#даты #литература #поэзия
200 лет со дня рождения Шарля Бодлера.
Францию (да собственно, и любую страну) не удивить поэтами со сложным, неуживчивым характером — и даже поэтами, вступившими в конфликт с Законом. Но если Вийона судили за грабежи, а Верлена — за покушение на убийство, то Бодлеру пришлось предстать перед судом за свои стихи.
Бодлер был из тех, для кого Верлен придумал прозвище «прóклятые поэты», хотя отщепенство было не столько уделом Бодлера, сколько его жизненным выбором. И из всех французских поэтов именно к Бодлеру чаще всего обращались русские переводчики — особенно эпохи «декаданса». Там они находили созвучное своему собственному переживание обреченности. «Русского Бодлера» создали Эллис, Д.Мережковский, Ф.Сологуб, Н.Минский, Вяч. Иванов, В.Брюсов, К.Бальмонт, И.Анненский, Б.Лившиц, Н.Гумилев, М.Цветаева, П.Антокольский, В.Левик, В.Микушевич…

Для «феномена Бодлера» как личности придумывали самые противоречивые объяснения. Его называли и богоборцем, и непонятым христианским поэтом. Сам он видел себя в менее романтическом свете:
Западные биографы любят объяснять Бодлера через эдипов комплекс: целую жизнь Шарль питал все возрастающую ревность к собственному отчиму; отношения его с матерью из-за этого стали очень неровными, и порывы привязанности перемежались вспышками обиды. Отчим, генерал Опик, сделался для Шарля воплощением всего, что он ненавидел в жизни, прежде всего — буржуазной респектабельности. Видимо, отчасти в пику семье он связал свою жизнь с мулаткой Жанной Дюваль из (мягко говоря) богемной среды. Жанна вела беспорядочную жизнь и быстро спилась; впрочем, Шарль поддерживал и опекал ее до самой смерти. Собственное его поведение после того, как он повзрослел, вызывало у родственников усиливающуюся тревогу: наследство, полученное молодым человеком от отца, быстро таяло, алкоголь и наркотики стали частью его повседневности — и вскоре семья добилась установления над Шарлем опеки по суду. Что, конечно, не улучшило их отношений.
К тому времени он уже начал писать стихи. Но вместо уверенно ожидаемой молодым поэтом славы они принесли только новые неприятности.
Подстрекаемый своей ненавистью к «буржуазности» (воплощавшейся для него в собственной семье), Бодлер задумал цикл «Лесбиянки». Неординарное проявление чувственности виделось ему одной из вариаций устремления к бесконечному. Позже название изменилось на «Лимбы» (естественно, дантовские), и наконец возникло заглавие «Цветы Зла». Точнее, «Les Fleurs du Mal» — что можно перевести и как «Болезненные Цветы». Страдание тоже есть Зло — оно разлито в мире и сосредоточено в человеке.

Поэзию нередко путают со стихами. Но стихи — это только форма. Бывают стихи, в которых нет ничего поэтического: басни, например. И в то же время есть множество поэтичных произведений в прозе. (Существуют как отдельный жанр даже «стихотворения в прозе» — и у Бодлера их очень много, как и у его ближайшего преемника — Артюра Рембо.)
Основа поэзии, ее главный признак — это эмоция как центральный объект изображения. И благопристойную публику в лирике Бодлера шокировало как раз то, какую эмоцию он избрал. Страдание описывали задолго до него, описывали и отверженность, изгойство — но поэты-романтики делали это «красиво». Такие стихи, романтические, у Бодлера есть тоже, взять хотя бы знаменитый «Альбатрос».
Но Бодлер создал своего рода эстетику отталкивающего; и превращение зла в объект искусства в глазах многих выглядело как поэтизация зла. Одной из генеральных эмоций лирики Бодлера стало отвращение. Так в осень разума вступил я невзначай… Для подлинных художников, по его мнению, самые непреодолимые страсти — презрение и скука:
Традиционные эстетические идеалы для Бодлера лишились содержания, а современная красота, отразившая дух нового времени, видится ему надломленной, странной, дисгармоничной. Отсюда — оксюмороны типа: «О величие грязи, блистанье гниенья…». В своем стремлении раздвинуть границы, вырваться за пределы данного Бодлер исследовал и опасные возможности «искусственного рая»: под таким названием вышел сборник его эссе, посвященных вину, гашишу и опиуму.
Бодлер — духовный брат Ивана Карамазова, не приемлющий не столько Бога, сколько мир, им созданный. Совершеннейшими типами красоты для него стали мильтоновский Сатана-бунтарь («Литания Сатане»), нераскаявшийся Дон Жуан («Дон Жуан в аду»). Вообще в его поэзию потоком хлынули апокалиптические, босховские образы («Фантастическая гравюра» и т. п.).
Очень характерное стихотворение «Падаль» полно шокирующих сравнений: «странная музыка разложения», скелет — распустившийся цветок с сильным запахом… Тема физической тленности красоты дополняется мотивом искусства («героизма времен упадка»), которое дарит ей бессмертие.

Публике, естественно, бросилась в глаза прежде всего «скандальность» стихов. Сам Гонкур по этому случаю сетовал на общее падение нравов: «Кого в наши дни обожествляет молодежь? Бодлер, Вилье де Лиль-Адан, Верлен. Первый — богемный садист, второй — алкоголик, третий — педераст и убийца».
Из-за «Цветов Зла» разгорелся судебный процесс, в результате которого 6 стихотворений были изъяты из книги. В их числе — «Проклятые женщины» (о лесбийской любви), «Слишком веселой», где соединяются мотивы секса, насилия и смерти, и «Метаморфозы вампира». Бодлер с досадой писал, что дураки-буржуа, без конца твердящие о безнравственности, напоминают ему пятифранковую шлюху, которая однажды пришла с ним в Лувр — и вдруг начала краснеть, отворачиваться и спрашивать, «как можно было выставить на всеобщее обозрение этакие непристойности».
Судебный приговор по «Цветам Зла» был отменен Учредительным собранием Франции только в 1946 году.
Между тем мрачный тон поэзии нового времени не был случайной прихотью мизантропа. Это факт всех национальных литератур: Байрон, Э.По, Леопарди, Эспронседа, Лермонтов (во Франции Лермонтова знали уже в 1840-х гг.) и т. д.
Сам Бодлер видел родственные души в Эдгаре По, Эжене Делакруа и Рихарде Вагнере, которые, на его взгляд, воплотили всю скорбь современного человека. Вдобавок он находил у них подтверждение своей идее «соответствий», которая только в ХХ веке попала в фокус общего внимания. Одно из стихотворений Бодлера так и называется — «Соответствия». Их два типа: первый — давно известный, параллель между физическим и духовным, — символ (природа как книга символов); второй — соответствия между чувственными ощущениями (синестезия):
Бодлер в лирике стал также первооткрывателем урбанистической темы как темы «одиночества в толпе». В «Цветах Зла» видное место занял миф Парижа, где самое заурядное делается таинственным, жутким. Он чувствовал, что не может писать о природе: «В глубине лесов, под сводами, напоминающими своды ризниц и соборов, я думаю о наших удивительных городах…»
Мятущиеся чувства лирического героя — реакция на разнообразные импульсы города; она отразилась и в цикле поэтических миниатюр в прозе «Парижский сплин». Первый, самый крупный цикл «Цветов Зла» также носил название «Сплин и Идеал» (прочие пять — «Парижские картины», «Вино», «Цветы Зла», «Бунт» и «Смерть»). И четыре стихотворения Бодлера тоже называются «Сплин». В них — самая суть его поэзии, способность отражать смутные, хаотичные переживания в чеканной сонетной форме:
Классическая форма как бы взрывалась изнутри шокирующим содержанием. Это произошло и с неизменной поэтической темой любви и женщины.
Запутанные, противоречивые отношения Бодлера с матерью и любовницами давали мало оснований для идеализма, а его ненависть к «образцам», утвержденным общественным мнением, и здесь дала о себе знать — во многом оттого, что в жизни немного находилось места для любых идеалов. Свою злость и раздражение поэт переносил и на тех, кто поддался этому гипнозу. «Нежная красавица», шествующая с мечтательно воздетыми к небу очами, в глазах Бодлера выглядит как «молодая лягушка, взывающая к Идеалу». Вспоминая известную басню, он добавляет: «Если вы презираете чурбан, каковым я теперь являюсь, то бойтесь журавля, который скушает вас в свое удовольствие!» («Парижский сплин»). Впрочем, чаще всего Бодлер сравнивает женщину с кошкой: обе вмещают в себя таинственность, грацию, небрежность, нежность и хищность.
В своих дневниках, которые Бодлер мечтал издать (изданы они были, как нетрудно догадаться, только спустя много лет после его смерти), он писал, что любовный акт имеет «большое сходство с пыткой или с хирургической операцией», и заявлял: «И мужчины, и женщины от рождения знают, что сладострастие всегда коренится в области зла».
Художественное зрение Бодлера обладало печальной способностью видеть изнанки вещей, их «амальгаму»: «Глупость часто служит оправой для красоты, это она придает глазам сумеречную прозрачность темных водоемов и зеркально-гладкое спокойствие тропических морей».
Юность и невинность в качестве традиционных поэтических идолов раздражают Бодлера еще сильнее: молоденькая девица, на его взгляд, сочетает в себе «величайшую глупость и величайшую испорченность. В ней как бы слились воедино мерзость хулигана и примерного школьника».
Явно не сложилось у Бодлера с женщинами; впрочем, и с человечеством в целом не сложилось (а больше всего — с самим собой):
Впрочем, в «Погребении проклятого поэта» отчетливо видно, что доминантой собственной судьбы Бодлер видел не столько величие, сколько отверженность.
Сочетание таланта и закомплексованности, разорванное и вечно тоскующее сознание побудили современника Бодлера, писателя и поэта Теофиля Готье, сравнить его с драгоценной, но треснувшей вазой. Подобно герою одного русского писателя-романтика, он заплатил за способность знать и видеть — способностью радоваться. Ему оставалось довольствоваться этим:
В конечном счете это принесло ему после смерти славу, о какой он не мог и мечтать при жизни. Недобрый и несчастный Бодлер изобрел собственную поэтическую «алхимию горя», которая преобразовала в красоту не только несчастье, но даже отвращение и ужас.