Максимов

Помещик-«приживал». Он появляется в самом начале романа, в главе «Приехали в монастырь», когда Федор Павлович Карамазов, Иван Федорович Карамазов и Миусов с Калгановым затруднились найти дорогу к скиту, где ожидал их старец Зосима. «Вдруг подошел к ним один пожилой, лысоватый господин, в широком летнем пальто и с сладкими глазками. Приподняв шляпу, медово присюсюкивая, отрекомендовался он всем вообще тульским помещиком Максимовым. Он мигом вошел в заботу наших путников. <...> Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое...» И далее упомянуто, что во время молитвы «все почтительно преклонили головы, а помещик Максимов даже особенно выставился вперед, сложив пред собой ладошками руки от особого благоговения».

Затем помещик Максимов сыграет свою роль добровольного шута и приживала уже в «Книге восьмой», где окажется в Мокром вместе с Калгановым как раз в тот момент, когда там произойдут ключевые события романа: встреча Грушеньки со своим «женихом» паном Муссяловичем, внезапный приезд Мити, затем его арест. Именно здесь в болтовне Максимова проскальзывают «автобиографические» сведения о том, как докатился «тульский помещик» до жизни такой: он, оказывается, был дважды женат — первый раз на какой-то хромой полячке, которую некий поручик вывез из Польши и ему «уступил», а вторая жена от него сбежала, предварительно обчистив до нитки: «Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!..»

Впрочем, Максимов, вполне вероятно, всё это сочинил, чтобы «доставить всем удовольствие», ибо тут же выясняется, со слов Калганова, вообще несуразное: «<...> Вообразите, например, он претендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в "Мертвых душах" это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев и был предан суду: "за нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде", — ну помните? Так что ж, представьте, он претендует, что это он и был, и что это его высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самое позднее, в двадцатых годах, в начале, так что совсем годы не сходятся. Не могли его тогда высечь...» Но Максимов с достоинством продолжал настаивать уже при всех, что его действительно высекли «за образование», и Н.В. Гоголь изобразил сие в своей бессмертной поэме.

Позже выяснится, что этот обнищавший помещик Максимов совсем не утратил вкуса к кутежам: «Оказалось, что Максимов уж и не отходил от девок, изредка только отбегал налить себе ликерчику, шоколаду же выпил две чашки. Личико его раскраснелось, а нос побагровел, глаза стали влажные, сладостные. Он подбежал и объявил, что сейчас "под один мотивчик" хочет протанцевать танец саботьеру...» И действительно — станцевал: «Весь танец состоял в каких-то подпрыгиваниях с вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху, и с каждым прыжком Максимов ударял ладонью по подошве...», а затем и вовсе возжелал «поближе познакомиться» с девочкой Марьюшкой из хора, да нагрянувшие следователи-прокуроры помешали и страшно напугали бедного Максимова.

После катастрофы в Мокром Максимов вернулся в город вместе с Грушенькой и остался у нее в роли приживала.