Хроники о последнем Искажающем (джен)

Поднятая копытами в воздух дорожная пыль танцевала в воздухе, то и дело забиваясь в нос. Крестьянин чихнул, не осмеливаясь ни подняться с колен, ни тем более поднять глаза вверх — одна только богато украшенная сбруя говорила о высоком происхождении нежданных гостей.

— Н-налево, — заикаясь от испуга просипел старик, кланяясь ещё ниже, опасаясь навлечь гнев высокородных господ. Затянутая в тонкую перчатку рука величественно поднялась, и в пыль — прямо перед коленопреклонённым крестьянином — с приглушённым звоном упало две монеты. Тускло сверкнуло рыжее золото и старик, не смея поверить своей удаче, позабыв о страхе, метнулся вперёд. Скрюченные мозолистые пальцы проскребли по земле, захватив вместе с деньгами полную ладонь придорожной пыли. Ещё одна монета — ещё один огненный отблеск откатилась чуть дальше и затаилась под пожухлым листом подорожника. Два золотых — баснословная сумма, но в отличие от крестьянина, всаднику нет дела до денег.

Повелительный оклик, шпоры в бока и легконогие, почти не уставшие за долгую дорогу кони одновременно срываются в бег — только последний, с всадником помоложе отстаёт на полшага. И снова клубы пыли вьются над пустынной дальше дорогой, оставив позади уже третью по счёту деревушку.

На самом деле, мало кто видит этих всадников: слышно только редкое конское ржание, да перестук копыт. И если какому-нибудь бродяге всё же доведётся в сумерках услышать эти звуки, то уже вскоре по деревням и посёлкам, обрастая всё новыми подробностями, загуляет ещё одна легенда о Призрачной гвардии Низвергнутого.

На самом деле, мало кто просто способен увидеть этих семерых — а всадников семеро, — когда они скачут верхом на своих проклятых лошадях. Вот и в этот раз им встречаются лишь трое. Старик. Мальчишка. Да какая-то девушка, помахавшая рукой вслед промелькнувшему лишь на миг перед ней отряду.

Предводителю нет до них никакого дела — это обязанность церковников и инквизиторов, и жизнь веснушчатого мальчишки-служки становится чуть длиннее.

Дорога стелется перед ними невидимой чёрной лентой ночью и грязно-серой — днём. Зима. Предводитель и его спутники давно не видели снега — слишком редко их выпускают во внешний мир, слишком много лет минуло с тех пор, как алый рубин загорался в последний раз.

Впрочем, в этих местах зима неотличима от лета — только тяжкие, набухшие тучи висят над головой, не позволяя, запрещая будто им увидеть позабытое синее небо.

В сознании горит алое зерно и рыжие волосы, не скрытые больше лёгким шлемом, хлещут по лицу наравне с ветром.

Мгновения незабытой свободы.

Тот, у кого когда-то было имя, знает — как бы они не спешили, успеть невозможно. Знает это и тот, кто их послал. Вопрос — в чём его цель, если и так ясно, что даже им не по силам вернуть в былую тюрьму покинувшего её. Но — алый свет перед внутренним взором, чёткий приказ, свежий ветер в лицо, остающиеся за спиной мили незнакомых дорог и искажённые привычным страхом лица людей, видящих их.

В этом новом, изменившемся, но оставшимся неизменным мире свергнутых богов теперь правят те, кто прежде возносил им хвалы, а те, кого некогда почитали наравне с богами — ушедшими? свергнутыми? не знает никто — сами снизошли до службы нынешним повелителям и господам.

Тот, чьё имя уже давно сгорело и обратилось в пепел под испепеляющим жаром алого рубина, знает, что он всего лишь такой же узник, как и тот на поиски кого он был отправлен. Возможно, не останься от его памяти лишь дырявые лохмотья, он бы смог даже вспомнить лицо своей цели — ведь он пленён и поставлен на службу столько же лет назад. А впрочем, может и больше.

Имя — бывший лорд Дайрен Ноэль — не говорит ему ни о чём. Только лохмотья воспоминаний всё же шевелятся и лишь на одно мгновение, прежде чем вновь исчезнуть в алом пламени, перед глазами, застилая реальность, возникает чужая улыбка, чёрный ворох волос с запутавшимся в них четырёхлистным клевером, горячее дыхание, раскалённым пламенем вулкана обжигающее шею и тихий переливчатый звон лютни.

Топот копыт безжалостен точно также как пленившее их пламя — улыбка тает, и только в ушах шелестит болезненно знакомый шёпот.

…

В город они прибывают на рассвете, когда ни ночная тьма, ни утренняя пелена тумана не скрывают от глаз тихие, будто вымершие узкие улочки и серые, полуразвалившиеся стены тюрьмы, над которой, раскинув во все стороны зелёные ветви, возвышается дерево, равных которому нет даже в лесах эльфийских владык.

Нет смысла обыскивать развалины — того, кто ждал почти триста лет этого мизерного шанса покинуть удерживающие его стены, здесь давно уже нет. Сам воздух в этом вымершем городке пропахся и пропитался насквозь магией, это её искорки играют сейчас на резных листьях дерева, в считанные минуты выросшего и разрушившего до основания и ненавистную тюрьму и оковы.

Миссия — какая-то уж больно странная — выполнена. Наверное, пославший их это предвидел, удивительно было бы, если бы исход был иной.

Командир призрачного отряда — да, в этом легенды не врут, вот только служить обречены они не Низвергнутому, и иногда Свет даже хуже того, что все считают Тьмой, — оборачивается, оглядывается на своих шестерых спутников.

Неизменные, прежние, не постаревшие ни на день лица веселы и угрюмы одновременно, и только самый молодой из них, некогда шестнадцатилетний рыжик всё ещё живо крутит головой по сторонам, ёрзая в седле своего рысака.

Вечность на то и вечна, и они тянут, медлят как могут, прежде чем связаться с хозяином и вернуться в своё неизменное узилище. Только в отличие от разбившего свои оковы Дайрена Ноэля, их тюрьму уничтожить куда сложнее.

Дерево поёт, и в его песне отчётливо слышны ликующие нотки — последний Искажающий эльфийского народа, попрятавшегося и закрывшего все дороги в свои непроходимые ныне леса, наконец-то свободен. Дерево похоже на вырастившего его мага, и лишь кособокие яблони в саду главы города чуют недоброе — ещё ниже склоняют приземистые макушки.

Второй Настоятель Кинта Северного откидывается в кресле и слегка потирает шею, которую, будто к ней подвешен неподъёмный груз, сильнее обычного тянет к земле. Алый рубин сейчас будто живёт своей жизнью, полыхая как никогда ярко. Семь искорок, словно впаянных в сердце переливающихся на свету граней, то гаснут, то снова вспыхивают — семь разных душ, подобно мухам некогда пойманные в паутину рубина.

На морщинистом лице рождается улыбка, а покрытая пигментными пятнами желтоватая рука чуть крепче сжимается на пульсирующем камне — секунда, другая, и тот затухает окончательно. Огонёк свечи в замкнутом, лишенном кислорода пространстве.

В какой-то степени, так оно и есть.

Настоятель подходит к окну: не для того, чтобы бросить взгляд на свои владения — ему не нужны напоминания о том, как велика его ответственность за жизни и души жителей этого города.

Он думает. Осознаёт. Просчитывает — насколько велик был риск. Лорд Дайрен Ноэль покинул свою многовековую тюрьму, причём как раз накануне вступления в сан главного Настоятеля Кинта Западного.

Триста лет его не было в мире, триста лет минуло со дня его заточения, так куда же может отправиться тот, кто ищет спокойствия и жаждет мести? Дороги в леса эльфов ему нет, а значит лишь Город-утративших-надежду его последнее и единственно возможное пристанище.

Город, которого никогда не было на картах и от которого ныне не осталось и стен: лишь в нескольких домах фундамент куда древнее и прочнее других, раз его не смогли разрушить ни пыльные века, ни пришедшие после выигранной войны люди. И теперь, будто в насмешку над прежними обитателями «утратившими-надежду» , но всю её возложившую на свой последний островок покоя, на его месте раскинулись куда более широкие мощёные камнем оживлённые улицы и площади новой столицы.

Кинт Западный вовсю смеётся над давно истлевшими скелетами звонкими голосами людей.