Мэйрион... Та, с кем народная молва связала Робина крепко-накрепко. Та, что, и правда, много лет как была его женой – но так и не стала ему преданной подругой. Та, что приветливо встречала мужа в маленькой хижине, спрятанной в глубине дубовой рощи, каждый раз, когда он возвращался из дальних странствий, и спокойно расставалась с ним, когда он уходил опять. Та, что когда-то давным-давно родила Робину сына, такого же ослепительно рыжего, как и он сам в молодости, но до сих пор по ночам, думая, что муж ее спит, часто плакала и шептала совсем другое имя...

Впервые Робин услышал о ней больше тридцати лет назад. Это были легендарные времена, о которых потом бардами было сочинено немало баллад. Позади была победа над Хвикке, но Камбрии всё еще противостоял куда более сильный враг – Уэссекс, королевство западных саксов-гевиссеев. А далеко на юге вовсю бушевала война. Уэссексу, захватившему бо́льшую часть Думнонии, яростно сопротивлялись жители маленького княжества Керниу – родины короля Артура и последнего оплота думнонских бриттов. По большей части вчерашние земледельцы и рудокопы, от отчаяния они взялись за оружие и подняли его против бывалых саксонских воинов. Камбрия и союзная ей Мерсия помогали защитникам Керниу как могли, но силы все равно казались неравными. Робин тогда внимательно следил за всеми долетавшими оттуда слухами: ведь из Керниу родом были его старые друзья-мимы: магистр Пиран, Эрк, Мадрон, Дероуэн. И, конечно, одним из первым узнал о Проснувшемся.

Сначала добрую весть принес в Гвент славный Гервон ап Дилан, бард из Порт-Эсгевина, морем вернувшийся в родной город из сражающегося Керниу. Вернувшийся – и в тот же день спевший в заезжем доме почтенного Родри ап Идана новую балладу. Балладу о Проснувшемся, об Артуровом рыцаре: тот будто бы возник прямо из пламени костра, разожженного язычниками-саксами в священной роще Тинтагеля, и будто бы вынес оттуда, спас от мучительной смерти юную бриттку по имени Мэйрион, предназначенную в жертву кровожадным германским богам... Двадцать гвентских добровольцев уплыли потом с бардом в Думнонию – на помощь отрезанным от соплеменной Камбрии, осажденным, но не сдающимся жителям Керниу!

А слухи продолжали множиться с каждым днем. Рассказывали разное. Что на борьбу с захватчиками поднялась уже вся Думнония. Что сам лес присоединился к войне и рядом с людьми против ненавистных саксов теперь сражались деревья, точь-в-точь как в поэме Талиесина. И что во главе волшебного лесного войска будто бы стояли Проснувшийся и та самая Мэйрион, вдруг оказавшаяся могущественной ведьмой, ученицей Неметоны.
Странное дело: Робин, хорошо знавший цену слухам и сам, бывало, их намеренно распускавший, в этот раз им верил. Может быть, потому, что отчаянно жаждал услышать хорошие новости о друзьях. А может, и просто потому что он, сын осевшей в Гвенте вольноотпущенницы из франков и неведомого ирландского сида, сам считал себя бриттом и страстно желал думнонцам победы. Только вот главные умения Робина – обхитрить ротозея, проучить жадину, устроить злую, но смешную каверзу – казались ему на войне бесполезными, ненужными. Оттого и странствовал он по-прежнему по Камбрии, от Гвента до Гвинеда, от Диведа до Моны – да промышлял, как всегда, большим и малым плутовством – пока ненароком не разозлил Неметону. И вот тогда пришлось ему откупаться от леди Хранительницы – да не деньгами, а помощью. Оказалось вдруг, что от ловкого плута прок на войне все-таки есть, да еще и какой! Ох, и настранствовался он в те времена по Придайну, выполняя Неметонины поручения: побывал и в Дал Риаде, и в Нортумбрии, и в Уэссексе тоже, а под конец объявился даже в захваченном саксами куске Думнонии. И насмотрелся вволю всякого, и наслушался.

Конечно же, слухи оказались правдивы не во всем. Нет, не выходили на бой с саксами древние тисы и могучие дубы: воевали не деревья, а люди. Незваным пришельцам несли смерть меткие стрелы думнонских лучников, таившихся среди густых зарослей. Но возвращавшиеся с запада саксы, похоже, верили в колдовство местных «уэлов» – так, «чужими», они называли бриттов. Оттого-то и брали они теперь во все походы жрецов-годи – служителей воинственного Тиу, оттого-то и полыхали жертвенные костры по всему востоку Думнонии. А местные бритты, с которыми Робин общался по Неметонину поручению, рассказывали ему о доблестном сэре Кэррадоке ап Придери, о его отважной и хитроумной подруге Мэйрион-озерной…

Сэра Кэррадока по рассказам этим Робин узнал сразу: хорошо помнил по Диведу. Но разрушать легенду о Проснувшемся, конечно же, не стал, лишь в который уже раз порадовался своей наполовину человеческой крови, не мешавшей говорить святую ложь во имя праведного дела. А вот вспомнить Мэйрион он тогда так и не сумел, хотя учениц Неметоны встречал в Кер-Сиди не раз. Однако же то, как ее описывали, в голове отложилось, да так подробно, что Робин видел Мэйрион в своем воображении словно наяву. Видел, как мчалась она с развевающимися пшеничными волосами в самую гущу битвы верхом на рыжей как огонь лошади, с белым штандартом в руке. Как объясняла что-то мудреное графу Аррансу, а тот важно кивал, да на деле так ничего и не понял и едва не погубил своих рыцарей ни за что ни про что. И как однажды, не выдержав, выплакала одной не в меру болтливой старухе свое горе – что Проснувшийся только и думает о своей Неметоне, а на нее, на Мэйрион-озерную, даже и не смотрит.

Робин уже исполнил всё обещанное леди Хранительнице и собиралcя возвращаться в Глентуи, когда случилась беда. Рассказывали о ней по-разному. Кто-то божился, что сам видел, как во время осады Кареска шальная стрела ударила Проснувшегося в глаз. Другой человек уверял, что случилось это всё ни в каком не в Кареске, а возле маленького деревянного бурга неподалеку, и не стрелой был сражен сэр Кэррадок, а саксонским копьем. Третий, и вовсе, рассказывал про мост через Укс и про засевшего возле него в засаде пращника. Но все сходились в одном: тяжело раненый в голову рыцарь на третий день скончался. Еще говорили, что до последнего мига своей жизни он повторял и повторял имя Неметоны, что в горячечном бреду принимал за нее сидевшую рядом и рыдавшую Мэйрион...

А еще рассказывали, что на следующий же день после похорон появилась Мэйрион перед повстанцами – с коротко, по-вдовьи, обрезанными волосами, с черными тенями под ввалившимися красными глазами, непривычно бледная и суровая. Появилась – и объявила, что отныне берет на себя всё руководство восстанием. А потом призвала к себе клановых вождей – обсуждать большой поход на восток.

И на смену прежней легенде пришла новая. Раньше в Думнонии больше вспоминали короля Артура, теперь же заговорили о второй королеве Боудикке. А Мэйрион словно бы жила за двоих – за себя и за Проснувшегося. И успевала одна, казалось, столько же, сколько прежде с ним вместе.

Но воочию увидел ее Робин в первый раз уже в Кер-Сиди, уже после победы. И получилась эта встреча совсем не такой, как представлялась в его воображении. Это потом уже узнал он, что́ произошло в тот день на праздничном пиру. Что Неметона спросила тогда у Мэйрион, какую награду она желала бы, а та в ответ потребовала вернуть ей Кэррадока. Что леди Хранительница развела руками и сказала, что не в ее власти возвращать к жизни погибших. Что белая как полотно Мэйрион крикнула Неметоне: «Погубительница!», что швырнула ей в лицо монетку с просверленной дырочкой – давнюю награду за заслуги в войне с Хвикке. Что к Мэйрион-озерной, к героине Думнонии, как к последней преступнице, бросились охранники с обнаженными клинками. Что Неметона, вспыхнувшая лиловым как вересковый цвет, остановила охрану, не допустила кровопролития, но велела вывести Мэйрион вон из зала...

А тогда Робин увидел лишь странно бледную девушку, с отрешенным лицом шедшую в сторону свинцово-серой, покрытой мелкой рябью волн Туи. Девушка добрела до берега – да так, как была, в нарядном праздничном платье, и ступила прямо в реку, и пошла дальше, забираясь всё глубже и глубже. В какой-то миг платье девушки вздулось пузырем, она неловко взмахнула руками...