Когда я открыла глаза, то увидела небо. Высокое и необъятное. Чистое, свежее, как умытое, оно словно смеялось надо мной.

Всё, что происходило до этого, запомнилось мне кое-как.

Меня поднимали, несли, перехватывали покрепче и снова несли. В голове гудело, руками не пошевелить, перед глазами темно.

Раз я завозилась и получила шлепок:

- Успокойся. Выйдем из долины, развяжу.

Судя по голосу, нёс сам.

Дышать было трудно, я опустила голову и сделала то, что оставалось – воспользовалась великодушно предоставленной возможностью не думать ни о чём.

И сама не заметила, как провалилась в сон. Пёстрый и звенящий. Больше похожий на обморок или кошмар.

Теперь я лежала на спине, а метёлки травы щекотали мне нос.

Тянуло дымком, рядом негромко переговаривались гномы. Похоже, погони мы не опасались.

Несмотря на раннее утро, солнце обжигало, и мне было жарко в высоких и плотных сапогах. Впервые я задумалась о том, а сколько времени мы провели в Ривенделле. Погодный скачок между последним днём до попадания в долину и первым днём после выхода из неё был ощутим.

Сбоку прошелестела трава. Это, заметив, что я открыла глаза, приблизился хоббит.

Я повернулась к нему спиной.

Ночное происшествие в долине вставало передо мной во всей красе. Мне было нечего сказать тем, кто в самый важный момент моей жизни тупо вырубил меня и уволок, как кулёк.

А также тем, кого я считала друзьями. И кто никак не заступился за меня.

- Тебе надо поесть, - голос хоббита звучал виновато.

Это он сожалеет о том, что мне пришлось пережить? Или просто сочувствует человеку, потерявшему дом?

– Нам скоро снова идти.

Я покачала головой. Вам надо идти, не мне.
.....
Ещё через какое-то время подошёл Торин. Я узнала его по тяжёлому дыханию и не менее тяжёлым, но быстрым шагам. Постоял, повздыхал. Затем, не мудрствуя лукаво, поднял меня на ноги рывком.

Бедный гном!

Он-то рассчитывал, что я выплачусь, а после брошусь ему на шею, моля защитить. А вместо этого нарвался на сухие глаза и потерянный взгляд. Ему было сложно понять, почему я вначале стелилась, чтобы меня довезли до Ривенделла, а теперь не желала и пальцем о палец ударить, чтобы спасти себе жизнь.

Женщины его народа не позволяют себе подобных выкрутасов. Привыкшие к частым невзгодам, они горюют бурно, но быстро, и вскорости снова принимаются за дела.

Для гнома существует слово «надо». Надо подниматься, надо идти, надо делать хоть что-то, даже если ты ничего не можешь изменить. И моё упорное молчание его раздражало.

- Не пойдёшь сама, я тебя на верёвке потащу за собой.

Я также молча протянула ему руки – если хочешь, вяжи. Он только выругался и отвернулся в досаде.

Повинуясь коротким отрывистым приказам, гномы свернули стоянку.

Я пожала плечами и присоединилась к остальным.

Мне было всё равно, куда идти. Но в отряде меня худо-бедно считали своей. К тому же, пока я путешествовала с ними, оставалась надежда, что всегда накормят.

Очнувшись ото сна, желудок требовал своего. И я уже начинала жалеть, что так опрометчиво отказалась от еды.

Меня всегда поражали люди, умеющие уверяться, что в их жизни всё непременно сложится хорошо. Как будто это было начертано огненными буквами на небесах.

В детстве меня воспитывали так же.

Мне следовало расти послушным ребёнком, а после найти работу своей мечты и встретить мужчину, за которого я выйду замуж. Конечно же, по любви.

Став взрослой, я на своей шкуре поняла, какое исключительное место в жизни каждого человека занимает случай.

Сотни тысяч людей на моей планете ежесекундно подвергались насилию или мучились от неизлечимых болезней. Несправедливо теряли близких или погибали от рук психопатов. С чего я решила, что именно я, что именно моя человеко-единица должна быть счастливой?

Поэтому я не жаловалась, когда приходилось трудиться на нудной работе и спать, с кем сложилось, а не с тем, с кем хотелось.

Не стала я возмущаться и теперь, оказавшись оторванной от родного дома.

Только от неизбывного горя это не спасало.

Первые дни я молчала и почти ничего не ела. А также почти не спала. Лежала по ночам без сна, вглядываясь в темноту, не замечая, как наступает рассвет.

На третьи сутки меня вырубило. Я благополучно пропустила обед – горячее теперь готовили по два раза, зато не останавливались на охоту, Торин торопил отряд, чтобы поскорее добраться до гор – и вечером наконец уснула беспробудным сном.

Началось возрождение к жизни.

Ещё через день я уже ощущала вкус еды, которую ем – густая перловая каша. Могла удивиться: откуда здесь взяли перловку? Последний мешок закончился до Ривенделла. И была в состоянии понимать, что происходит вокруг.

А вокруг откровенно посмеивались над нерасторопностью эльфов.

Ночной побег из долины, при упоминании о котором мне всегда казалось, будто меня ударяют в живот, обрастал всё новыми подробностями. Послушать гномов, так они незаметно проскользнули под носом у доброй сотни часовых и выбрались на тропу, не потревожив ни травинки.

Тогда же я поняла, что перловку они просто-напросто стянули. И вовсе не испытывали за это вины. Эльфы, по мнению гномов, сами были виноваты, удерживая последних в своей волшебной долине. Так я узнала, что в гостях отряд провёл по меньшей мере недели две…

История о злосчастной перловке неожиданно вызвала во мне целую бурю переживаний, похороненных, казалось, навек.

Сперва я ощутила облегчение, узнав, что ем ворованный хлеб. Мне отчего-то было важно, что я здесь никому ничего не должна. И с той поры нежелание есть пошло на убыль.

Затем я испытала злорадство.

«Сколько брильянтов в корону ни пихай, - с удовлетворением думала я, глядя на Торина: над эльфами он не смеялся, зато кашу уписывал за обе щеки, - а против натуры не попрёшь».

И осадила себя лишь тогда, когда начала подозревать, что мне нравится его негаданный спуск с заоблачных вершин.

Хуже всего было то, что мне никак не удавалось заплакать.

Я вроде как и знала, что больше никогда не увижу родных, а всё это казалось туманным. Наверное потому, оправдывала я себя, что пребывание в новом мире давно затянулось, и я волей-неволей привыкла к нему.

К тому же я всегда помнила обстоятельства своего прилёта, и, вероятно, подспудно подозревала, что ничем хорошим это закончиться не может.

В общем, откровения эльфов не стали всепоглощающим ударом. По крайней мере, мне так казалось. Остальные-то прекрасно видели, что к чему.

Всё время, пока я молчала, гномы ко мне не лезли. Даже Бильбо держался на общий лад.

Это потому, что им плевать, решила я. И, конечно, была не права.

Разве станет тот, кому плевать, терпеть лишнего члена отряда? Разве станет делиться едой? Перловка была ворованная, но её воровала не я. А значит, они всё-таки делились.

Уже на третий день, лишь только вернулись чувства, я решительно забрала из рук Бомбура ложку и принялась помешивать кашу. До Ривенделла это было моим занятием. Все посмотрели, но никто ничего не сказал.

На деле они просто не знали, как подступиться.

Горе у гномов не является признаком слабости. Ведь такое может случиться с любым. Поэтому женщины голосят, не смущаясь, а мужчины открыто гневаются. Изрыгают проклятия, обещают отомстить. На худой конец, если мстить некому, слагают печальные песни.

Там же, где выросла я, принято было держать всё в себе. Хочешь горевать – горюй, только не мешай другим, у которых и без тебя забот по горло. Да и горе-то у нас, один смех.

Поэтому столкнувшись с настоящей потерей, я не могла понять, что к чему. А остальные не могли понять, что со мной. Кто их знает, как там у людей. Гномы невысокого мнения об этом народе.

Однако в отряд принимали.

Посреди враждебного мира каждый, кто когда-то помог спасти жизнь, становится если не побратимом, то, во всяком случае, существом, которое может рассчитывать на взаимную поддержку. А я, хоть мы это и не обсуждали, помогла им, когда они лежали в мешках.

Полностью моё состояние понимал, пожалуй, только хоббит. Но он боялся сделать ещё хуже. Потому, не сговариваясь, меня всем отрядом оставили в покое. И это было лучшее, что они могли предпринять. Даже Торин. Если бы он тогда подошёл, я бы возненавидела его навсегда.

Выбранный способ принёс плоды.

Однажды утром, день примерно на пятый, я проснулась с горячим чувством благодарности к посторонним широкоплечим мужчинам, которые не задавали лишних вопросов, но упрямо шли вперёд, позволяя идти вместе с ними и тем самым создавая для меня какую-то цель.
....
Мне представлялось, что я легко могу начать всё с начала.

Почему нет? Я ещё молода и здорова. И очень быстро учусь.

Какая работа у них тут в ходу. Доить коров, печь хлеб? Вряд ли это тяжелее, чем отсидеть одиннадцать лет на школьной скамье, а потом ещё пять, чтобы получить "вышку". Дома я часто мечтала в один прекрасный день всё бросить и отправиться путешествовать, куда глаза глядят. Но здравый смысл удерживал на месте. Теперь всё решено за меня.

Серьёзных дел на родине у меня не было, обязательств я не имела. Оставались родители – и мысль о том, что мы больше никогда не увидимся, казалась мне дикой. Но они были взрослые люди. А случись какое несчастье, о них бы позаботился брат.

В то утро я видела себя свободной, как птица.

Но такое случалось не часто.

Большую часть времени я боролась со страхом.

Что со мной будет? Смогу ли я устроиться на новом месте? В отряде меня терпели, но поход не станет длиться вечно. И дальше рассчитывать на гномов не приходилось, в свои общины иноплеменников они не допускали.

Прежде новый мир интересовал меня только из любопытства. Теперь я с трепещущим сердцем прислушивалась к разговорам окружающих, боясь упустить хоть слово. Пытаясь составить картину того, что меня ждёт впереди.

Выходило пугающе.

Люди со слов гномов представали мрачными верзилами, прячущимися за высокими частоколами дворов. Все они были жестоки и уродливы – Глоин уверял, что не встречал ни одного, у кого были бы целые зубы и не попорчена кожа на лице – покупая товар, норовили обмануть, а любые вопросы предпочитали решать силой.

Жёнки их сидели по домам. Терпели побои отца, а потом законного мужа, и послушно производили на свет младенцев, половина из которых помирала, едва испустив первый крик.

Вечные мрак, холод, голод, болезни и ужасающая нищета – такими видели моих соплеменников гномы. Неудивительно, что я сделалась мнительной и начала колотиться от страха.

Ещё существовали хоббиты. Мы с ними были одного роста и во многом похожи. Но их клановая система немногим отличалась от гномов. Посторонних в неё не принимали. И даже с собственными собратьями, волею судьбы поселившимися за рекой, старались общаться пореже – потому что подозрительные чужаки.

Жизнь не прекрасна сама по себе. Прекрасной её делают вещи и люди.

Возможность любить и если не быть с кем захочешь, то, по крайней мере, надеяться на это.

Красивые вещи. У меня было мало красивых вещей. Те несчастные сапоги, в которых я попала в передрягу. Дорогие, откровенно не по карману, они воплощали немудрёные представления о чуде.

Книги, ухоженное жилище, свидания...

Эти простые прелести украшали мою жизнь и делали её если не счастливой, то сносной.

Работа, наконец!

Оказавшись вдали от родного мира, я вдруг поняла, что люблю свою работу!

Не бесконечные обязанности, нет, а её запахи, шорохи, звуки. Скрипы стульев, кипы свежих бумажных листов. Кивки сослуживцев по утрам, разноцветный вихрь лиц тех людей, с которыми мне приходилось общаться. Даже начальник, прежде казавшийся невыносимым, теперь вспоминался милым.

Я стала догадываться, что у него имелись причины вести себя именно так, как он вёл. А что сделала я, чтобы попытаться его понять?

Ещё – моя независимость и моя защищённость.

Раньше я их принимала, как должно. Но ночное похищение в долине, когда мне, не спрашивая, надели на голову мешок, расставило всё по местам.

Никто не собирался принимать меня здесь на равных. Я навсегда была для них слабым существом, которое следовало беречь и защищать, но также и заставлять, если речь шла о чём-то важном. Решённым несомненно без меня.

Даже Бильбо не вякнул. А я считала себя не слабее его.

И так поступал Торин. Лучший из лучших. Благородный король. Что же начнётся среди простых работяг!

Хорошенькие служанки на ферме - а кем ещё я могу стать? - никогда хорошо не кончали. Над беззащитными женщинами глумятся везде. А уж от общества, застрявшего в тёмных веках, я и вовсе ничего не ждала.

Я подумала о предложении Фили. Которое он, впрочем, не торопился подтверждать. Я тогда не знала, что данное гномом слово твёрдо, даже если он сказал его наедине. И к счастью, наверно. Потому что это была та же несвобода, только не среди навоза, а среди золотых прутьев.

Это длилось до тех пор, пока мы не преодолели холмы и не вышли на равнину. У нас в глазах зарябило.

Маки! Целое поле цветущих маков. А над ними высокие горы с белоснежными шапками, упирающимися в небеса. Пока мы шли по равнине, мне хотелось плакать и смеяться одновременно. Кто бы мог подумать, что на свете существует подобная красота.

И когда белоснежные великаны нависли над нами, разгоняя вершинами тучи, у меня закралась шальная мысль - стоило пережить всё, что я пережила, чтобы увидеть такое.

У подножия гор я чувствовала себя букашкой. Но совсем не так, как рядом с высокими деревьями или домами. Горы не подавляли. Они просто были. Как время, как небо, как вечность.

В груди теснились странные чувства. Я бы никогда не смогла облечь их в слова. Но мне казалось, что все горести не важны. И что ради такого и стоит жить.

Пока наши глазели на горы, я поймала на себе чей-то взгляд. Это Торин смотрел на меня со смесью опасливости и любопытства на лице. Мне захотелось ему улыбнуться - последнюю неделю мы не разговаривали. Он вздрогнул, смешно сощурил глаза и как будто засветился в ответ.

Впервые после выхода из Ривенделла мы улыбались.