в Вадиме хоть капля творчества, он, наверное, нашёл бы приличествующее моменту описание. Но вместо этого, укачивая ребёнка, он молча удалился, оставляя других случайных посетителей наедине с их горем.

Дома всё будто сняли с паузы — тёплый свет, запах свежестиранных вещей, да даже кашель соседа за стеной казались какими-то особенно… живыми. Вадим усадил Алика играть, и тот с радостью занялся игрушками. Кольнуло. Совершенно забытое воспоминание. Вадим попытался за него ухватиться — и не смог. Образ растаял — будто всегда был только этот румяный рыжий сорванец.

Уже не кольнуло — по сердцу словно прошёлся холодный, остро отточенный нож. Лица размывались. Голоса почти стёрлись. У него едва ли сохранились воспоминания о воспоминаниях — и те были крайне зыбкими.

На секунду Вадиму показалось, что он повис в ледяной пустоте — но постепенно он осознал, что стоит посреди гостиной. Руки похолодели, а сердце бешено колотилось.

Алику быстро наскучила его игра — тем более, что папа придумал что-то куда более интересное. Он принялся лазить в различные ящички и шкафчики, которые всегда от Алика закрывал! Выворачивал их содержимое — пахучее, разноцветное и странно шевелящееся. Алик пришёл в восторг, найдя ту тяжелую палку, которой папа любит громко стучать. Он тоже так хочет! Что значит, «не трогай»?

— Давай я тебе лучше покажу кое-что, — сказал отец, двигая на середину комнаты крупную коробку. Алик её никогда не видел и забрался на диван, стараясь рассмотреть, что за сокровища там лежат.

Вадим ощутил, как пересохло во рту. Он осторожно снял крышку — первый раз с того дня, как всё упаковал. Тогда он с трудом поборол желание выкинуть эти вещи с глаз долой — слишком больно было даже думать о них, но всё-таки сдал на склад. А пару лет назад, обосновавшись на новом месте, забрал, но запрятал подальше и практически забыл.

Сверху лежала голографическая рамка — неожиданно лёгкая и маленькая. По сути, это и не рамка была — просто основание. Такое легко принять за мусор и выкинуть.

Включилась она не сразу, сердце успело пропустить удар. Но в какой-то момент засветилась заставка, прошла синхронизация с хранилищем, и над подставкой, становясь всё четче и ярче, появилось изображение.

— Папа! — радостно ткнул пальцем в картинку Алик. — Тётя? Ляля?

И Вадим заговорил — общими фразами, простыми словами, он рассказывал и рассказывал, доставая игрушки, вещи, сувениры. Каждый из них будто был частью паззла, частью самого Вадима.

Было больно, но он будто сам рвался к этой боли, как к старому другу. Удушающая, тяжелая ненависть отступила, потому что не она была мостиком к прошлому.

Вадим любил — не помнил об этой любви, а любил до сих пор. И этого ничего не могло изменить.