Хроники о последнем Искажающем (джен)

Тяжёлая, изъеденная вездесущими термитами дубовая дверь, на первый взгляд кажущаяся совершенно бессильной против одного-единственного нажима, с натужным скрипом — будто кому-то приходилось прилагать большие усилия, чтобы открыть её — отворилась и в узкую камеру, немного помедлив, ворвался обидно тусклый свет двух чадящих факелов в руках оставшихся стоять снаружи стражников. Немолодой бородатый мужчина в чёрной рясе священника брезгливо поморщился, принюхавшись к витающему внутри отчётливому запаху гниения и тлена и, с отвращением вдыхая спёртый тюремный воздух, принялся напряжённо вглядываться в единственный оставшийся не освещённым — не затронутым светом — угол камеры.

— Нет смысла от нас прятаться, — огласил тесную комнатёнку его мягкий спокойный голос. — Если потребуется, мои люди вытащат тебя на свет.

Едва затихло эхо его последних слов, как тьма зашевелилась и священник, куда лучше своих охранников знавший, КТО заточён в защищённой самим Настоятелем и его безымянным союзником, камере, только усилием воли заставил себя не отступить в сторону — под защиту мечей, когда на расстоянии вытянутой руки от него вдруг из ниоткуда возникли неестественно ярко-серые глаза с вертикальными кошачьими зрачками.

— На место тварь! — предупреждающе рявкнул открывший зачарованную дверь тюремщик и, не дожидаясь реакции пленника, ткнул в него факелом. Из темноты послышалось сдавленное шипение и глаза исчезли — затаились во тьме, ожидая подходящего момента, чтобы появиться вновь.

Священник украдкой — чтобы этого не заметили стоявшие за ним люди, а не прятавшийся от их глаз узник: уж от того-то, даже лишённого магии, вряд ли могла укрыться такая человеческая эмоция как страх — облегчённо вздохнул, и покосился на тюремщика. Растрёпанный бородач, явно считавший себя хозяином предоставленной в его распоряжение тюрьмы, милостиво кивнул, и священник, подобрав подол рясы, решительно шагнул навстречу затаившейся во тьме опасности.

— Я прислан Настоятелем Церкви нашей, чтобы передать тебе волю его. За сотворённые тобой преступления, ты, Ноэль Дайрен, будешь казнён на закате завтра вечером. По слову Совета ты лишён права на исповедь… — из темноты донеслось тихое хмыканье, и священник напряжённо замолчал — не в ожидании ответа, нет, уж он-то знал, что на это мог ответить тот, кто не признавал Церкви, и чьё существование до недавних пор Церковь упорно отрицала. Узник молчал в ожидании дальнейших слов, молчал и священник, ни на миг не забывавший воли Настоятеля, но не имевший никакой возможности выполнить её в присутствии посторонних. Есть слова, которые не предназначены для чужих ушей. А есть слова, которые именно для этого и созданы. И священник, и тот, ради кого он пришёл — оба они знали, что никакой казни не будет, слишком опасны последствия. Но они оба также знали и то, что одному из них никогда не видать свободы, просто одна тюрьма сменится другой, ещё более надёжной и нерушимой. Ведь именно ради этого Настоятелем и были срочно призваны те, кто некогда, несмотря на неравные силы, сумели одолеть и пленить своего же ставшего слишком опасным сородича.

Пленник молчал, и священник, тяжело вздохнув, повернулся к выходу. Свою миссию он выполнил. До этого молчаливо стоявший на страже тюремщик с облегчением трижды ударил в дверь могучим кулаком, и та покорно распахнулась перед ними.

— Лорд… — нарушив тяжкую тишину, вдруг прозвучал из темноты неестественно скрипучий голос, словно его обладатель в течение многих лет лишён был возможности с кем-либо поговорить, и священник порывисто обернулся, чтобы увидеть, как узник, болезненно щурясь от слишком яркого для него света и прикрывая узкой ладонью отвыкшие от него глаза, неуверенно шатаясь, делает шаг вперёд.

— Назад! — поспешный и визгливый вопль тюремщика вкупе с ощутимым толчком дубинки практически отшвыривают пленника назад к стене прежде, чем священник успевает вмешаться и остановить проявившего излишнего рвение своего провожатого, но пленник едва ли обращает на это внимание.

— Что…?

— Я — Ноэль, лорд Дайрен, человек, не забывай этого, — насмешливо улыбается узник, кривя в неумелой улыбке тонкие губы и священник, против своей воли чувствуя сожаление к обречённому на вечное заточение лорду, торопливо покидает вонючую камеру и её странного и страшного обитателя. Тюремщик, испуганно бормочущий то ли извинения, то ли просьбу замолвить за него словечко перед господином Настоятелем, отстаёт от него всего на несколько шагов и в следующее мгновение дверь со скрипом запирается на не вяжущийся с её обликом массивный мерцающий замок. Единственный источник света — факел в руках охранников исчезает вместе с посетителями и камера с оставшимся в ней пленником снова погружается в кромешную тьму. И поэтому никто — никто — не видит торжествующего взгляда нечеловеческих — слишком ярких — глаз, которым таинственный лорд оглядывает северную стену своего узилища — единственное, что отделяет его от вожделенной и уже почти досягаемой свободы.

Всё прошло точно по плану: света было совсем не много, но хватило и этого.

Незнакомец улыбается, глядя, как тонкий зелёный росток быстро набирающего силу будущего дерева медленно, но верно пробивается сквозь кажущуюся нерушимой и вечной многометровую стену его тюрьмы.

Одна из самых страшных опасностей мира, спустя долгих двести лет своего заточения, рвалась на волю.

Шёл 276 год после его Искажения.

Поднятая копытами в воздух дорожная пыль танцевала в воздухе, то и дело забиваясь в нос. Крестьянин чихнул, не осмеливаясь ни подняться с колен, ни тем более поднять глаза вверх — одна только богато украшенная сбруя говорила о высоком происхождении нежданных гостей.

— Н-налево, — заикаясь от испуга просипел старик, кланяясь ещё ниже, опасаясь навлечь гнев высокородных господ. Затянутая в тонкую перчатку рука величественно поднялась, и в пыль — прямо перед коленопреклонённым крестьянином — с приглушённым звоном упало две монеты. Тускло сверкнуло рыжее золото и старик, не смея поверить своей удаче, позабыв о страхе, метнулся вперёд. Скрюченные мозолистые пальцы проскребли по земле, захватив вместе с деньгами полную ладонь придорожной пыли. Ещё одна монета — ещё один огненный отблеск откатилась чуть дальше и затаилась под пожухлым листом подорожника. Два золотых — баснословная сумма, но в отличие от крестьянина, всаднику нет дела до денег.

Повелительный оклик, шпоры в бока и легконогие, почти не уставшие за долгую дорогу кони одновременно срываются в бег — только последний, с всадником помоложе отстаёт на полшага. И снова клубы пыли вьются над пустынной дальше дорогой, оставив позади уже третью по счёту деревушку.

На самом деле, мало кто видит этих всадников: слышно только редкое конское ржание, да перестук копыт. И если какому-нибудь бродяге всё же доведётся в сумерках услышать эти звуки, то уже вскоре по деревням и посёлкам, обрастая всё новыми подробностями, загуляет ещё одна легенда о Призрачной гвардии Низвергнутого.

На самом деле, мало кто просто способен увидеть этих семерых — а всадников семеро, — когда они скачут верхом на своих проклятых лошадях. Вот и в этот раз им встречаются лишь трое. Старик. Мальчишка. Да какая-то девушка, помахавшая рукой вслед промелькнувшему лишь на миг перед ней отряду.

Предводителю нет до них никакого дела — это обязанность церковников и инквизиторов, и жизнь веснушчатого мальчишки-служки становится чуть длиннее.

Дорога стелется перед ними невидимой чёрной лентой ночью и грязно-серой — днём. Зима. Предводитель и его спутники давно не видели снега — слишком редко их выпускают во внешний мир, слишком много лет минуло с тех пор, как алый рубин загорался в последний раз.

Впрочем, в этих местах зима неотличима от лета — только тяжкие, набухшие тучи висят над головой, не позволяя, запрещая будто им увидеть позабытое синее небо.

В сознании горит алое зерно и рыжие волосы, не скрытые больше лёгким шлемом, хлещут по лицу наравне с ветром.

Мгновения незабытой свободы.

Тот, у кого когда-то было имя, знает — как бы они не спешили, успеть невозможно. Знает это и тот, кто их послал. Вопрос — в чём его цель, если и так ясно, что даже им не по силам вернуть в былую тюрьму покинувшего её. Но — алый свет перед внутренним взором, чёткий приказ, свежий ветер в лицо, остающиеся за спиной мили незнакомых дорог и искажённые привычным страхом лица людей, видящих их.

В этом новом, изменившемся, но оставшимся неизменным мире свергнутых богов теперь правят те, кто прежде возносил им хвалы, а те, кого некогда почитали наравне с богами — ушедшими? свергнутыми? не знает никто — сами снизошли до службы нынешним повелителям и господам.

Тот, чьё имя уже давно сгорело и обратилось в пепел под испепеляющим жаром алого рубина, знает, что он всего лишь такой же узник, как и тот на поиски кого он был отправлен. Возможно, не останься от его памяти лишь дырявые лохмотья, он бы смог даже вспомнить лицо своей цели — ведь он пленён и поставлен на службу столько же лет назад. А впрочем, может и больше.

Имя — бывший лорд Дайрен Ноэль — не говорит ему ни о чём. Только лохмотья воспоминаний всё же шевелятся и лишь на одно мгновение, прежде чем вновь исчезнуть в алом пламени, перед глазами, застилая реальность, возникает чужая улыбка, чёрный ворох волос с запутавшимся в них четырёхлистным клевером, горячее дыхание, раскалённым пламенем вулкана обжигающее шею и тихий переливчатый звон лютни.

Топот копыт безжалостен точно также как пленившее их пламя — улыбка тает, и только в ушах шелестит болезненно знакомый шёпот.

…

В город они прибывают на рассвете, когда ни ночная тьма, ни утренняя пелена тумана не скрывают от глаз тихие, будто вымершие узкие улочки и серые, полуразвалившиеся стены тюрьмы, над которой, раскинув во все стороны зелёные ветви, возвышается дерево, равных которому нет даже в лесах эльфийских владык.

Нет смысла обыскивать развалины — того, кто ждал почти триста лет этого мизерного шанса покинуть удерживающие его стены, здесь давно уже нет. Сам воздух в этом вымершем городке пропахся и пропитался насквозь магией, это её искорки играют сейчас на резных листьях дерева, в считанные минуты выросшего и разрушившего до основания и ненавистную тюрьму и оковы.

Миссия — какая-то уж больно странная — выполнена. Наверное, пославший их это предвидел, удивительно было бы, если бы исход был иной.

Командир призрачного отряда — да, в этом легенды не врут, вот только служить обречены они не Низвергнутому, и иногда Свет даже хуже того, что все считают Тьмой, — оборачивается, оглядывается на своих шестерых спутников.

Неизменные, прежние, не постаревшие ни на день лица веселы и угрюмы одновременно, и только самый молодой из них, некогда шестнадцатилетний рыжик всё ещё живо крутит головой по сторонам, ёрзая в седле своего рысака.

Вечность на то и вечна, и они тянут, медлят как могут, прежде чем связаться с хозяином и вернуться в своё неизменное узилище. Только в отличие от разбившего свои оковы Дайрена Ноэля, их тюрьму уничтожить куда сложнее.

Дерево поёт, и в его песне отчётливо слышны ликующие нотки — последний Искажающий эльфийского народа, попрятавшегося и закрывшего все дороги в свои непроходимые ныне леса, наконец-то свободен. Дерево похоже на вырастившего его мага, и лишь кособокие яблони в саду главы города чуют недоброе — ещё ниже склоняют приземистые макушки.

Второй Настоятель Кинта Северного откидывается в кресле и слегка потирает шею, которую, будто к ней подвешен неподъёмный груз, сильнее обычного тянет к земле. Алый рубин сейчас будто живёт своей жизнью, полыхая как никогда ярко. Семь искорок, словно впаянных в сердце переливающихся на свету граней, то гаснут, то снова вспыхивают — семь разных душ, подобно мухам некогда пойманные в паутину рубина.

На морщинистом лице рождается улыбка, а покрытая пигментными пятнами желтоватая рука чуть крепче сжимается на пульсирующем камне — секунда, другая, и тот затухает окончательно. Огонёк свечи в замкнутом, лишенном кислорода пространстве.

В какой-то степени, так оно и есть.

Настоятель подходит к окну: не для того, чтобы бросить взгляд на свои владения — ему не нужны напоминания о том, как велика его ответственность за жизни и души жителей этого города.

Он думает. Осознаёт. Просчитывает — насколько велик был риск. Лорд Дайрен Ноэль покинул свою многовековую тюрьму, причём как раз накануне вступления в сан главного Настоятеля Кинта Западного.

Триста лет его не было в мире, триста лет минуло со дня его заточения, так куда же может отправиться тот, кто ищет спокойствия и жаждет мести? Дороги в леса эльфов ему нет, а значит лишь Город-утративших-надежду его последнее и единственно возможное пристанище.

Город, которого никогда не было на картах и от которого ныне не осталось и стен: лишь в нескольких домах фундамент куда древнее и прочнее других, раз его не смогли разрушить ни пыльные века, ни пришедшие после выигранной войны люди. И теперь, будто в насмешку над прежними обитателями «утратившими-надежду» , но всю её возложившую на свой последний островок покоя, на его месте раскинулись куда более широкие мощёные камнем оживлённые улицы и площади новой столицы.

Кинт Западный вовсю смеётся над давно истлевшими скелетами звонкими голосами людей.

Костры на пограничных постах этой ночью полыхают особенно ярко, освещая застывшие в напряжённом ожидании лица добровольно взявших оружие в руки и присоединившихся к караулу мужчин, и одновременно отбрасываемыми на землю тенями порождая чудовища не менее страшные чем те, что возникают в слабом разуме труса.

Натруженные руки, привычные к плугу и топору крепко сжимают кажущиеся неудобными рукояти старых, отцовских ещё мечей — никто не дрогнул, не отказался, ведь за их спинами, там, в деревне, где сейчас не было видно ни единого огонька, остались те, за чью жизнь каждый готов был отдать всё что у них было.

Не уберегли. Сейчас это известно — нет никого, кто бы не знал о происшествии в этой деревне, но тогда, более трёхсот лет назад, несмотря на страх за дорогих сердцу людей, ни у кого из тех, что ждут на границе деревни и леса нет ни тени сомнений. Просто они верят. Глупо и слепо, не зная пока, что Боги, с алтарей которых ещё не успело исчезнуть щедрое подношение, уже не слышат ни их слов, ни их мыслей.

Из лесной чащи, нарастая, раздаётся звериный вой и кузнец — его легко можно узнать по могучим плечам со вздувшимися венами — так крепко держит он свой молот, с которым не расстался даже перед нынешней угрозой, — молча подбрасывает в неспокойный костёр ещё пару веток. С треском те падают в огонь, взметнув вверх пепел от уже прогоревших дров и тучу искр.

Несколько падают в сухую траву совсем рядом и мужчина помоложе, но чертами лица схожий с кузнецом, точно также сохраняя молчание, быстро топчет их сапогом.

Здесь, в этом месте, в это время и так опасно, и не хотелось бы, выжив в схватке со зверем, чей вой звучит всё ближе и ближе, погибнуть при пожаре.

Вой повторяется — теперь уже совсем рядом, откуда-то слева, но за линией костров — разрезает тишину, будто нож чьё-то брюхо. Мужчины — меч в руках каждого, становятся плотнее, плечом к плечу, остриём клинков к шебуршащим зарослям впереди.

Красные угольки глаз из темноты, оскаленная пасть и знакомый по предыдущим ночам низкий рык — они знают с кем имеют дело. Кузнец смотрит не отрываясь, не отпуская прикованного к себе чужого взгляда. Это зверям место в лесу и неповадно им заходить в человеческие деревни.

Волк не спешить выходить на свет и показывать себя людям. Умная тварь. Слишком умная для дикого зверя, потревоженного забрёдшими издалека охотниками, как они думали прежде.

Умная тварь. Не торопится нападать — знает, что силы не равны и ждёт. Чего? Чего может ждать волк, который, возможно, и не волк вовсе?

Костёр трещит и сыплет искрами. Они все — ждут, хотя пока ещё не знают чего. Ждут до тех пор, пока рычание не раздаётся с другой стороны — не слева, не справа — сзади.

А затем окружённая огнями поляна наполняется криками, рычанием и смутными чавкающими звуками, но уже скоро всё смолкает — не проходит и получаса как затихает последний стон. И вот тогда-то, то ли не замечая, то ли игнорируя голодный, полный неутолённой ещё жажды чужой взгляд, за кострами, аккуратно перешагивая через окровавленные тела, вырисовывается смутная, пока ещё трудно различимая в темноте, человеческая фигура. И чем ближе к огню, тем чётче вытанцовывают тени на плоском животе, округлой груди и нежном женском лице.

Рука с изящными длинными пальцами зовёт, манит, и зверь — или всё же не совсем? — делает шаг вперёд.

Чёрная шкура Сына Луны отливает серебром и золотом, когда в миг прыжка его опаляет пламя. Его ведёт лунное безумие и чувство родства и единения, а ещё сладкий запах свежей крови, запёкшейся под ногтями Дочери Луны.

Некому больше подбрасывать хворост в костёр и огонь постепенно затухает, но для этих двоих луна светит достаточно ярко.

За час до рассвета, когда довлеющая над ними владычица ночи уже начинает клониться к горизонту, дабы уступить место своему дневному собрату, две гибкие тени вступают в деревню. Их не видят — никто, даже старик-сторож у ворот — ровно до тех пор, пока они не перегрызают ему горло. Волчица, уже сытая, стоит поодаль, позволяя ему утолить свой голод и свою жажду.

Таково их безумие. И таково их расплата за чужие грехи.

Спустя две недели прибывший в деревню отряд по сбору налогов не обнаружит здесь ничего кроме истёрзанных, полуразложившихся трупов и не разлетевшихся ещё стервятников.

Человек не способен на подобное зверство, и весть о жителях подчистую вырезанной деревни станет первым камнем, сдвинувшим с места лавину людской ненависти и запалившим святые костры Инквизиции.

Так наступит конец благодатному времени, когда люди и те, что отличны от них жили без страха перед друг другом.

Так будет положено начало многолетней войне, которая окончится лишь с падением последнего города нелюдей — Города-утративших-надежду.

И никому — ни тогда, ни сейчас — не было ведомо о том, что стало первопричиной овладевшего всеми оборотнями кровавого безумия и даже Боги — всесильные и всемогущие — не соизволили дать на то ответа.

Ведь Боги, как крысы с тонущего корабля, первыми покинули осиротевший с исчезновением последнего из них мир.

Впервые она снизошла до его ложа когда взошедшая третья луна отмерила конец четвёртого часа той роковой, полной страсти и стонов ночи.

С тех пор минуло много лет, и некогда забредшая на его поляну девушка превратилась в молодую женщину, и из них двоих только он — он один — остался неизменным. И оттого вдвойне больнее было видеть в чёрной косе возлюбленной первые седые нити — первую весть, первое предупреждение от той, что и прежде не раз забирала у него невест и жён.

Вот и сейчас, как в ту первую ночь, он лежит, раскинувшись под усыпанным бисеринками звёзд небом, краем сознания отмечая ещё далёкий хруст ветвей и такую знакомую и родную поступь.

Но проходит ещё полчаса, прежде чем заросли раздвигаются и на поляну, придерживая свободной рукой мешающиеся и постоянно норовившие за что-нибудь зацепиться длинные юбки, выбирается та, которой принадлежит половинка его души и сердца.

Но всё же сегодня что-то чуть-чуть иначе, чем обычно. Звёзды ли светят им ярче, или это лес чуть нежнее поёт свою колыбельную — он не знает точно, но сердцем, разделённым на двоих чувствует — что-то изменилось.

На лице с затаившимися в уголках глаз морщинками — ещё один укол боли в сердце — цветёт улыбка. Она не говорит ни слова, только улыбается. Знание приходит само, а осознание и понимание вместе с виной и ужасом придут позже.

Нарушена наиважнейшая из оставленных им богами, запретная заповедь. Дитя двух кровей никогда не должно появиться на свет, и решение тому есть лишь одно.

Сегодня они будут улыбаться вместе, хотя внутри всё будет стынуть от ужаса. Через два дня, когда полная луна пойдёт на убыль, он навсегда покинет эту деревню, этот лес и свою убогую хижину в самом его сердце.

Любовь всё пересилит и рука не поднимается привести приговор в исполнение, хотя въевшееся в кровь, всосанное с молоком матери знание не оставляет выбора.

Ночь. Весна. И ландыши, растущие неподалёку от того места где они лежат, переплетясь и телами, и душами, пахнут одновременно и слаще и горче, чем вчера. Ему остаётся только жалеть, что ему не удастся узнать, как они будут пахнуть завтра.

Тёплое дыхание щекочет шею, и он ещё крепче сжимает руки, притягивая к себе тут же отзывающееся тело любимой женщины, несущей в себе его ребёнка и ненавидимой за это.

А она в ответ прижимается ещё сильнее, пряча лицо на его груди. Он же — один из уцелевших, последних детей Луны — закрывает глаза, наслаждаясь короткими мгновениями счастья, и теща себя лживыми иллюзиями. И как прекрасен этот фальшивый мир его мечтаний!

Они никогда не засыпают вместе, и ещё прежде чем с рассветом зазвучит соловьиная трель, она снова выскользнет из его объятий.

В свой дом она уже не вернётся — не будет нужды, ведь все необходимые вещи уже давно собраны — в тот самый день, когда впервые положив ладонь себе на живот, она ощутила неощутимое — биение сердца своего дитя.

К утру, когда в деревянную дверь отстоящего на окраине деревни дома заколотит закованная в тяжёлую перчатку рука, Шарлотта Моро, необычайно одарённая знахарка, за глаза жителями деревушки называемая ведьмой, уже будет далеко отсюда.

В этот раз — один из сотни — пришедшие по её проклятую душу инквизиторы останутся ни с чем, и ни один из постовых не сможет её задержать, когда она будет проходить мимо.

Шарлота не обернётся — ни разу, и не увидит взвившегося над деревьями столба дыма, порожденного жадно пожиравшим её дом очищающим пламенем.

Она ничего этого не увидит — не захочет увидеть, но полный тоски и боли вой, который не в состоянии воспроизвести человеческое горло ещё долго будет эхом звучать у неё в ушах и рвать душу на части.

Она ещё будет счастлива — в окружении своих трав и лиц людей, которым ей удастся помочь, и только в светлые ночи, когда полная луна будет висеть над головой, в сердце будет ворочаться и точить червячок чужого предательства. В такие ночи она ни разу не перешагнёт порог своего нового дома и никому не отворит дверь.

Спустя девять месяцев, точно в срок, она в одиночестве родит своё — и его — дитя, и наречёт Рианарой.

Так будет нарушена заповедь трусливых Богов.

А потом Смерть нагонит и возьмёт своё, но окажется неожиданно милосердной — недаром на фресках её изображают женщиной — и позволит напоследок ещё раз увидеть его, прежде чем объявший её огонь навсегда скроет его от её глаз.

ИНТЕРЛЮДИЯ I.

На самом деле всё началось не с падения стен, в течение более чем трёх веков удерживающих Искажающего — последнего из тех, кого знающие люди и нелюди боялись наравне с Низвергнутым-во-Тьму. Злой бич своего племени, этот Искажающий был предан и заточён туда теми, кто некогда радовался его рождению.

О нет, это событие было лишь незначительным толчком к следующему: лорд Дайрен Ноэль свободен, и вот уже, впервые за три сотни лет, по дорогам вновь скачет Призрачный отряд Безымянного.

Он не лишён его, своего имени, но затерявшееся в опутавшей его и его товарищей — Маркуса, Ардэна, Сэла, Хейстена, немного странновато Поля, не утратившего даже в плену своей гордости и высокомерия Тига, и лихого рыжего Соя, — паутине, нет возможности вновь обрести его.

Но и это — лишь прелюдия, слишком незначительны эти события, и не они послужили началом этой истории. И даже ни пропавшие Боги, ни кровавые войны, охватившие мир после их ухода.

Нет, всё это — всего лишь ступеньки, по которым спустятся, либо же — поднимутся по им одним предназначенному зову те, что некогда покинули свой дом ради чего-то, что было им куда дороже созданного ими Мира.

И тогда Боги наконец-то вернутся домой.

ГЛАВА 1

КАК СНИСХОДИТ ОТКРОВЕНИЕ

Народ ликует — в небо летят цветы и шляпы, а крики с пожеланиями долгого царствования новому Настоятелю столицы Запада просто оглушают, громом раскатываясь над переполненной площадью.

Простой люд верит или просто надеется на лучшее — ничего иного им не остаётся. Так было всегда: поначалу правление нового Настоятеля и впрямь было справедливым и щедрым, и люди искренне благословляли его и желали всяческих благ, а потом в Настоятеле, как и в каждом получившем почти неограниченную власть человеке, брала верх жажда ещё большей власти и золота.

Так было и с предыдущим правителем города, благополучно скончавшимся в своей постели от старости (или же от не обнаруженного врачами яда в его крови), но сейчас люди снова верили и надеялись.

Вострубили трубы и крики смолкли — на время, чтобы потом уже с удвоенной силой приветствовать благословенного на правление Настоятеля.

Площадь замерла, во все глаза глядя на пока ещё пустой балкон. Церемония началась, но увидеть её не было позволено ни глазам простых крестьян, ни аристократам, ни даже — тем более— ждущим аудиенции в отдалённой части дворца представителям эльфийского леса. Война давно окончена, победители определены, а проигравшим место в трущобах среди крыс, но даже те, кому известно о заключённом много лет назад союзе, не уверены, что у людей будет шанс на победу в случае новой войны, и потому — делегация уже ждёт, чтобы заключить новый союз взамен старого.

Изнутри дворец поражает великолепием даже больше чем снаружи.

Колонны, вдоль которых неторопливо — соответствуя статусу, движется процессия, блестят позолотой, отражая свет заходящего солнца и теряясь в высоких потолках.

Зал огромен, и чёрно-белый путь, по которому не раз уже шагали те, кто через считанные мгновения после этого становились Настоятелями, заканчивается лишь у самого трона. Высокого и неудобного. Люди не помнят, а вечноживущие эльфы не допущены в открывающуюся лишь в день коронации залу, иначе, пожелай они того, сколь многое они могли бы поведать людям. Трон — высокий и неудобный, высеченный из единого куска гранита — дань тому забытому времени, когда люди ещё не утратили и не отказались от веры в старых богов и не придумали себе нового.

Короткоживущие люди слабы, и хоть они и не любят чужую жалость, именно своим состраданием и милосердием снискал их любовь ими же порожденный Несущий Свет. И, наверное, лишь нелюди да демоны Носферату, помнящие ещё прежние времена, иногда задумываются о том, почему имя единственного Бога людей столь созвучно с именем того, кого некогда почитали как Дьявола.

Глубокий старик в богатых одеждах торопится, бодро шагая по чёрно-белому шахматному полю — у него мало времени, чтобы успеть всё: слишком много лет ушло на то, чтобы дойти до того, кем он сейчас должен был, наконец-то, стать.

Времени нет совсем. Высший Инквизитор идёт вперёд, и сердце его стучит так, что кажется, это не звук шагов эхом отдаётся от стен, а рвущееся прочь из старческой груди слабое сердце рвёт барабанные перепонки.

Каждый шаг словно год, пройдено уже двадцать и ещё столько же осталось впереди. Никогда ещё годы жизни не мчались мимо него столь быстротечно.

Каменный трон — главная цель всей его жизни — холодит спину даже сквозь меховую накидку. Плавные песнопения ласкают слух. А потом всё рушится. Всему приходит конец, и мечты умирают. От невидимого глазу подземного толчка содрогаются стены и пол, сбивая с ног испуганных священнослужителей.

Ещё не успевший принять своё новое имя Алексай II молчит, скрюченными пальцами вцепившись в подлокотники трона и молясь, чтобы Несущий Свет уберёг своего земного ставленника.

Милосердный бог не отвечает, а алый ковёр вздыбливается и трещит, когда пол под ними начинает медленно расходиться в стороны. По высоким колоннам разбегаются к потолку тонкие ниточки трещин, и чем выше они убегают, тем шире становятся зазоры в камне.

«Сами небеса отказываются признать его!» — набатом звучит в ушах эхо отчаянного крика одного из инквизиторов, скрытых от глаз сыплющейся с потолка каменной крошкой.

Наверное, это правда, и боги гневаются на него, оказавшегося недостойным того, чтобы стать новым Настоятелем города, — проносится в голове страшная, богохульная мысль. Есть лишь один истинный Бог, а он посмел просить о милости и снисхождении всех, чьи имена только сумел вспомнить.

Не откликнулся ни один.

Истинные причины куда проще, но и они заставляют содрогаться город до самого основания. Но дрожит не Кинт Западный — один из четырёх городов-столиц людей. Дрожит под лёгкой поступью вернувшегося домой одного из основателей Квиндин’ин-Сор, Город-утративших-надежду. И сейчас вновь её обрётший.

Церемониальная башня рушится, складывается как карточный домик, проседая под собственной тяжестью. «Будьте милостивы!» — молит, ни к кому по сути не обращаясь, седой от страха и пыли Инквизитор.

С запруженной испуганными людьми площади не видно ничего — в воздухе стоит плотный слой пыли, а крики гибнущих в башне инквизиторов не слышно из-за непрекращающегося грохота рушащихся опорных колонн.

Самая страшная трагедия в истории Кинта Западного со времени его основания, а вот в истории Квин’дин-ин-Сора были события куда более страшные.

Квин’дин-ин-Сор оживает, также как некогда люди, стирая всякое напоминание о живущем в нём городе людей. Не возносятся к небу высокие шпили сказочно-красивых дворцов, не вырастают в мгновение ока вечнозелёные парки и аллеи — их никогда и не было в созданном накануне Войны городе-крепости.

Город, впитавший в себя отчаяние и кровь своих создателей, всего лишь выполняет их последнюю волю. Страшный, живой город, с вырванным сердцем.

Скрип булыжников заглушает крики, а земля скоро впитает пролившуюся на неё кровь, не оставив и следа. Достойный ответ. Достойная месть.

Но гибнут здесь только люди. Роскошные апартаменты, в которых дожидалась Настоятеля немногочисленных делегация из эльфийского леса, к тому времени как ожившие стены сошлись, уже были пусты.

Четверо эльфов, стройных и светловолосых как и все Светлые, смотрят на агонизирующий город из рощи — за закрытыми — никому не войти и не выйти — воротами. Они знают, что происходит в том месте, что они столь своевременно покинули, прислушавшись к давно ни с кем не разговаривавшему тихому голосу. Разве мог Город-утративших-надежду погубить тех, кто некогда ходил по его мирным улицам?..

Отчего-то, несмотря на ярую, передавшуюся от дедов и прадедов ненависть, на картинах человеческих художников Светлые Перворожденные всегда предстают отстранёнными и возвышенными, но сейчас, в этот миг, на лишённых возраста вечно юных лицах нет спокойствия, они искажены радостным торжеством. И никогда ещё на лице эльфа не читалась столь сильная жажда крови. Поэтому, когда стена расходится в стороны, порождая новые ворота, все четверо склоняют головы перед пробудившим Квин’дин-ин-Сор от долгого сна Искажающим.

Тот бездействует, медлит, будто и в само деле считает, что у обычных эльфов есть хоть какие-то шансы перед ним. Они не говорят друг с другом — лишь поклон, лишь безмолвная благодарность: эльфы не так уж и молоды, и помнят те дни, когда дым от костров людей взлетал к небесам, пока эльфы под покровом ночи уходили по одним им ведомым тропам, оставляя позади обречённых умирать вместо них соратников. Почему тогда ещё лорд Дайрен Ноэль ушёл вместе с ними теперь знает только он сам — не то знание, которым охотно делятся с другими.

Чёрные, тусклые после длительного заточения волосы. Узкое бесстрастное лицо, на котором нет ни следа тех эмоций, что только что испытывали его собратья по крови. Будто это не он, а кто-то другой ещё несколько дней назад дерзил и насмехался над явившимся в его камеру незваным гостем-инквизитором. Тонкие нервные губы, по которым когда-то с такой нежностью скользили огрубевшие от постоянных тренировок пальцы, крепко сжаты. Серые глаза, в которых — сталь, смотрят остро, и в них не прочесть приговоры.

Встреча врагов почти как встреча друзей.

Когда Дайрен Ноэль уходит, за его спиной остаётся оживший и затаившийся на время город, и четыре мёртвых тела среди деревьев.

…

Проходит немало времени, прежде чем спадёт тугая пелена пыли, пепла и извести, хоть немного спадёт и станет возможным дышать. К тому времени весь город будет уже пуст — ни следа, ни одного напоминания о многотысячной толпе на центральной площади внезапно опустевшего города.

Ложь, потому что спустя несколько часов, надсадно кашляя и не отнимая руки от бьющегося — живой, живой! — в груди сердца — всё ещё продолжая восседать на даже не поцарапанном каменном троне, очнётся Алексай II, последний Настоятель Кинта Западного.

Посреди разрушенной до основания башни он один останется в живых, не подозревая, что молитвы его были услышаны, и трон древних богов отвёл от него беду, послушно исполнив чужую волю.

— А ну слезай оттуда, сопляк! — сплюнув кровь на дощатый пол причала, прорычал одноглазый бородач.

— Разбежался! — тут же откликнулся откуда-то сверху мальчишеский голос, и в тот же миг, задев мочку уха, мимо пролетел ещё один камень.

Матрос с утром этого дня вошедшей в порт «Гандольерры» выругался, когда проведя шершавой ладонью по лицу, увидел на ней кровь.

— Слушай сюда, маленький ублюдок, либо ты сам сейчас оттуда слезешь, либо я тебя стащу, выбирай.

Пацан думал не долго. Улыбнулся — широко, лихо, как заправский скоморох с рыночной площади. И... в самом деле спрыгнул — моряк едва успел шагнуть назад, избежав участи стога сена, в который в детстве и сам не раз сигал с крыши семейного амбар.

— Ну так чего тебе надо? — заявил обладатель нахального голоса, оказавшийся рыжим, толком не сложившимся костлявым пацаном. Голубые, яркие, как летнее небо над пустыней глаза смотрели дерзко, с полыхающим в глубине чёрных зрачков вызовом.

Серая, обтрепавшаяся на рукавах рубаха с чужого плеча почти достигала тощих колен, а вот штаны, судя по их внешнему виду тоже немало перевидавших, наоборот, заканчивались чуть выше щиколоток и явно были малы неопрятному нахалу.

Всё это единственный глаз моряка цепко выхватил сразу же, равно как и то, что никакого оружия пацан не носил — разве что кроме той горстки острой гальки с прибрежья моря, которую он всё также сжимал в спрятанном за спину кулаке.

Мелкий, слабый и всё равно чем-то внушающий опасения мальчишка, — старый моряк, за сорок лет плавания побывавший не в одной морской схватке, чуял это.

— Где-то я тебя уже видел... — протянул из-за спины его товарищ. — Бездна, не вспомнить никак...

— Меньше надо было на выпивку налегать, — не замедлил с ответом бойкий на язык малец с, видимо, начисто отсутствующим инстинктом самосохранения.

Ну, Дик, в отличие от своего одноглазого приятеля, глядящий в оба глаза, был незлобив и на это просто рассмеялся.

— Твоя правда, мелкий, твоя правда, — покладисто согласился он, вглядываясь в разом утратившую к нему интерес физиономию в попытке разбудить отшибленную алкоголем память.

— Ну, удачи вам на суше, бесстрашные морские волки, — махнув рукой на прощание пожелал им паренёк и ужом утёк в сторону, почти миновав загораживающего выход одноглазого.

— Куда направился? А ну стоять! — не сразу заметив пропажу, спохватился тот: у пацана хватило ума воспользоваться «слепым пятном» моряка. Тяжёлая мозолистая рука дотянулась — незадачливому беглецу не хватило какой-то доли секунды, чтобы смыться — и сгребла того за отворот рубахи. Мальчишка взвыл и взбрыкнул ногами, попытавшись лягнуть мужчину, но тот быстро сориентировался и тяжёлая оплеуха бросила мелкого нахала на пол. В голове зазвенело, и мальчишка, на миг выпав из реальности, осоловело уставился на возвышающегося над ним моряка.

Ну что ж...

— Дяденька, не трогайте меня, не бейте меня больше! — тоненько заскулил вконец перетрусивший наглец, свернувшись калачиком и обхватив руками колени. — Я отдам вам ваш кошелёк, только не бейте!

— Чего?.. — от неожиданности остановился тот. — Какой ещё?.. — и тут же, так и не договорив, запустил руку в кошель на поясе. Единственный глаз удивлённо расширился.

— Опа, — озадаченно прозвучало сзади. — А моего тоже нет, вот даёт.

— Так ты ещё и вор! — пыльный сапок ткнулся в рёбра съёжившегося мальчишки и тот сдавленно заскулил, прося прощения.

— Обыщи этого оборванца! — не отвлекаясь, распорядился мужчина. Дик, ещё несколько минут назад защищавший рыжего сопляка, приступил к делу с расчётливой методичностью, почти сразу же вытащив у того из-за пазухи свою собственность.

— Гадёныш, — брезгливо выругался одноглазый, возвращая свой кошель на его законное место у себя на поясе и напоследок ещё раз пнул того под рёбра — чтобы крепче запомнился преподанный ими урок. Субтильного мальчишку подбросило, вырвав у него ещё один болезненный стон.

Моряк сплюнул на прогнившие от сырости доски причала: наблюдать, как быстро произошла метаморфоза из дерзкого пацана в бессильного за себя постоять сопливого мальчишку, было противно.

— Будет тебе уроком, — процедил он на прощание и, не став больше задерживаться — не хватало ещё, чтобы их сцапал патруль, побрёл прочь, отбрасывая встречающиеся по дороги камни носком сапога.

Судорожные всхлипы прекратились ровно в тот миг, когда моряки скрылись в темноте, уйдя на достаточно большое расстояние, чтобы не увидеть происходящего за их спинами.

А происходило следующее: мальчишка встал — с первой же попытки, даже не поморщившись от боли в приласканных рёбрах, попробовал языком шатающийся зуб и принялся спокойно отряхивать испачканную одежду. Словно кто-то другой, а не он только что скулил и молил о пощаде. В голубых глазах не было страха или отголосков боли, только — пустота.

Истинное лицо, или ещё одна маска?

Рыжий мальчишка, лет шестнадцати на вид или даже меньше, пнул выроненный им же камешек и, тоже не задерживаясь из тех же опасений, прихрамывая, потопал домой.

«Дом» встретил его громкими голосами, песнями, хохотом и музыкой.

— Вот ты где! — вырвался, работая локтями, из толпы и тут же подлетел к нему смуглокожий мужчина. — Где тебя только черти носили, обор... — и осёкся, вдруг обратив внимание на ссадины и потрёпанный вид парня.

— Так. А теперь рассказывай, что такого ты опять натворил, что тебя опять так избили? — почесав покрытый недельной щетиной подбородок, спросил мужчина, пристально глядя на провинившегося и потупившего глаза парня. И ведь не зная кто он такой и в самом деле можно подумать, что тот чувствует себя виноватым и — обмануться.

— Ну и?

— Кошелёк украл, — с охотой признался тот, не испытывая даже намёка на стыд или вину — уж Маркус-то это точно знал — ещё бы, столько лет убил на этого поганца, а всё равно ничего толкового не получилось.

— И тебя поймали? — усомнился он.

— Я стащил два, — пояснил, ничего не объяснив, Локи. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Дышащего Огнём.

— Ты! Ты хоть представляешь, что с нами всеми будет, если они придут сюда за тобой и приведут стражу?! — дикими глазами разглядывая огибавших их посетителей, зашипел, чуть не срываясь на крик, Маркус. — Бездна, я же предупреждал их: ты всех нас погубишь своим безрассудным поведением!

— Маркус! Маркус! — неожиданно возник прямо перед ними, едва успев удержать уже вскинутую было в замахе руку, третий участник разворачивающейся прямо у самого входа мелодрамы. — Не здесь. Если из-за тебя сорвётся выступление Локи, Мать накажет вас обоих.

Дышащий Огнём некоторое время пристально глядел на нечаянного защитника Локи, а потом хмыкнул и отвернулся, не став затевать драки с не уступавшим ему ни по силе, ни по умениям другом детства. Рыжий не стоил того, чтобы из-за него получать в морду и бить у ответ.

Танцующий-с-кинжалами — Элиот, тут же отступил, ничуть не обидевшись, когда тот довольно грубо вырвал у него руку, зато рыжий не смог удержать язык за зубами — впрочем, как и всегда, за что не раз уже получал по губам.

— Размолвка из-за меня? Я тронут, Элли.

Элиот славился своим лёгким, отходчивым нравом, но рука у него была тяжёлая, а уж если вспомнить его умениях, то можно смело сказать, что после Клода и Жаклин, всегда только вместе выступающих со своими змеями и после Джонима — обычно разнорабочего, он был самым опасным в карнавальной труппе карги-матушки Джованни.

— А ты, — Танцующий обжёг мальчишку холодным взглядом чёрных глаз, — идёшь со мной. Время твоего выступления.

Локи кивнул, прекращая сутулиться и с каждым шагом будто сбрасывая ещё одну — повседневную и привычную — личину.

Обыкновенный лицемер или выживший Многоликий? Он не скажет.

Внутри шатра для выступлений в пасмурные и слишком жаркие дни, многолюдно настолько, что яблоку негде упасть. Элиот внутри задерживаться не стал: запихнул Локи к остальным, чтобы тот, наконец, переоделся и привёл себя в вид, в котором не стыдно показаться перед публикой. Пусть не перед той, к которой они привыкли, пусть не с набитыми доверху золотом и серебром кошельками под богато расшитыми камзолами и платьями, но — публикой.

На лице новая маска — не капризная, послушная, покорная — золото, а не ребёнок, и Локи терпеливо сидит, приютившись на краешке стула, в ожидании, когда расчешут его лохмы.

Чёрно-серый костюм из дорогой ткани, при правильно выполненном движении сверкающий поддельными драгоценными камнями на отвороте и рукавах выгодно выделял его из числа прочих участников последнего на сегодня выступления. Рыжие волосы, трудами Лимити лежащие более-менее аккуратно и, как всегда, надёжно скрывающие от внимательных взглядов изуродованное, почти надвое разорванное, но уже давно зажившее ухо.

Из шатра раздался звук редких аплодисментов — жалкая пародия на то, как прежде им рукоплескали на герцогских и графских приёмах.

— Локи, — из-за тонкой непрозрачной занавески, разделявшей надвое мужскую и женскую части — ещё одна жалкая пародия на их прежние гримёрки, — осторожно выглянула уже одетая Лимити. — Уже пора.

До сцены, собранной этой ночью, а сегодня уже принимающей выступления заезжих артистов, всего несколько шагов, поэтому все разговоры — только шёпотом.

Наспех сколоченные доски скрипнули под ногами, когда, дождавшись поры своего выступления, Локи выскользнул из-за кулис.

Внешность обманчива — это говорят не просто так, а всеведающий и всезнающий мальчишка с искажённым сценическим горем лицом тянет руки к потолку-небу, и вот уже под сводами шатра звучит его хорошо поставленный голос.

«Песнь о Люминэль» очень популярна в этих краях и важно исполнить её не сфальшивив. В результате — успех, и прошедший по рукам поднос возвращается к ним полным медяков. Не лучший урожай для такого солнечного дня, ну да и ладно.

Первая часть выступления подходила к концу, и Локи, чтобы не мешаться пол ногами более старших товарищей, ещё не отыгравших до конца все свои номера, выскользнул из самодельного шатра.

Лёгкий ветерок шевелит натянутую ярко-синюю ткань — шатёр видно издалека, — и перистые облака бегут по потолку чуть быстрее.

Рыжий мальчишка с замазанными кремом веснушками и чумазыми щеками — бессмертный бог. Вечное, умудрённое, пресытившееся жизнью дитя, то ли забытое, то ли оставленное присматривать за домом в отсутствие старших братьев и сестёр.

Под солнцем сохнет выстиранное в реке бельё, и Локи с неохотным удовольствием прячется среди развешенных на верёвках простыней, примеривая на себя ещё одну [span style="font-style: italic"]Маску[/span].

Локи — уже давно всего лишь мёртвое имя, а сам он — его истинное лицо — много лет назад затерялось, спуталось с его масками, и найти его вновь уже невозможно.

Как для людей в шатре потолок сейчас небо, так и для него это высокое и уже давно столь же недосягаемое небо — искусственный потолок. Насильно воздвигнутая стена, которую больше никогда не перешагнуть. Воздух доносит до него запах гари, и очеловечившийся, но так и не ставший человеком бог кривится, потирая курносый нос.

— Эй, Локи! — звенит совсем рядом, за соседним полотенцем, голос того, кого, возможно, можно назвать его единственным другом.

Джо слишком молод, чтобы зваться мастером, но среди кукловодов ему нет равных. Возможно, именно поэтому он единственный, рядом с кем сквозь сотни слоёв проглядывает истинное лицо позабывшего истинного себя Бога.

— Говорят, на площадь привезли еретика, пошли поглядим? Народ всё равно уже расходится, так что нам тут делать нечего.

В глазах напротив — азарт и жажда веселья, и не будь на Локи сейчас скучающая маска, его бы это не раздражало.

Джо не обманывает его молчание — Марионеточник воистину заслужил данное ему имя: голос друга стелется, уговорами и исподволь маня за собой лениво следующего за ним Локи.

Когда они добираются до площади, костёр уже разгорелся, только-только начав подбираться к босым ногам обвинённого в ереси мужчине.

Стоит гробовая тишина, и, несмотря на то, что народа собралось немало, перемежает её только треск дров, да кашель еретика.

Локи, как и все, не отрываясь, будто видит впервые, смотрит на столб и привязанного к нему человека, а тот только всё отчаяннее поджимает пальцы на ногах, глядя на подбирающееся к нему пламя.

У еретика только один глаз, и видно, что он голубой, а тот, что не скрыт сейчас повязкой, пересекает длинный шрам. А ещё у него короткие чёрные волосы и тонкая изящная бородка. Локи-многоликий смотрит, как сгорает в огне созданная им же маска, и как раз когда из искажённого болью рта вырывается первый звериный крик, его настигает чей-то неумелый зов.

С тех пор как в ушах, заглушив даже полный боли вопль Маски, раздаётся давно позабытый звук, Локи не медлит ни секунды, не став утруждаться открытием Путей, а просто сделав шаг через слишком тонкую пространственную грань этого мира, чтобы она могла удержать бога от творимых им безумств.

Внутри всё поёт и трепещет от безумного, неконтролируемого восторга, хочется сбросить себя и стать собой, и снова-снова-снова наслаждаться бесконечно приятными нежными переливами подгоняющего его Зова.

Им движет не желание помочь, и даже не крупица воистину человеческого любопытства, а лишь желание продлить эти сладкие мгновения.

Никто, даже плечом к плечу стоявший рядом с ним Джо, не замечает, как он уходит, и вот миг — и он уже идёт по окровавленным, но так и не насытившимся улицам Квиндин`ин-Сора.

Веками живущему среди людей богу неведома жалость — слишком хорошо он был знаком с худшими из человеческого вида, чтобы теперь жалеть гостей этого города нелюдей, потому он и носит маски, чтобы не выделяться среди них. И рыжий Локи спокойно минует обглоданные до самых костей тела.

Более того, — он даже благодарен неведомому старателю — или мстителю? — ведь более чем из двухсот тысяч жителей один оказался помнящим его настоящее имя. Что в сравнении с этим гибель стада овец?

Человек его разочаровывает — всего лишь тупая, трясущаяся от страха тушка на каменном насесте, и лишь разглядев под слоем пыли торжественный наряд Инквизитора, Локи понимает какое сокровище, какой редкий шанс ему выпал. Нужно было только суметь им воспользоваться.

Когда-то Низвергнутому-во-Тьму удалось провернуть то же самое, и теперь он почивает на лаврах, Локи же остаётся лишь пойти по его стопам.

Изменять траекторию падающих камней так, чтобы они падали подальше от человечка всё равно что сбивать мух — слишком мелко, чтобы показать себя во всей красе. Ему нужен лишь этот — самый главный здесь — Инквизитор, поэтому, сосредоточенный на своей цели, бог даже не замечает, что отбрасываемые им прочь обломки стен летят в сторону других уцелевших. Впрочем, даже заметь Локи свою «оплошность», исправлять он ничего бы не стал.

Пахнет пылью и цветами. Гвоздикой. Как-то уж слишком по-плебейски для столь значимого события. А ещё к ней примешивается сильный, перебивающий всё аромат гибискуса. Хочется сделать какую-нибудь глупость, а ещё сильно хочется чихать, но Локи из последних сил сдерживает себя, то и дело задерживая дыхание, чтобы не выдать своего присутствия.

Понятно, почему за все годы существования Кинта Западного ни один эльф из делегации не смог проникнуть в это закрытое ото всех место. А попытки были — и не мало. Аромат белых цветов гибискуса слишком силён для их тонкого обоняния, к тому же, помимо того чтобы отпугивать от домов нелюдей, лепестки гибискуса издавна известны своими целительными свойствами, а ещё он прячет, обволакивает запах гниения и тлена — за что и ценится среди многочисленных Гильдий.

В святая-святых башни Инквизиции Кинта Западного, под чёрными плитами пола вечным сном спят предыдущие Настоятели города. Увы, но Алексаю II не суждено удостоиться чести быть похороненным среди них.

Настоятель без города и народа, стараниям позванного им бога теперь его ждёт иное, и куда более значимое будущее. Будущее, в котором он должен стать первым адептом вновь вернувшейся в мир религии, и, скрываясь от своих собратьев, верить всем сердцем и нести людям услышанный им на грани реальности и сна шёпот.

«Поверь в меня».

Пусто.

Совсем пусто.

Что снаружи, что внутри.

Посетителей нет второй день — кто захочет пить и расслабляться в таверне, за хозяином которой с минуты на минуту могут придти из городской стражи?

Ровно второй день нет и стражи, и убытки неимоверны, а одноглазый Бо, — как кличут его местные рыбаки да мальчишки из соседних домов, — думает только о том, как сложно теперь будет покрыть напрасные расходы. Клиентов нет второй день, а вышибалу пришлось отпустить ещё вчера. Сейчас Бо уже жалеет, что незадолго до этого заплатит прислуге за неделю вперёд, а теперь торчит в одиночестве в своей пустой, будто вымершей таверне.

Как гроб с бездыханным трупом в нём.

Задумавшись, Бо мягко, словно лаская, проводит рукой по натёртой для большего блеска воском стойке — Гретель расстаралась перед уходом, — внушая себе, что этот запах затхлости и разложения ему лишь чудится. От страха ли, от одиночества ли, или просто какой-то бродяга сдох за порогом и начинает вонять. И всё равно следует проверить. Позже...

Таверна пуста — ни души. Себя самого Бо в счёт не берёт: то ли по привычке, то ли оттого, что у него-то и души никогда не было. Он бы и сам рад узнать ответ, если бы посмел, если бы хватило духу задать этот вопрос вслух, но смысла-то нет. Не ему ли не знать, что ни один из забытых богов не снизойдёт для беседы с ним, а молить о помощи Несущего Свет... Бо не так глуп, чтобы обращаться к тому, в кого у него нет веры и гневить нового бога.

Впрочем, останавливает от визита к храмовникам ещё и знание — память — о том, с какой злостью и пренебрежением отзывался о том его старый знакомец. Непоседливый мальчишка, рыжеволосый бог обмана, никогда не говоривший правду и, тем самым, ни разу ему не солгавший. Имя — короткое, всего из четырёх букв, так и просится на язык. Позови — пусть даже тихо, неслышным даже себе шёпотом произнеси вслух, и он откликнется. Придёт, поможет. А вот чем на этот раз придётся заплатить за помощь коварного, насквозь лживого бога, даже тот не сможет сказать сразу, но придумает непременно. Невозможно, чтобы такой, как он снизошёл до безвозмездной помощи смертному. Да и слишком непомерно велика была бы затребованная им плата.

Старый друг. Старый враг. Старая тоска. Старая боль.

Кто первый, а кто второй? Где начало, а где конец? Ты сам-то ещё помнишь, Локи?

Бо знает, что нет. Он и сам позабыл ответ на эти вопросы.

Тело — дарованное одним другому. Сила — бьющая щедрым ручьём у одного и тонким ручейком стекающаяся к другому. Душа — лишь у одного из. Но Бо благодарен и за это, а он умеет быть благодарным, хоть и знает, что у него никогда не будет возможности отплатить за подаренную жизнь своему создателю. Отцу. Брату. Другу. Врагу?

Он не болтун и оживлённой беседе предпочитает молчание. И именно за это умение молча слушать и не распускать язык, его так ценят скрывающиеся от закона гости. А таковых среди его «коллег по работе» немало. Нет, речь не о других таких же владельцах кабаков и баров, хотя у тех тоже своё тёмное прошлое. Всё куда серьёзнее, но толедская сталь и полные золота сундуки всегда ценились слишком высоко, чтобы опасность и риск имели значение.

Прошлое возвращается и догоняет.

Оно без выражения глядит на него из потрескавшегося запылённого зеркала чёрными остриями зрачков. У него громкий голос, твёрдый кулак и обитые железом сапоги.

Его прошлое стоит за порогом и требовательно стучит в его двери. У его прошлого большие уши, зоркие глаза и острые зубы, и оно его съест.

Бо не торопится идти открывать, да и не собирается — нет смысла беречь двери, в свою таверну он уже не вернётся. Снаружи слышится приглушённое уличным шумом чёткое «Ломай!» и дверь слетает с петель после первого же удара. Двое стражников, не удержав равновесия, влетают вслед за ней, но хотя бы не растягиваются на полу.

Начальник стражи — вызывающе молодой для своего поста, ему не более двадцати шести, так что, скорее всего, за него похлопотал знатный родич, — не утруждает себя объяснениями. Они с Бо знают, почему стража здесь. Бо даны были двое суток, чтобы либо ответить «да» и согласиться сразу со всем и на всё, либо исчезнуть из города навсегда. Ну куда исчезать тому, кто и так не существует? Он остался.

Бо за эти два дня даже не попытался собрать вещи, да не так уж и много у него накопилось того, что ему бы хотелось забрать с собой, а то единственного что ему дорого не так-то просто унести на закорках. За всю жизнь у людей накапливается много знакомств, как и бумаг. Бо после себя оставляет лишь одну, самую ценную и надеется, что рано или поздно она найдёт своего неуловимого адресата. Завещание на имя некоего Ло Ки. Оно хранится в надёжном месте, спрятанное до поры до времени у доверенного лица, чтобы быть открытым лишь когда погаснет его погребальный костер.

Было бы здорово увидеть лицо того, когда тот поймёт, что у него, вечного скитальца, перекати-поле, теперь есть настоящий дом. Пусть он не блестит отделанными золотом стенами и не столь богат и красив, как, возможно, прежние святилища неизменного ребёнка... Но Бо уверен, что если он чем и может отблагодарить друга за дарованную ему жизнь и возможность прожить её так, как пожелает он сам, так это подарить ему место, в которое тот всегда сможет вернуться. Ведь когда живёшь вечно, а года и лица пролетают мимо с той же быстротой, что и падающие с неба звёзды, необходимо что-то, за что можно было бы зацепиться. Бо сожалеет лишь о том, что не смог стать для Локи этим «чем-то». Так или иначе, но он смертен, — просто не хватило времени одному и желания другому.

Бо смешно и он глухо смеётся в густую бороду. Стражник, наверное, решает, что он в ярости и предупреждающе толкает его в спину. Бо сбивается с по-военному чеканного шага, но смеяться не перестаёт: всё-таки добрый человек этот конвоир.

Наверное странно их процессия выглядит со стороны: небольшой отряд городской стражи и в центре закованный в кандалы ухахатывающийся преступник. То-то на них смотрят так удивлённо кто исподтишка, а кто даже не скрываясь, без всякого опасения вызвать гнев знатного капитана стражи.

Бо Корвент — это имя подарил ему вслед за жизнью и личностью Локи.

Корвент — самый южный город на континенте, расположившийся близ берегов Мандрийского моря. Он славится жарким солнцем, светлыми ночами и крутобёдрыми красавицами-женщинами, самыми прекрасными во всей стране. Но наибольшую известность этот небольшой пропахший рыбой и сладостями портовой город получил благодаря редким водорослям, растущим на самом дне только этого моря. И лишь пройдя через человеческие руки и длительный процесс обработки, отвратительные на вкус и вид водоросли превращаются в излюбленное лакомство всех детей Империи.

У Бо есть все причины гордиться своим именем.

Сопровождающие деликатничают, даже странно. Со стороны, верно, они выглядят как занятная процессия, а не заочно осуждённый преступник и его конвоиры. Удивительно всё-таки, что и среди нынешней молодёжи встречаются те, что чтут чужую старость — ни у одного из стражников нет и намёка на бороду, зелёные юнцы, которым несказанно повезло, что их, возможно, первый заключённый оказался человеком мирным и понимающим. Сам на казнь пошёл, даже связывать нужды нет, но — традиции.

Хозяин таверны «Копыта крошки Бэтти» часто смотрится в зеркало — и последние два дня не исключение. Лишь по долгу службы разумеется! Ведь не может же владелец столь посещаемого заведения позволить себе выглядеть как обслуга третьесортного паба. Он знает, что не выглядит на свой возраст, но в их время большее значение имеют бумаги, а глаза... Им доверять не стоит.

Трудно умереть, когда нет души. Страшно умирать, когда внутри — пустота, а то что есть — снятая и отданная другим на хранение, выброшенная за ненадобностью маска.

Просто одинокому богу захотелось размяться, попробовать свои силы и создать жизнь — «что-то» из «ничего». Ему всего лишь удалось. Вот только наделить полученный результат даром «смерти» он не сумел. Хотя, зная Локи, скорее всего тот не подумал. А теперь вот пришло время прощаться.

Бо даже не удивляется, когда единственный человек в том месте куда его привели и оставили, предварительно развязав руки — не опасаются значит — отворачивается от окна.

Что ж, на то и все дороги ведут в Рим.

Путей и способов много, но результат будет тем же.

* * *

Треск дров и подбирающееся всё ближе пламя не вселяют в него ни ужаса, ни страха, но тело, бессильное противостоять очищающему огню костра предаёт. Оно чувствует жар и дрожит, обливаясь вмиг высыхающим потом, в ожидании боли, которая наконец навсегда остановит мерное биение сердца.

Игры закончились и, безразлично обведя взглядом собравшуюся толпу зевак, Бо мысленно прощается со всеми, кто когда-либо его знал — всегда мужчину, но никогда ребёнка или старика.

Тело — человеческое и не понаслышке знакомое с болью стремится отдалиться от лижущего пальцы огня. Простой инстинкт, но губы уже кривятся в намёке на настоящую боль и Бо давит зарождающийся в горле крик.

Он не первый и не последний, но сюрприз приятный и неожиданный, как и полагается сюрпризу — святоши-то, оказывается, не врут, святое пламя их костра и впрямь очищает.

Боль становится невыносимой. Бо больше не смотрит на свои ноги. Он только кричит.

Вокруг него гудит и ревёт огонь, а он сам — соломенное чучело, жертва язычников своему богу.

Когда смерть подходит так близко, что кажется — подними глаза и увидишь устремлённый на себя её жалостливый взгляд, вдруг понимаешь — ещё. Хочу ещё жить, мне мало. Но синеглазая леди не любит отпускать от себя так просто тех, кто сам звал её, да и жизнь та ещё циничная стерва и лучше уж объятия черноволосой красавицы и её холодное дыхание на губах, чем вечно недовольная обрюзгшая супруга.

Боль обжигает и рвёт тело в клочья, но перед смертью все равны и для Бо синеглазая леди не делает исключений, — нежно гладит по щеке и с каждым её прикосновением с лица слазит очередной пласт обуглившейся кожи. Боль остаётся, но страх уходит вместе с запутавшимся в давно не стриженых вихрах поцелуем и скользящими по лицу ледяными пальцами.

Спасибо, — шепчет он чёрными остатками губ.

Бо Корвент — подделка под человека, Маска, просто нелюдь, возлюбленное дитя самого честного, заигравшегося в своей детской непосредственности бога обмана, делает последний усталый вздох. И в тот же миг ярящееся пламя, наконец, отвоёвывает своё у ледяной и недоступной красотки.

Куда уходят души тех, у кого они есть, если боги больше не стоят на страже? Прежде лелеемые и оберегаемые, а теперь беспомощные и ненужные в своей смерти.

Исчезли противоречивые боги. Нет больше милосердной, но беспощадной Айкери и супруга её Айчера, бросавшего ревнивые взгляды на тянущиеся мимо них вереницы душ. Прекрасна, пусть и бледна богиня подземного мира, и владыка мёртвых зорко следит — как бы ни привлёк её взор какой-нибудь юноша из рода людского.

Пусты теперь вычурные покои. Заперты замки на аки каменных дверях и серебрятся наложенные на них печати — не сломать, не одолеть, не пройти весь путь до конца неприкаянным душам.

Бо везёт больше, чем он может себе представить: лишённый души, он уходит в небытие, сопровождаемый прощальным взглядом своей единственной спутницы.

В людской толпе мелькает рыжая грива — выделяется, будто алое знамя, — и женщина стойко встречает взгляд голубых глаз. Давно не виделись... В её собственных клубится мертвенная синева, и как бы не была тепла улыбка на её губах, она не находит отражения в её взоре. Старый знакомец делает вид, что не узнал её — ему так проще. Единственный, к кому ей, как бы сильно она того не желала, никогда не удастся подойти на расстояние поцелуя. Она как шлюха — приходит к каждому, кто позовёт её, но ни одного из своих бесчисленных любовников не одаривает больше чем одним поцелуем. Любовники Смерти.

Синий взор скользит по скрытым от глаз разгулявшимся пламенем костра останкам.

«Всё-таки я заполучила частичку тебя», — вспыхивает ярче звёзд торжествующее осознание и в груди что-то сдавливает жаркое, бьющееся несмотря ни на что живое сердце.

Она не железная. Она тоже любит, но, как и всякая брошенная женщина, она не прощает старые обиды.

«Как вы ко мне, так и я к вам», — принятое когда-то, возможно, ещё на заре этого мира решение.

Она не видит, куда и когда исчезает рыжий бог — тот был и вот уже нету. Бессмысленно играть в догонялки, когда игра в кошки-мышки в самом разгаре. Этот мир слишком мал для них двоих, и не раз уже после ухода остальных богов они случайно встречались то тут, то там.

На смену былой огненной страсти пришли опустошение и холод, навечно поселившийся в сердце, но всё равно, всякий раз когда, придя по зову, она видела разметавшиеся по подушке и скрывшие от глаз покрытое испариной бледное лицо рыжие волосы, в сердце снова просыпалась искорка так и не умершей окончательно нежности и любви.

У людей недолгая память.

С исчезновения Древних богов прошло не так много времени — каких-то шестьсот лет, но Смерть перестала быть для них чем-то большим, чем закономерный итог жизненного цикла. Всего лишь природа. А синеглазая дева с ниспадающими на плечи чёрными локонами осталась не у дел. Ей нашлось место лишь на картинах художников, воплотивших на холсте посетившие их на смертном одре видения.

Тот, самый первый, тоже был рыжим и от него исходила та же аура творца, которой в прежние времена обладали и боги. И она не устояла, расщедрилась и выпустила из своих объятий того, кого никогда не хотела отпускать.

Парень оказался художником и, когда тридцать лет спустя она вернулась за тем, что принадлежало ей по праву, первым, что она увидела, во второй раз подойдя к постели умирающего, были полные печали, тоски и вместе с тем нечеловеческого спокойствия синие глаза. Рыжий художник жестоко отплатил ей за былую щедрость.

Это было почти как впервые за сотню лет посмотреть в зеркало — картина в полный рост висела над самой кроватью. Кто знает, чего пытался этим добиться постаревший художник, из черт которого исчезла вся схожесть с тем, ради кого она даровала ему человеку второй шанс. Хотел ли он задобрить старую знакомицу или сделать ей приятное? Она не пожелала узнать ответ, безмолвно дотронувшись до бледного чела ледяной ладонью.

Тот художник давно умер и влился в бессчетное число прочих страждущих душ, но и столетия спустя ей оказалось не по силам забыть запавший глубоко в душу и оставивший там неизбывный след мечтательный взгляд.

Синие глаза... глубокие, словно море...

Синие глаза... бездонные, словно космос...

«Синеглазая леди-Смерть».

Ромеде де`Фей.