Хроники о последнем Искажающем (джен)

Тяжёлая, изъеденная вездесущими термитами дубовая дверь, на первый взгляд кажущаяся совершенно бессильной против одного-единственного нажима, с натужным скрипом — будто кому-то приходилось прилагать большие усилия, чтобы открыть её — отворилась и в узкую камеру, немного помедлив, ворвался обидно тусклый свет двух чадящих факелов в руках оставшихся стоять снаружи стражников. Немолодой бородатый мужчина в чёрной рясе священника брезгливо поморщился, принюхавшись к витающему внутри отчётливому запаху гниения и тлена и, с отвращением вдыхая спёртый тюремный воздух, принялся напряжённо вглядываться в единственный оставшийся не освещённым — не затронутым светом — угол камеры.

— Нет смысла от нас прятаться, — огласил тесную комнатёнку его мягкий спокойный голос. — Если потребуется, мои люди вытащат тебя на свет.

Едва затихло эхо его последних слов, как тьма зашевелилась и священник, куда лучше своих охранников знавший, КТО заточён в защищённой самим Настоятелем и его безымянным союзником, камере, только усилием воли заставил себя не отступить в сторону — под защиту мечей, когда на расстоянии вытянутой руки от него вдруг из ниоткуда возникли неестественно ярко-серые глаза с вертикальными кошачьими зрачками.

— На место тварь! — предупреждающе рявкнул открывший зачарованную дверь тюремщик и, не дожидаясь реакции пленника, ткнул в него факелом. Из темноты послышалось сдавленное шипение и глаза исчезли — затаились во тьме, ожидая подходящего момента, чтобы появиться вновь.

Священник украдкой — чтобы этого не заметили стоявшие за ним люди, а не прятавшийся от их глаз узник: уж от того-то, даже лишённого магии, вряд ли могла укрыться такая человеческая эмоция как страх — облегчённо вздохнул, и покосился на тюремщика. Растрёпанный бородач, явно считавший себя хозяином предоставленной в его распоряжение тюрьмы, милостиво кивнул, и священник, подобрав подол рясы, решительно шагнул навстречу затаившейся во тьме опасности.

— Я прислан Настоятелем Церкви нашей, чтобы передать тебе волю его. За сотворённые тобой преступления, ты, Ноэль Дайрен, будешь казнён на закате завтра вечером. По слову Совета ты лишён права на исповедь… — из темноты донеслось тихое хмыканье, и священник напряжённо замолчал — не в ожидании ответа, нет, уж он-то знал, что на это мог ответить тот, кто не признавал Церкви, и чьё существование до недавних пор Церковь упорно отрицала. Узник молчал в ожидании дальнейших слов, молчал и священник, ни на миг не забывавший воли Настоятеля, но не имевший никакой возможности выполнить её в присутствии посторонних. Есть слова, которые не предназначены для чужих ушей. А есть слова, которые именно для этого и созданы. И священник, и тот, ради кого он пришёл — оба они знали, что никакой казни не будет, слишком опасны последствия. Но они оба также знали и то, что одному из них никогда не видать свободы, просто одна тюрьма сменится другой, ещё более надёжной и нерушимой. Ведь именно ради этого Настоятелем и были срочно призваны те, кто некогда, несмотря на неравные силы, сумели одолеть и пленить своего же ставшего слишком опасным сородича.

Пленник молчал, и священник, тяжело вздохнув, повернулся к выходу. Свою миссию он выполнил. До этого молчаливо стоявший на страже тюремщик с облегчением трижды ударил в дверь могучим кулаком, и та покорно распахнулась перед ними.

— Лорд… — нарушив тяжкую тишину, вдруг прозвучал из темноты неестественно скрипучий голос, словно его обладатель в течение многих лет лишён был возможности с кем-либо поговорить, и священник порывисто обернулся, чтобы увидеть, как узник, болезненно щурясь от слишком яркого для него света и прикрывая узкой ладонью отвыкшие от него глаза, неуверенно шатаясь, делает шаг вперёд.

— Назад! — поспешный и визгливый вопль тюремщика вкупе с ощутимым толчком дубинки практически отшвыривают пленника назад к стене прежде, чем священник успевает вмешаться и остановить проявившего излишнего рвение своего провожатого, но пленник едва ли обращает на это внимание.

— Что…?

— Я — Ноэль, лорд Дайрен, человек, не забывай этого, — насмешливо улыбается узник, кривя в неумелой улыбке тонкие губы и священник, против своей воли чувствуя сожаление к обречённому на вечное заточение лорду, торопливо покидает вонючую камеру и её странного и страшного обитателя. Тюремщик, испуганно бормочущий то ли извинения, то ли просьбу замолвить за него словечко перед господином Настоятелем, отстаёт от него всего на несколько шагов и в следующее мгновение дверь со скрипом запирается на не вяжущийся с её обликом массивный мерцающий замок. Единственный источник света — факел в руках охранников исчезает вместе с посетителями и камера с оставшимся в ней пленником снова погружается в кромешную тьму. И поэтому никто — никто — не видит торжествующего взгляда нечеловеческих — слишком ярких — глаз, которым таинственный лорд оглядывает северную стену своего узилища — единственное, что отделяет его от вожделенной и уже почти досягаемой свободы.

Всё прошло точно по плану: света было совсем не много, но хватило и этого.

Незнакомец улыбается, глядя, как тонкий зелёный росток быстро набирающего силу будущего дерева медленно, но верно пробивается сквозь кажущуюся нерушимой и вечной многометровую стену его тюрьмы.

Одна из самых страшных опасностей мира, спустя долгих двести лет своего заточения, рвалась на волю.

Шёл 276 год после его Искажения.