Правильное решение (джен)

Корускант сочился Тьмой. Горел ею, жил ею. Она пульсирующей паутиной опутывала дома, бурной рекой текла по аэротрассам вместе с машинами, ураганной воронкой закручивалась над зданием Сената, видневшимся вдали. Тьма заволакивала ночное небо клубящейся чернотой; непроглядным туманом растекалась по улицам, заставляя электрический свет трусливо жаться к фонарям.

"Посмотри вокруг, Энакин. Вдумайся. Осознай то, что видишь. Суть Темной Стороны — не в абстрактном зле, но в изменении. В сломе того, что было прежде; в рождении принципиально нового. В движении вперед и уничтожении отмершего. На пороге великих перемен галактика всегда погружается во Тьму — это так же неизменно, как восход и закат небесных светил. Это наше время, не джедаев. Им не остановить того, что грядет. Попыткой противиться наступлению новой эры они лишь преумножат силу Темной Стороны. Нашу силу".

Энакин упрямо стиснул кулаки. Подставил лицо резким порывам ветра, глядя вперед — но не на сверкающие силуэты небоскребов и вереницу ярких огней аэротрассы, а в горящие расплавленным золотом глаза Палпатина. Не покидавшего стен Храма — но находившегося ближе, чем случайный прохожий, ненароком задевший Энакина плечом.

"Вашу, Дарт Сидиус. Не мою".

Фантом, сотканный из теней и неверных отсветов, улыбается — одними глазами и мимолетным проблеском веселья в Силе:

"Разве?"

Нет. Конечно, нет. Тьма струилась сквозь него, льнула к рукам и горячила кровь. Энакин чувствовал себя в силах свернуть Манарайские горы движением ладони. Смять небоскреб, как консервную банку, не шевельнув и пальцем. Разорвать на куски любого, кто встанет у него на пути, не прикоснувшись к световому мечу.

Ему было знакомо это состояние — с того злополучного дня, когда тускенские выродки до смерти замучили его мать. С тех же пор он знал, сколь оно обманчиво. Тьма давала силу, это верно, но куда больше — иллюзию силы. Опьяняющей и гибельной, если потерять контроль над собой, забыть о своих реальных возможностях.

В одном Энакин был уверен наверняка. Он действительно мог убить Оби-Вана сегодня. Мощи, сконцентрированной в его руках, было достаточно, чтобы смять горло бывшего учителя, как бумажный лист. И — что хуже всего — в какой-то момент ему хотелось дать ей волю. Послушаться неясного голоса, скандировавшего в ушах требовательное и такое соблазнительное "убей", и обрушить всю свою ярость на человека, едва ли этого заслуживавшего.

"Я не превращусь в это, лорд Сидиус. Безумного убийцу вам из меня не сделать".

И снова — тихий смех. До обидного снисходительная улыбка на старческих губах.

"Неправильно, Энакин. Мне безумный убийца без надобности. Это я нужен тебе — чтобы не превратиться в него".

"И без вас справляюсь".

"Надолго ли? Кто окажется на месте Оби-Вана в следующий раз? Случайный прохожий, подвернувшийся под горячую руку? Падме? Ваш малыш? Ты не можешь знать, когда сорвешься снова. Джедайские техники не позволяют управлять зверем, что таится внутри тебя — лишь запереть. Добровольно лишиться части себя вместо того, чтобы научиться жить с ней и использовать ее. Но и этот путь для тебя закрыт. Темная Сторона у тебя в крови. Из нее ты черпал силы в последние годы, к ней ты всегда обращался в трудную минуту. Ты не научишься чувствовать Силу по-иному. Твоя природа возьмет верх, как бы ты ни бежал от нее. Ты, быть можешь, и совладаешь с ней самостоятельно... но кто расплатится за твой опыт?"

Помимо воли в памяти вспыхнул страшный образ, один из тех, что являлись ему в видениях: Падме, задыхаясь, царапала горло. Шептала мольбы побелевшими губами — и голос ее становился все тише и тише, а белки огромных глаз заливала кровь...

Лишь ценой огромных усилий Энакину удалось отогнать видение прочь. Оно было лишь одним из многих — возможной, но не предрешенной вариацией будущего. Он насмотрелся таких с избытком. Сидиусу нечем здесь поживиться.

"Вокруг предостаточно достойных кандидатур. Не думаю, что Орден будет возражать, если я потренируюсь в использовании Темной Стороны на ваших любимых псах".

Сидиус был само равнодушие.

"Значит, галактика потеряет нескольких способных людей. Вопрос в том, что приобретешь ты?"

Энакин не ответил. Ни к чему это было — проговаривать очевидное, тем более Сидиус не нуждался в словах. Одной мразью в галактике станет меньше. А в его загривок по-прежнему будут вгрызаться десятки других. По-прежнему будет висеть на волоске жизнь Падме.

Если она переживет чрезвычайную сессию, разумеется. Условие, в выполнимости которого Энакин серьезно сомневался.

Он думал об этом не раз и не два. Страх сменялся яростью, ярость — глухим отчаянием, и так по бесконечному кругу. Сейчас же они складывались в горькую, холодную решимость.

Каждый видит в нем разменную монету? Оружие массового уничтожения? Что ж, оно обычно стоит недешево.

"А что я приобрету, если не сделаю этого? Если помогу вам? Могущество? Увольте, его мне с лихвой хватает. Власть и свободу? Не считайте меня за идиота. Я прекрасно понимаю, кто будет держать мой поводок. На каких условиях вы предлагаете мне рабство, лорд Сидиус?"

Старик рассмеялся, и не было в том смехе ничего от привычного добродушия канцлера Палпатина. Холодная насмешка, сухое одобрение с оттенком снисходительности.

"А все же ты неглуп, мой мальчик. Свобода — лишь в праве выбрать себе цепь по вкусу, так ведь говорят? Что ж, мое предложение тебе известно. Я научу тебя владеть Силой, чтобы ты смог управлять ею, а не она — тобою, как сейчас. Своим правлением я спасу галактику от войны, которая погрузит ее в хаос на многие десятилетия. Но самое главное — я сохраню жизнь твоей Падме. Пока ты верно служишь мне, ни она, ни твои дети не будут ни в чем нуждаться. Они будут жить в роскоши и безопасности, вдали от политики. Рядом с тобой. Решай сам, стоит ли это твоих представлений о чести. Знай лишь, что так или иначе, но совесть твоя чистой не останется. Тебе решать, чья кровь замарает ее".

Желтые глаза фантома померкли, и вслед за ними начал таять его силуэт. Мгновение — и Энакин остался наедине с собой, глядя в пропитанную Тьмой корускантскую ночь.

Он был до странного спокоен сейчас. В поганые времена и дороги в будущее не лучше. Рыцарю-джедаю и Избранному давно пора бы усвоить это.

На одну ему недвусмысленно указали — не в первый, но, вероятно, последний раз. Вторую же Энакину предстояло торить самому... чем и надлежало заняться, пока еще не слишком поздно.

Сегодня Энакин в последний раз возвращался в Храм. Не зная, как покинет его. И, что самое главное, кем.

* * *

— Сэр, я прошу вас... — Сибилла едва поспевала за широким шагом работодателя, путаясь в юбках. От волнения дыхание молодой женщины сбивалось, как у старухи, страдающей одышкой.

Обычно благовоспитанная до чопорности, чтившая субординацию как величайшую добродетель, гувернантка бегом бросилась Арманду наперерез и решительно преградила ему путь к лестнице.

— Я прошу вас быть с Исанн помягче, сэр, — сказала она уже уверенней. — Бедная девочка сама не своя. Я понимаю, что ее выходки уже переходят все границы, но она совершает их не из желания досадить. Ей нужно ваше внимание...

— И она его получит. В том виде, которого заслужила своим поведением. А теперь прошу вас отойти в сторону, мадам.

Его тон не терпел возражений, но женщина не шелохнулась — только сурово сдвинула брови и решительно вздернула подбородок. Невиданная наглость для прислуги, а уж тем более допустившей в последнее время столько промахов, что впору писать заявление об уходе — пока не выставили с работы силком, снабдив нелестной рекомендацией.

Не в первый уже раз Арманду подумалось, что за нехваткой свободного времени он непозволительно распустил своих домашних. Дочь, в первую очередь — а теперь и Сибилла, похоже, набралась дурных манер от своей избалованной и обнаглевшей подопечной.

— Сэр, у девочки сильный стресс, с которым она явно не справляется. Неужели вы забыли, что с ней творилось вчера? Бедному ребенку нужна помощь специалиста и ваша забота, а не наказание! Ей не хватает поддержки и ласки, как вы не понимаете?

"Бедному ребенку не хватает ремня!" — едва не рявкнул Арманд, но вовремя сдержался. Судя по виду, Сибилла и сама была недалека от истерики, а ему только драматических сцен в исполнении гувернантки не хватало. И без того он чувствовал себя таким измотанным, что больше всего хотелось махнуть рукой на выходки дочери и урвать хоть немного сна — тем более, что завтра силы ему очень пригодятся.

К сожалению, Арманд не мог себе этого позволить. И без того слишком многое сошло девчонке с рук. Ее следовало хорошенько выпороть еще вчера, когда он поймал ее на подслушивании. Быть может, не пожалей он ее тогда, не было бы побега и встречи с Мотмой — за что Исанн не получила даже устного выговора благодаря своим кошмарам. И вот теперь — новая попытка сбежать из дома. Несмотря на все запреты и предупреждения. Будто этого было мало, маленькая паршивка додумалась подмешать в каф Сибилле и Элдберу сильнодействующее снотворное... быть может, в другое время он мысленно похвалил бы девчушку за смелость и предусмотрительность, но сейчас это казалось скорее поводом всыпать ей покрепче.

— Сибилла, — положив ладонь женщине на плечо, он строго посмотрел ей в глаза. — Никакой "стресс" не может быть оправданием тому, что девочка натворила. Исанн не просто нарушила прямой запрет — она сознательно подвергла опасности свою жизнь, прекрасно понимая, что ее похождения могут плохо закончиться. Это нельзя оставлять безнаказанным.

— Я понимаю, сэр. Прошу вас лишь обойтись без... крайностей. Исанн — ребенок с очень сложным характером и, боюсь, хрупкой психикой. Прошу, не усугубляйте ее состояние...

— "Ее состояние"? Хотите сказать, девочка страдает психическими отклонениями?

Под холодным и очень, очень внимательным взглядом работодателя Сибилла невольно вздрогнула.

— Нет, сэр, — проговорила она тихо, нервно сглотнув. — Я вовсе не это имела в виду...

— В таком случае вынужден вам напомнить, что контролировать ее "сложный характер" — ваша работа. Работа, с которой вы в последнее время справляетесь не без нареканий. Надеюсь, вы не намерены и дальше усугублять свое положение грубым нарушением субординации?

Лицо гувернантки дернулось, будто ей залепили пощечину. Губы сжались в тонкую, недовольную линию.

— Прошу прощения, сэр. Я не хотела показаться навязчивой.

— Извинения приняты, мадам Дереле. А теперь позвольте мне увидеть дочь.

Сибилла почтительно склонила голову и отступила. Вид у нее был скорбный, словно у матери, вынужденной отдать на растерзание родного ребенка. Поднимаясь на второй этаж, Арманд спиной чувствовал ее осуждающий взгляд.

"Хорошая она все-таки женщина. Возможно, даже слишком хорошая для моего чертенка. Неудивительно, что Исанн совершенно распоясалась под ее присмотром: некоторые дети напрашиваются на неприятности лишь затем, чтобы проверить, как далеко им позволят зайти".

В который раз он пожалел, что Исанн не родилась мальчиком. Парнишке с таким характером было бы куда проще найти место в жизни... и вправлять мозги с помощью ремня мальчику куда легче. А с девочкой... с девочкой тяжелее. Каждый раз приходится бороться с иррациональным желанием немедленно простить и приласкать эту маленькую паршивку, умело прикидывающуюся невинным ангелочком.

У порога детской он остановился. То ли предчувствуя бурю, то ли в знак глупого подросткового бунта Исанн заперла дверь. Арманд не соизволил постучать — просто провел ключ-картой по электронному замку.

В комнате царил полнейший бардак. Валялась на полу вываленная из шкафа одежда, содержимое распотрошенной школьной сумки ровным слоем усеивало ковер; под ногу чуть не попалась дорогая фарфоровая кукла, которую Арманд подарил дочке на день рождения где-то года три-четыре назад. С выдранными золотистыми локонами и раздробленной наполовину головой.

Сама виновница беспорядка сидела на постели, закутавшись в одеяло и глядя на Арманда затравленным волчонком. В руках она сжимала то ли планшет, то ли книгу, то ли тетрадь — разглядеть толком не удалось, потому что девочка поспешно спрятала вещицу под скомканное покрывало.

Она казалась не просто напуганной — нездоровой. Эти ее покрасневшие глаза, бледное лицо, на которое падают нечесаные волосы...

— Итак, Исанн, ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил он строго, ничем не выдав зарождавшегося беспокойства.

Габриэлла точно так же дичилась, когда безумие начало брать верх над самообладанием. Так же жалась к стене, когда он приближался к ней. Так же молчала, глядя на него широко распахнутыми глазами.

"Этого не может быть. Исанн здорова. Напугана, только и всего".

— Я задал тебе вопрос, девочка. Что все это значит?

Арманд попытался схватить ее за подбородок, но Исанн вывернулась из-под его руки. Вскочив с постели, шустро отпрыгнула в сторону.

— Ничего! — с вызовом выпалила она. — Тебе-то какая разница? Ты же наказывать меня пришел, да? Вот и доставай ремень, нечего тянуть! А бардак я уберу, как ходить смогу.

У нее тряслись губы. Глаза, испещренные красными прожилками, смотрели нагло и в то же время — испуганно. Казалось, девочка вот-вот разревется.

Арманд подошел к ней и крепко схватил за плечи. Хорошенько встряхнул, даже не обратив внимания на то, что Исанн рванулась из его рук.

— Прекрати истерику. Или мне успокоить тебя пощечиной?

— Мне плевать! Не в первый раз! — девочка упрямо мотнула головой, отбрасывая волосы за спину и нарочно подставляя щеку для удара. Ту, на которой все еще красовался синяк... да, он определенно приложил ее крепче, чем собирался.

Но гораздо больше Арманда волновала дрожь, бившая ребенка. И злость в ее глазах — беспомощная злость затравленного, напуганного звереныша, готового все зубки переломать, но живым в руки не даться.

Вряд ли ее так пугало наказание за глупую выходку: экзекуции она обычно переносила спокойнее и никогда не пыталась хамить — чтобы положение не усугублять.

Похоже, вчерашний сон и задушевные разговоры с Мотмой все же не прошли для нее даром.

Тяжело вздохнув, Арманд перенес дочь на кровать. Усадил рядом с собой и приобнял, пытаясь успокоить и в то же время — не дать вырваться.

— Угомонись. И потрудись объясниться, что с тобой происходит. Что тебе напела Мотма, что ты начала вести себя так глупо и безобразно?

Исанн молчала, закусив губу и глядя на отца зло и обиженно. Шумно засопела, пытаясь справиться с душившими ее слезами. Видимо, твердо решила изображать партизана на допросе.

— Почему ты пыталась сбежать?

Молчание, попытка отползти подальше.

— Из-за чего устроила истерику?

— Отстань от меня!

Рука взметнулась практически на автомате. Девочка зашипела сквозь стиснутые зубы, получив увесистую затрещину.

"Вот же упертое создание..."

Арманд не знал, что с ней делать. Точно так же у него опускались руки при истериках Габриэллы. Он мог расколоть пленника на допросе. Мог так повести разговор, чтобы собеседник невольно поведал ему то, что хотел бы сохранить втайне. Многое мог. Но, оказывается, был совершенно безоружен перед вздумавшей играть в молчанку маленькой дочерью.

Что эта девчушка себе вообразила? С ее-то буйной фантазией и пронырливостью она могла такого надумать, что самые скандальные проститутки пера подивились бы красочному сюжету.

На ум пришла записная книжка, которую Исанн поспешила спрятать от него. Арманд не имел привычки копаться в личных дневниках маленьких девочек, но раз уж она отказывается говорить...

Дочь дернулась как от удара, когда он вытащил из складок покрывала потрепанный ежедневник. Вскинулась и подобралась, будто вознамерившись отобрать вещицу, но тут же раздосадовано мотнула головой. Украдкой отползла подальше, на самый край кровати, и вновь впилась в отца этим злобно-напуганным взглядом. Действительно, одичавший зверек. Того и гляди, набросится.

С первой же страницы Арманд почувствовал, как неприятно холодеют кончики пальцев. Страницы были исписаны изящным, немного вычурным почерком Габриэллы — который, впрочем, очень скоро переходил в сумбурные, практически нечитаемые каракули. И все же — достаточно разборчивые, чтобы понять смысл написанного.

Он не знал, что Габриэлла вела дневник. Слуги докладывали ему, что госпожа часто запирается в гардеробной и проводит там от нескольких минут до полутора часов, но Арманду претила сама мысль устраивать обыск среди нарядов и безделушек жены. Ограничился лишь сканированием на подозрительную электронику и на том успокоился, сочтя это очередным чудачеством супруги, психическое состояние которой ухудшалось день ото дня.

Оказывается, вот что она там делала. Кропотливо записывала все свои страхи и переживания, путаные воспоминания и безумные догадки.

— Ты сделал это с ней, — донесся до него звенящий, немного дрожащий голос Исанн. — Ты довел ее до сумасшествия, а потом убил!

До сих пор девочка сдерживала слезы, но теперь они влажными дорожками бежали по раскрасневшимся щекам; поблескивали на мокрых ресницах. Она жалась к стене и крепко стискивала побелевшие кулачки, будто собиралась наброситься на отца.

— Исанн... — он попытался погладить ее по голове, но малышка с неожиданной силой оттолкнула его руку.

— Не трогай меня! Ты убил, ее убил, а мне врал все это время! Мотма была права, ты чудовище! А я... я тебя любила, я тебе верила, а ты... ты... ненавижу тебя! Можешь бить меня, можешь выгнать из дома, можешь вообще придушить, мне плевать!

Она дрожала, заливалась слезами, но взгляд не отводила. Смотрела прямо ему в глаза — и злость плескалась в них напополам с болью. Болью преданного, жестоко обманутого ребенка.

Арманд не знал, что сказать ей. Вернее, в уме он прокручивал сотни вариантов того, как повести разговор дальше, как успокоить малышку, как разубедить ее в прочитанном и додуманном, перемешав правду с полуправдой и ложью... но сейчас, в этот момент — не мог подобрать слов. Вместо них он просто сгреб дочь в охапку и крепко прижал к себе, шепча что-то ласковое и бессвязное. Исанн задергалась, вырываясь, но быстро сдалась. Уткнулась лицом ему в плечо; затряслась в беззвучных рыданиях. Какая же она все-таки хрупкая и маленькая...

Арманд подержал ее так, дожидаясь, пока истерика поутихнет. Потом чуть отстранил от себя, легонько встряхнув. Девочка уставилась на него большущими недоверчивыми глазами, сердито шмыгая носом.

— Успокоилась немного? А теперь послушай меня. Постарайся не перебивать и не плакать больше, хорошо?

Он говорил негромко и твердо, тщательно расставляя паузы и смысловые акценты. Ни на миг не разрывая зрительного контакта с ребенком. Исанн, сперва снова попытавшаяся вырваться, кивнула, как завороженная.

— Мне жаль, что пришлось обманывать тебя все эти два года. Да, малыш, я лгал тебе о том, что произошло с твоей мамой. Но и то, что ты прочитала в этом дневнике — не совсем правда.

Понимаешь ли, Габриэлла была нездорова. Это начало проявляться давно, задолго до тех событий, которые ты помнишь. Война сильно пугала ее, а политика — еще больше. Ей все казалось, что я подвергаю нашу семью опасности. К сожалению, я не мог ее толком поддержать... и она начала искать успокоения в ином. Она начала принимать антидепрессанты и успокоительные. Сначала — слабые, но потом все более и более мощные. Я узнал об этом слишком поздно, когда дело дошло до запрещенных препаратов. Мне удалось пресечь это... но вся беда в том, что Габриэлла была уже слишком зависима от них. Она разучилась справляться со своими страхами самостоятельно. Мне следовало отдать ее на попечение специалистов еще тогда, но я тянул до последнего. Надеялся, что она оправится. Но ей становилось только хуже. К тому моменту, когда я решился отвести ее к психиатру, твоя мама уже страдала запущенной формой обсессивного расстройства и хронической депрессией.

Знаешь, что такое обсессивное расстройство, дочка? Габриэллу преследовали навязчивые страхи. Преследовали неотступно, днем и ночью. Сначала она понимала, что они нереальны, но со временем грань между фантазией и действительностью становилась для нее все тоньше, а ужас, который она испытывала — все сильнее. Естественно, такая умная и наблюдательная женщина, как Мон Мотма, не могла этого не заметить...

— И она этим воспользовалась?! — воскликнула девочка, словно очнувшись от транса. Хотя глаза ее были все так же широко распахнуты, ужас и злость понемногу пропадали из них — и вот теперь ярость вспыхнула в их глубине с новой силой. — Мотма специально запугивала маму, чтобы она стала ей помогать?!

— Именно. Габриэлле становилось все хуже, но ее... лучшей подруге только того и нужно было. Ведь так проще внушить ложь. Проще заставить пойти на отчаянные поступки, которые в жизни не совершишь в здравом уме.

На сердце было тяжело: воскрешая в памяти события того злосчастного года, Арманд будто снова проживал их. Он почти не лгал дочери. Не стал говорить лишь о том, что во тьму клинического психоза он толкнул жену сам. Надеясь помочь, но на самом деле — нанеся ее хрупкой психике такой ущерб, от которого она вряд ли когда-нибудь оправится.

Исанн ждала продолжения рассказа молча. Утерла слезы и глядела куда-то в пространство, плотно сжимая губы. В кулачке малышка комкала и скручивала одеяло.

— И теперь она мертва, — неожиданно подала она голос. Он показался почти чужым: пустым, холодным и удивительно недетским. — Из-за Мотмы. И потому, что ты ей не помог.

Арманд медлил с ответом некоторое время. Смотрел на замершее, точно маска, лицо дочери. На немое обвинение в ее глазах. На побелевшие костяшки пальцев, сжимавших одеяло.

Разумнее всего было бы согласиться. Так проще. Не придется ничего объяснять. Не придется доверять ребенку тайну, которую он предпочел бы навсегда укрыть от посторонних глаз, злых языков и недобрых намерений.

Девочка смотрит на него все тем же мертвым взглядом. Одеяло с треском рвется под тонкими пальчиками.

— Нет, — произносит он как не своим голосом. — Рана была неглубокой. То, что ты приняла за смерть, было кататоническим ступором, Исанн. Твоя мама жива. Хоть и по-прежнему очень плоха.

Возможно, ему не следовало этого говорить. Но личико Исанн, озарившееся надеждой, и радостный огонек, вспыхнувший в ее глазах, нравились ему куда больше, чем безжизненная маска, ужасающая и гротескная на детской мордашке.

— Это правда? Я смогу ее увидеть?!

Возможно, ему следовало ответить "нет". Но меньше всего Арманд желал через несколько лет столкнуться с последствиями своего решения. Достаточно ему любимой женщины, по его вине запертой в засекреченной психиатрической лечебнице.

— Да, Исанн. Когда все закончится.

Девочка серьезно кивает. Смотрит на отца испытывающе и долго.

— Пообещай мне, папа. Не обманывай меня и на этот раз. Пожалуйста, не надо.

Под конец фразы голос девочки срывается, и она вновь начинает походить на нормального ребенка. Ребенка, который очень хочет верить отцу и снова увидеть мать.

Арманд целует ее в макушку. Ласково взъерошивает волосы.

— Обещаю. А теперь приведи себя в порядок и ложись спать. Завтра... тяжелый день.

Он уходит, ни словом не попрекнув дочь за многочисленные провинности. И уже стоя в дверном проеме, слышит тихий голосок:

— Возвращайся, папа. И арестуй Мотму, если получится. Я хочу, чтобы ее расстреляли.