Черный панцирь мне защита; черный плащ меня одел.
На Закраине Забытой канул в море мой удел.
Я лечу дорогой новой в чужедальной стороне
на коне орлоголовом, на крылатом скакуне.
Не воспомнить ли былое? Вновь встает из давних пор
предо мной страна покоя, Дом Блаженных, Валинор;
там, за гладью из сапфира край отрадою согрет;
там цветет царица мира, роза рая, Элберет.
Как хотел я в дни былые жизнь сложить к ее ногам,
как мечтал я в дни иные быть рабом ее рабам!
Но бессмертные не бросят взор на тех, чей путь темней:
в песнях Лэтиен возносят, только кто пойдет за ней?
Черной клятвой я поклялся: будет знать любой предел, -
я с бессмертными сравнялся, я надменных одолел!
И настало лихолетье, предреченное стране:
Враг, дарующий бессмертье, стал отцом и братом мне!
С той поры страна внимала бою многие века;
неизменно поражала всех врагов моя рука.
Лишь немногие меж ними рвали счет простых побед:
грудь мою пронзало имя розы рая, Элберет!
Я ли песен не достоин, гром ли битв моих затих?
Первый всадник, первый воин, Первый из Девятерых!
По моей дороге торной сотни сильных шли за ним;
под моей рукою черной Минас-Моргул нерушим!
Ни о чем жалеть не надо: жди годины из годин!
Неиссчетные отряды двину я за Андуин;
и когда над Средиземьем мы покончим бранный спор,
за своим освобожденьем я отправлюсь в Валинор.
Никому мы не послужим, ничего не утвердим!
Счастлив я - мое оружье будет прахом перед ним.
И тогда, в желанный вечер, там, где край ее лежит,
имя той, кого не встречу, кость мою испепелит.

Они говорят, что нас – не счесть,
а нам известен счет.
Вновь семафор веселую весть
вдоль по холмам несет.
И откликаются на зов
деревянной руки
люди предгорий и городов,
люди большой реки.

Они говорят, что мы – саранча,
чума, орда, пустота.
Но должен быть точен удар меча
и втрое – пролет моста.
мы каждый миг берем в оборот –
слишком короток день.
И из года в год пшеница растет,
где им не поднять ячмень.

Они говорят, что нас просто нет –
есть Враг и его дела,
да войско неисчислимых бед
страшащееся тепла.
Ну что же – ветер смыкает круг,
будит предзимний гром.
Не ждите, мы не разрушим юг -
мы просто его возьмем.

Через тысячу лет ледник найдет столицу моей страны.
Я так давно не видел ее, что она и не снится мне.
А должно быть улицы сейчас листвою заметены
и луна лежит в городском пруду на звонком кирпичном дне.

Через тысячу лет ледник придет, даже если вернемся мы.
Не отзовутся людским делам пути воздушных пластов.
Но если смогу, я буду встречать начало Большой зимы
там, где небо скользит по карнизам крыш и рыжим ребрам мостов.

Где не выдержат дерево и гранит, обожженная глина – пой.
Мы живем водой, мы живем огнем, мы считаем впрок – на века.
И рифмуется с домом, стеной, мостом привычный пехотный строй,
и ложится узкий красный кирпич на дороге у ледника.

Получить стрелу под ключицу
на третьей южной войне.
Отделаться легким испугом
и, конечно, потерей тела.
Должно было случиться...
Но где-то на самом дне
жива еще память о плоти
и том, что она умела.

На столетия погрузиться
В лихорадку штабных забав,
Подхватывать, при оказии,
дорожный ветер осенний.
Заключить, что вечный противник
по-своему тоже прав -
но от этого не меняется
ни единое из уравнений.

Крутиться колесной спицей.
В один из множества дней
увидеть на месте столицы
кипящую дымом реку.
Распадаясь, решить, что все же
уютнее – и верней -
умирать за пределы фантазии,
доступные человеку.

Чувствую трагедию выбравшего Тьму в первом стихотворении, ослепление выбором - во втором и в третьем

Fluxius Secundus
Ну, а как еще? Жить со вполне понятными человеческими чувствами, служа Тьме так, как будто это просто одна из двух сторон со своей правдой, - не ослепление ли это?