Тьма ведёт меня (джен)

Прошел почти месяц с того момента, как маг пришел в сознание и начал обживаться в новом мире и в новых обстоятельствах, так что теперь у Кел’Тузада накопилось какое-то количество наблюдений, которые требовали осмысления. Разговор с местным верховным магом все еще не состоялся, а его отдали под опеку ребенку, что наталкивало лича на интересные цепочки рассуждений. Такое поведение обычно демонстрировали долгоживущие расы Азерота, чье время позволяло иметь роскошь определённой неспешности. Впрочем, вторжение Архимонда немного встряхнуло даже полностью замкнутых на поклонении природе кал'дорай, заставив куда шустрее принимать решения.

Кел’Тузад работал над своим кристаллом души, аккуратно и бережно подшивая свои изорванные энергооболочки к душе Гермионы мелкими руническими стежками. Миллионы разрывов и дыр невозможно восстановить быстро, и как бы ему ни хотелось поскорее привести самую большую свою ценность в порядок, он не мог выполнить такую работу в одиночку за короткий срок. Будь у него в ассистентах хотя бы Броньям, от своего учителя лично получивший титул Крестного отца душ, то дела лича шли бы куда быстрее. Но имеем что имеем. Последние дни Кел’Тузад даже начал прикидывать перспективы девчонки, волею судеб ставшей его «второй половинкой».

После того, как Кел’Тузад подслушал через связи с местными сонмами неупокоенных призраков планы верховного мага Альбуса на вызов экзорцистов, он понял, что как бы сильно ни брезговал полным слиянием с ребенком, но в том жалком виде, который он имел сейчас, противопоставить что-либо агрессивным действиям в свой адрес он был не в силах. Единственным выходом оставалось вшить себя буквально намертво в живую душу, защищаясь от изгнания, чем он и занимался в срочном порядке последнее время, отложив в сторону исследование раскола души с растущим из нее, прости, Тьма, деревом. Разумеется, если местные серьезно озаботятся его устранением, то легко принесут в жертву девочку, но из того, что он тут наблюдал, Кел’Тузад сделал вывод о мягкости нравов.

«Хм, никогда не задумывался о том, как живется в настолько безопасных мирах».

Кел’Тузад встряхнулся, отгоняя пока что не нужные мысли, и перетек в мясную форму — мягкие человеческие пальцы были более чувствительными и лучше справлялись с деликатной задачей сведения рваных ран. Но выжигать рунические цепочки он по-прежнему предпочитал в боевой форме нежити. Кстати, благодаря живому телу, которое он делил с условно доброжелательно настроенным человеком, он мог использовать внутри ментального поля сразу две формы своего воплощения. А это, в свою очередь, всколыхнуло в его душе волну энтузиазма и любопытства. В Азероте высших личей было слишком мало, а нежить такого уровня могла быть создана только при содействии лично Короля-Лича и с доступом к мощным магическим источникам, поэтому Кел’Тузаду было запрещено проводить какие-либо исследования в этой области. Этот мир открывал интересные возможности для реализации его потребностей ученого.

Еще ему показался странным ход эволюции этого мира — опираясь на обширные, пусть и несистематизированные и неполные знания девочки, лич сделал вывод, что этот мир со странным названием Земля идет по пути полной деградации магического вектора развития. Если Азерот селективно развивался в сторону магического искусства и превосходства, то тут доминирующим видом стали исключительно люди с практически полным акцентом на немагические дисциплины. Как ученый с широким кругозором и обширными знаниями, к тому же получивший опыт изучения малоизвестных отраслей магии, он вполне легко допускал, что нет ничего невозможного и то, что без всякой магии можно поднять человека на местный спутник и вернуть оттуда живым, его не сильно шокировал. Скорее вызвал желание плотно изучить, за счет каких сил это было сделано.

Подтянув пальцами мягкую складку золотистой души ребенка, он разгладил мерцающую искорками структуру и завернул в нее пласт своей источающей синеву и холод энергооболочки. Правая рука усохла, кожа, синяя и жесткая, облепила заострившиеся кости, а из первых фаланг сформировались костяные острия. Кел’Тузад буквально прокалывал энергетическую суть, морщась от жгучей боли и дискомфорта. Тело, что было погружено в магический сон, заметалось в постели. Утром она будет уставшей и замерзшей, однако ее сосед еще прочнее замаскируется ее структурой. Изучив местную систему исчисления, календарь и время, лич легко составил сводную таблицу перевода азеротских мер в земные. И довольно быстро понял, сколько у него есть времени на укрепление своей обороны до приезда местных экспертов.

«Должен успеть. Или, по крайней мере, сделать изгнание почти невозможным».

Кел’Тузад построил свои расчеты, опираясь на те возможности, которыми обладали лучшие паладины Азерота. Если местные, которые не знают, что такое Легион, а одержимость видели лишь в виде низших темных духов, попробуют с ним что-то сделать, то приложенных усилий лича должно хватить.

«Но должен признать, что единственной причиной моей второй и третьей смерти является гордыня. Жаль, что этот урок до меня не дошел с первого раза».

Кел’Тузад много думал о своей очередной смерти. После того, как ярость, гнев и неистовое чувство унижения чуть-чуть поутихли, он наконец-то смог взять себя в руки и постараться обдумать случившееся с максимально нейтральной позиции. И выводы, к которым приходил его дисциплинированный и многократно закаленный смертью и пытками разум, были… слишком крамольными.

«Я верен Господину от последнего своего вдоха и до распада моей души», — лич непроизвольно втянул голову в плечи и замер, прокручивая в голове формулу молитвы. Впрочем, как и все остальные дни, немедленная кара не последовала. Постепенно сковывающий его страх отступил, усевшись на плечи и свесив ноги. Холодное зябкое ожидание боли и наказания никуда не ушло.

Если раньше, с того момента, как он первый раз услышал зов Короля Лича в своей голове, он никогда не имел возможности размышлять о чем-то отвлеченном и не служащем текущим целям своего господина, то теперь внезапно заметил, что в этом мире его, похоже, по-настоящему потеряли. Это сбивало с толку и вызывало пока что смутное, но постепенно нарастающее беспокойство. Кел’Тузад был слишком хорошо знаком с привычкой Короля Лича проверять лояльность своих рабов, предоставляя им иллюзию свободы.

«Я верен Господину от последнего своего вдоха и до распада моей души», — на всякий случай лич вывел молитву на самую поверхность своих мыслей и постарался расслабиться. Опять ничего не произошло — как бы он ни вслушивался в себе, он не чувствовал той незримой связи с Королем Личом.

Встряхнувшись, он решил что пока не стоит тратить свое время на эти размышления. В любом случае ему нужно решать текущие задачи и проблемы. Например, что делать с девчонкой. Первоначальное его желание подавить ее волю, поработить душу и просто-напросто выпереть на мороз из тела довольно быстро было пересмотрено. Выяснилось, что его душа просто не в силах закрепиться в теле — нет нити судьбы, которая привязывала бы его этому миру, разрушена до основания система энергооболочек служащих для синхронизации живого тела и души, редуцированное магическое ядро ребенка намертво завязано на ее душу, и как бы лич ни хотел другого, он не сможет его получить, если отторгнет Гермиону из ее тела. Оказаться в теле девочки-подростка, которая напрочь лишена магических сил — это было совсем не то, к чему стремился Кел’Тузад. Конечно, у него осталась бы глифовая система нерубианской магии и его знания. И, возможно, в условиях довольно специфического местного магического мира он был бы далеко не последним по уровню сил. Но, видит Тьма, он привык равняться и тянуться к сильнейшим, а не самоутверждаться за счет заведомо слабых. К тому же его — великого некроманта и знатока магии душ, боевого мага и военачальника Плети, создателя и верховного жреца Культа Проклятых, да и просто аристократа — до глубины души оскорбляла сама идея стать равным среди… букашек.

«Впрочем, даже если все пойдет по худшему сценарию, никто не мешает мне попытаться занять руководящий пост и устроить все по своему разумению. Хотя местные представления о чистоте крови могут этому не сильно способствовать, учитывая доставшееся мне тело».

Маг отступил на шаг назад, рассматривая результат своих трудов и находя проделанную работу приемлемой. Весь зал, что был проекцией его ментального поля, был пронизан миллионами золотых нитей, которые вели к душе девочки. Удивительно, но их души рано или поздно сами бы слились, объединённые определённой формой духовного родства. Кел’Тузад скривился, будто раскусил что-то мерзкое и горькое одновременно: обнаружить сходство с малолетней пигалицей, напичканной бредовыми идеалами и представлениями, было для лича… не вдохновляющим, скажем так. Хотя и играло ему на пользу в данный момент. О том, что делать, когда опасность минует и они сольются уже окончательно, ему думать не хотелось, но все равно придется рано или поздно. Растворится в сознании Гермионы в его планы не входило.

Повинуясь взмаху его руки, в стене с хрустом открылась трещина, ведущая в уютный читальный зал. На постаменте, где обычно хранятся самые ценные гримуары, прорастал огромный золотой цветок живой души, похожий на хризантему. Кел’Тузад, поколебавшись, все же подхватил очередной якорь своей души и потащил его в библиотеку Гермионы.

«В конце концов, в первую очередь я обязан выжить. И если ради этого мне придется связать себя с этим миром через девчонку — значит, так тому и быть».

Лич запустил руки в ворох золотых лепестков.

* * *

— Так вы говорите, что магистр Кассий отказывается вас учить? — Дамблдор внимательно рассматривал ерзающую перед ним девочку в кресле. Гермиона была нервозна и смущена.

— Да, — потупившись, ответила она.

— Мисс Грейнджер, я еще раз вынужден вас предупредить о том, что ваш сосед может казаться не тем, кем является. Есть риски, понимаете?

— Да. Но… — она замялась, но потом решительно вскинула глаза на директора, — но магистр Кассий обладает потрясающими знаниями и умениями! Было бы преступлением потерять такие знания! Они бы могли дать невиданный толчок развитию всей магической науки!

— А еще стать причиной катастрофы, войны или выпустить в наш мир что-то невообразимо опасное. — Дамблдор откинулся на спинку кресла, с внутренней дрожью вспоминая синекожего гиганта из страхов Кассия.

Девочка потупилась. Ее лицо побледнело, и яркие точки веснушек были похожи на золотые брызги.

— Мисс Грейнджер, я понимаю, что вам может казаться несправедливым, что вам отказывают в обучении, но, возможно, магистр Кассий тоже понимает опасности новых знаний в не готовом для такого обществе. Поймите, опасность весьма реальна.

— Но ведь его скоро убьют, — едва слышно сказала она, зажимая ладони между коленями.

— Простите? — приподнял седые брови в удивлении Дамблдор. — Это он вам такое сказал?

— Нет! — поспешно ответила Гермиона, вскидываясь и напрягаясь. — То есть… когда магистр Кассий отказал мне в обучении, он объяснил свое решение.

— Каким образом, позвольте узнать?

— Он сказал, что, во-первых, не имеет права вмешиваться в учебный процесс другой школы, во-вторых, личное ученичество возможно только для полноценных, по его меркам, магам, в-третьих, учитель и ученик связываются на всю жизнь магически и это для него большая ответственность. Ну, и добавил, что его время в этом мире ограничено, так что давать мне обрывки знаний с его точки зрения было бы вопиющей халатностью по отношению к его статусу магистра Кирин Тор.

Директор надолго замолчал, обдумывая сказанное. То, что Кассий прямо и довольно жестко отказался учить Гермиону чему-либо, Альбусу нравилось. Это говорило в пользу того, что маг из другого мира действительно имеет если не честь, то здравый смысл. Гермиона проходила раз в три дня полное обследование у мадам Помфри с участием самого Дамблдора и Снейпа, и пока что кроме стабильного, пусть и очень медленного роста ее магического резерва никаких признаков обсессиоре девочка не проявляла. Впрочем, магическое ядро могло начать увеличиваться и из-за того, что вынуждено было работать гораздо больше, чем раньше, обслуживая артефакт на руке девочки.

— Магистр Кассий прав, — тихо ответил Дамблдор, — обрывки знаний, тем более не приспособленные под реалии нашего родного мира, могут привести к катастрофе.

— Я… понимаю, — тихо ответила Гермиона, — просто мне показалось, что магистр Кассий не желает мне зла.

— Возможно, — согласился Дамблдор, — но согласитесь, так ведь тоже нельзя.

— Да, — кивнула Гермиона, хотя и не чувствовала в этом полной уверенности.

— Как продвигается изучение языка?

— Магистр Кассий уже владеет им почти свободно.

— Хорошо. Думаю, в конце недели вы найдете время помочь мне с ним пообщаться?

— Конечно, профессор Дамблдор!

— Вот и замечательно. Давайте договоримся на утро воскресенья, чтобы не забирать у вас первый поход в Хогсмид.

Гермиона согласно кивнула и встала.

«Интересно, а если его не смогут изгнать, Дамблдор разрешит мне у него учиться?»

Гермиона поспешила к себе в комнату, желая поскорее рассказать магистру Кассию новости.

* * *

Я рождался во тьме, наполненной шорохом миллионов тел. Я чувствовал, как мое тело растет крупица за крупицей. Я радовался, когда моя плоть покрывалась миллиардами слов и значений, ибо каждое Слово есть сила и разум. Я начал чувствовать, когда душа первого Матриарха была впечатана в мою суть, вдыхая искорки жизни в мое тело. Я спал. Долго. Целую вечность. Я пожирал миллионы разумных жуков, что добровольно отдавали себя мне, когда приходило их время умирать. Я ел. И я спал. И слова. Слова. Миллионы, миллиарды знаков вырезались на моем теле, пробуждая разум. Я не просто камни. Я не просто склеп. Я — память и сама суть паука.

Я наблюдал за народом, что меня породил веками, тысячелетиями. Я копил их знания. Придирчиво собирал их души, не глядя, из какого они улья. Я спал. Но мое сознание медленно развивалось и крепло. Я — ребенок в утробе матери. Утроба моя — тьма и мрак, а мать моя — Великая Паучиха. Я расту медленно. Развиваюсь медленно. Все что я делаю, я делаю медленно. Но я слушаю все слова, что звучат во мне. Запоминаю. Впитываю. Делаю их частью себя. Укрепляю разум. Я сплю. Но я знаю, что придет время моего пробуждения.

Сквозь сон я чувствовал, как пришла и ушла Война Древних. Тогда утроба матери раскололась, и многие мои части были уничтожены. Мои дети-создатели долго трудились, чтобы восстановить утраченное. Хорошо, что у нерубов крепкая память. Я продолжил есть и спать. Сквозь сон я чувствовал, как меня пытаются вернуть в лоно народа акир, но мои дети-создатели не пожелали вернуться во власть Древних Богов. Я принимаю их решение с уважением. Я не хочу сливаться ни с кем из порождений Бездны. Я — сам по себе. Не хочу принадлежать никому. Не буду служить никому. Ничье служение мне тоже не нужно. Чего я хочу? Я хочу проснуться. Но я еще не родился как следует. Мои дети-создатели еще не нашли того самого, что станет искрой рождения настоящей души. Но время придет. Пауки умеют ждать. И я тоже умею. А пока я ем. И сплю.

Я помню, как мои коридоры заполнили мои дети-создатели, как и полагается, мертвые, но не отдавшие свои души мне на хранение и переваривание, как должно. Я чувствовал, что опять пришла война. Сколько их было на моей долгой памяти? Я помню их все. Как и имя каждого жука, что касался моих каменных внутренностей. Но эти, мертвые, были неправильными. Они не служили мне как должно. Я не мог их съесть. Это злит. Злость. Новое чувство. Странное и горячее. Не люблю жар. Но я все еще сплю.

Мое тело вытащили из утробы и подняли в небо. Ветер — это новое. Свет светила — это новое. Мне это не нравится — я люблю утробу матери. Мне это нравится — я вижу мир, полный еды. Я сплю. Пришли в мое тело другие. Не дети-создатели, хотя мертвые, но не служащие мне тоже во мне есть. Люди. Эльфы. Тролли. Демоны. Сколько новых существ. Хочу их съесть. Но они — другие. Не служат мне. Не знают, кто я. Их души тяжело поглотить. Но их так много убивают внутри меня, что даже мне удается наесться тем потоком чужих душ, что рвется изнутри и снаружи. Интересно. Много новых слов. Новые значения. Мой разум меняется. Я еще сплю.

Мое тело тоже меняют — новые яды, проклятья, чума и инфекции. Как интересно. Это оскверняет мое прекрасное тело, но делает его… интересным? Да. Эволюция может быть другой. Я рассматриваю этот путь, но взгляд мой затуманен. Я не вижу будущего. Я хочу съесть хоть кого-то с глазами, но таких тут нет. Таких нет среди новых разумных, а есть глаза порождения Бездны я не буду. Видеть только пути Тьмы — это быть наполовину слепым. Я ем новые души, которые не желают быть мною съеденными. Они горькие и хрустят. Но исправно отдают мне слова и смыслы. Я меняюсь. Мои дети-создатели хороши, но многого не знают и многому не придавали значения. И это их убивает. Но они выживут. Я их слишком хорошо знаю. Мои дети-создатели всего в пяти шагах от совершенства формы. А я хочу получить совершенство сути. А потом познать и совершенство формы, что принесут ко мне мои дети-создатели. И тогда я проснусь.

Я сплю. Я ем агонию и души. Я посчитал — во мне запытали и убили разным способом три миллиона триста девяносто шесть тысяч семьсот восемь разумных. И еще пять. И еще три. И еще сорок. И еще… Я считаю каждого. Я помню, как внутри меня появилось холодное сердце. Ох, как оно приятно меня утешало, остужая мою злость своим льдистым холодом. Хорошее сердце. Холодное. Разумное. Оно мне нравилось. Ему оставалось три шага до совершенства сути. Оно было лучшим, что у меня было за все время. Хотя и не совершенное, как мне бы хотелось.

Сквозь сон я чувствую, как мое сердце разбилось. И гнев снова начал наполнять мое тело и тревожить сон. Холод, что так приятно напоминал утробу моей матери, заменил Свет и его адепты. Это злит. Это противоречит моей сути и пути познания совершенства. Я пытаюсь изгнать их, нащупывая сквозь сон тонкую ниточку, что все еще связывает меня с холодным сердцем. Оно все еще живо. Но очень далеко. Как интересно.

Возможно, я должен помочь ему вернуться домой. Ко мне. В меня. Я помогаю тем, кто пахнет как мое сердце, но далек от его совершенства. Они вырезают часть моего тела с началом нити, что ведет к моему сердцу, и уносят с собой. Я больше не чувствую нить. Это мне не нравится. Но так надо. Так правильно. Я сплю. Я жду, когда мне вернут благословенный Тьмой холод. Я ем. Я сплю. Я знаю, что когда сердце вернется, оно будет еще на шаг ближе к совершенству сути. Я — сын своей матери. Я умею ждать. Я засыпаю крепче, вдыхая холод и выдыхая заразу.

* * *

Талай лежала ничком в яме, наполовину вмороженная в грязь и нечистоты. Ее опять вырвало, и она с трудом повернулась на бок, чтобы не захлебнуться. Дернув разорванным ртом, она незряче рассматривала собственные руки, уже почти черные из-за туго стягивающих их веревок.

«Сама, дура, виновата. Прав был Зосима, когда говорил, что мое отношение к делу сведет меня в могилу».

Прибыв в Серебряную заставу и передав командиру Фальштаву письмо, она довольно быстро оказалась втянута в местные разборки с ледяными троллями. Множество мелких племен, что населяли Зул’Драк, были агрессивны и воинственны. Закаленные тяжелой жизнью на полумертвых ледяных пустошах, они представляли серьезную опасность для любого, кто сунется на их территорию. Альянс уже несколько раз отлавливал и убивал переговорщиков от Орды, которая желала заключить союз с дикарями, но одной Элуне известно, сколько таких дипломатов все же смогли добраться до вождей племен. Впрочем, уж лучше они присоединятся к Орде, чем к Плети.

Талай опять вырвало желчью, кровавой слизью, зеленой пеной и каким-то грибами, которыми ее упорно кормили последнюю неделю. Нутро горело и пожирало само себя, терзаемое мучительной болью, разум пылал галлюцинациями, но смерть все еще не приходила. Талай не знала, почему ее до сих пор не убили и не съели, а лишь заперли в ледяной яме.

«Наверное, готовят для чего-то, что мне вряд ли понравится».

Она сжалась в комок, уже не реагируя на боль в отравленном теле и погружаясь все глубже в отчаяние.

Как же она была глупа, что так самоуверенно увязалась за тройкой мракопадших, что с чванливой уверенностью хозяев, совершенно не скрываясь, ехали в главное поселение ледяных троллей. Она даже не поняла, что сан’лейн было не трое, а… на одного больше. Как она упивалась своим превосходством, как гордилась своими умениями красться в тенях и обращаться сапсаном, и как же ее быстро спустили на землю, когда она, думая, что выяснила, что хотела, оказалась сбита в небе из обыкновенной пращи.

Талай прижала колени к груди и заскулила от унижения. Впрочем, гордыня должна быть наказуема.

Четвертый мракопадший уже поджидал ее на земле. Оглушенную ударом кал’дорай легко и непринужденно обезоружили, обобрали до нитки и раздели донага в поисках скрытого оружие или магических предметов. С бедра срезали кусок кожи со свадебной татуировкой, спутав ее с каким-то тролльским худу. А потом, связав зачарованными лоа веревками, спихнули в эту яму. Хорошо, что хоть сбросили ей какую-то воняющую до изумления одежду из шкур, иначе она бы околела от холода еще в первую ночь. И вот уже неделю каждый день к ней в яму спускается тролльский знахарь и насильно поит ее какими-то зелями, вливая в нее плошку за плошкой горькое варево до тех пор, пока ее живот не раздувается, а горячая слизь не начинает течь носом.

Первые дни было совсем худо — боль была страшной. Талай неудержимо рвало и корежило в судорогах. Она так каталась по земле, вопя и крича от боли и жутких галлюцинаций, что умудрилась сломать хрящи уха, хотя они были довольно мягкими и эластичными, чтобы выдерживать всякое. Но она выжила. Пережила ночь. И день. И опять ночь. Зря, наверное.

Талай прикрыла глаза, не желая ничего видеть. В минуты просветления она пыталась грызть веревки, пыталась найти выход, хоть как-то выбраться отсюда, но не могла. Но уже на третий день, опоенная зельями, она сдалась и уже лишь слабо отбивалась, когда знахарь привычным жестом разжимал ее челюсти деревянной лопаткой. Что бы они не собирались с ней сделать, она уже хотела, чтобы конец наступил поскорее.

«Как же быстро я сломалась, — с тоской подумала женщина, с трудом прорываясь сквозь дурман и кошмары, порождённые зельями, — впрочем, наверное, все дело в том, что я уже сломанная».

Быстро темнело, а значит, к ней скоро опять придут. Так и случилось, когда в яму сбросили факел и спрыгнул кто-то крупный. Тонкий ледяной наст, что наморозился на грязи, с треском лопнул, брызнув на и без того грязное лицо женщина очередную порцию вонючей жижи. Ее грубо перевернули на спину, и она захрипела, сжимая зубы. Талай знала, что все равно ей сейчас подцепят зубы деревянной лопаткой и, разрывая губы, разомкнут рот, но она из последних сил цеплялась за остатки самоуважения. Она боролась как могла, даже если эта борьба была бесполезна.

Над ямой раздался грубый гундосый голос, что-то говорящий на очень примитивном зандалари. Знахарь, который стоял над ней, повернулся и что-то ответил с отчетливым весельем, а потом снова наклонился над ней. Талай собрала во рту что было и плюнула, целясь в глаза, что горели в прорезях ритуальной маски. Тролль даже не дернулся, когда по исписанной белыми знаками маске потек сгусток гноя и крови, лишь с одобрительным хмыканьем склонил голову набок, рассматривая эльфийку.

Талай заметила, что руки у знахаря пустые, а значит сегодня ее отпаивать зельями не будут, что прямо намекало на то, что время принесло ей какие-то перемены. Скорее всего, ничего хорошего. Она слабо затрепыхалась, когда тролль протянул к ней уродливую трёхпалую лапу и ухватил за ворот ее вонючей одежды. Она попыталась извернуться и укусить его, но не преуспела. Женщину резким рывком дернули вверх, и ее опять вырвало от перемены положения тела прямо на ноги знахаря, от чего тот брезгливо заплясал на месте под гогот охраны. Бурча что-то, явно не сулящее ей ничего хорошего, он перекинул ее через свое плечо и, придерживая рукой за ноги, в два шага оказался у противоположного края ямы, где висела веревка с крупным узлом. Уцепившись за него, он легко выскочил наверх, даже не покачнувшись под своей ношей.

Талай, что уткнулась лицом в гриву мелких синих косичек, не видела ничего, но слышала разговор охраны со знахарем. Голоса простых воинов звучали заискивающе, а знахарь явно что-то снисходительно им втирал. Повеяло запахом травы, столь чуждым и чистым в этом холодном грязном месте. Кажется, знахарь в порыве благостного настроения сбросил на воинов какое-то благословение.

Женщина опять задергалась, желая добраться хотя бы длиннющего уха, усеянного железными и костями кольцами. Она знала, что у троллей, впрочем, как и у самих кал’дорай, уши очень чувствительны, а их травмы болезненны. Ее собственное сломанное ухо постоянно напоминало о себе простреливающей болью, даже когда Талай забывалась в бреду, опоенная грибными отварами.

Будто чувствуя ее намерения, проклятый знахарь лишь поджал ухо, ловко уводя его из зоны досягаемости зубов своей добычи, а ее ягодицы получили довольно увесистый удар. Талай зарычала и задергалась, но добилась лишь того, что ее еще сильнее вдавили больным раздувшимся животом в плечо с кожаным наплечником. Тошнота усилилась.

Тролль куда-то ее тащил, идя по селению вразвалочку, но двигался он явно не в центр, как могла предположить пленница, а за границы укрепленного района. Талай трепыхалась, но на ее жалкие попытки никто не обращал внимания, лишь удостаивая ее шлепками разной степени тяжести.

На выходе из деревни тролль остановился — дорогу ему преградило сразу трое воинов, и они были настроены не так благодушно, как охранники возле ее ямы. Разразилась перепалка.

«Хоть бы эти дикари передрались между собой», — вяло подумала Талай, безвольной тряпкой свисая с плеча тролля. Сил на трепыхания уже не осталось. Сколько длилась ругань, она не знала, но ее внезапно бросили на землю — весьма грубо и неосторожно. Больно ударившись боком о камень, она застонала, и измученное нутро опять выкрутило рвотой. Запахло анисом. Послышались крики и топот.

Ее подхватили и опять закинули на плечи, а знахарь с удивительной прытью побежал за пределы освещенного круга.

«Кажется, меня украл тролль. У других троллей. Кажется, я окончательно свихнулась».

Сознание плыло в бреду. Знобило, тошнило и болело. Талай куда-то волокли, где-то роняли, местами неаккуратно приваливали в полусидячем положении. В какой-то момент она почувствовала, что ее лицо осветил слабый огонек свечи. Открыв мутные глаза, она попыталась оглядеться. Она была в какой-то норе — сквозь мерзлую землю прорывались корни. Пахло сыростью и мерзлой листвой.

«Хвала Элуне, что избавила меня от смерти в нечистотах».

Она с трудом сфокусировала взгляд на тени, что склонилась над ней и споро срезала с нее вонючие лохмотья. Сил сопротивляться и переживать о своей стыдливости не было. Тот самый знахарь, что уволок ее из ямы. Маски на нем не было, лицо было очень молодым и гладким, без шрамов. Судя по размеру клыков, ему не больше двадцати лет. И он был не из племени ледяных троллей. Тролль окинул ее тело оценивающим взглядом и странно цыкнул, набрасывая на нее одеяло, а потом закрепил на одном из выпирающих корней крохотный огарок свечи. Больше не обращая на нее внимания, он сосредоточенно разбирал свою сумку, один за другим вытаскивая стеклянные флакончики. Звякнуло стекло, когда он крепкими зубами уцепился за пробки, откупорил сразу три пузырька.

— Добей меня, — хрипло прошипела женщина. Боль, что раньше притуплялась тролльскими отварами, наступала с новой силой.

— Ты дура, да? — на сносном всеобщем спросил тролль и подхватил ее под затылок ладонью. — Пей давай, да.

— Я… не буду… — она замотала головой, пытаясь вырваться, ничего не понимающая и дезориентированная.

— Дура, да, — констатировал тролль, удобнее перехватывая ее за волосы и запрокидывая голову. — Это лечебное, противоядие и сонное. Тебе надо, да.

Поднеся флакончики к ее лицу, он дал ей возможность принюхаться и убедиться, что это стандартные аптечные зелья. Она выпила.

— Кто… ты… такой?

— Потом, все потом. Сейчас нужно добраться до безопасного места, да. — Трехпалые руки ловко начали заворачивать Талай в шерстяное одеяло. Боли уже не было, но отвратительное грызущее чувство тошноты осталось.

— Я… сама пойду.

Тролль заржал, смешно приподнимая верхнюю губу.

— Все эльфийки дуры, да? Начинается буран, и за мной бежит все племя злых троллей. Не до бабских капризов, да.

Талай спеленали как ребенка, плотно закутав в шерстяное одеяло и в еще один меховой плащ. Тело тщательно увязали ремнями, оставив петли, которые тролль накинул себе на плечи, взваливая женщину на спину.

— Соберешься блевать, постарайся не на меня, да.

Задув свечу, он опустился на четвереньки и выполз из норы. В лицо эльфийки тут же ударил ледяной ветер с ледяной крошкой, но ей было впервые за долгое время тепло. Угнездившись на плече споро шагавшего куда-то тролля, Талай провалилась в сон.