#стихи #чужиестихи

А. Рембо, «Пьяный корабль», пер. А. Добровича. Мне он нравится больше всех, к слову.

Понеслась, поскакала река подо мною!
Краснокожие люди под грохот и гам
тех, кто судно моё волочил бечевою,
взявши в плен, к расписным приковали столбам.

Упиваюсь теперь своевольем и риском,
оставляя команду в индейском плену,
о фламандском зерне и о хлопке английском
не заботясь ничуть, по теченью плыву.

Я бежал, а река бесновалась, плескалась,
тупоумна, как дети голодной зимой.
И любой полуостров, сорвавшийся в хаос,
отщеплялся от суши и нёсся за мной.

Славословьями грозы гремели мне в уши.
Я, как пробка, плясал десять долгих ночей
по волнам, переносчикам всех утонувших,
безразличен к призывам прибрежных огней.

Вот и вброшен я в море! пучинам на милость!
И скорлупка еловая в пене седой,
от вина и блевотины славно отмылась,
словно яблочной плотью, зеленой водой.

И теперь я в поэме, в мерцании млечном
пены, лунной лазури и звёзд на плаву,
где порой в изумленье своем бесконечном,
колыхаясь, усопший глядит в синеву.

Где безумье и медленных ритмов качанье,
синью полдня окрасив небес глубину,
крепче спирта, мощнее, чем арфы звучанье,
переполнили брагой любви рыжину.

Знаю трещины молний и дикое море,
видел всё: ураган от небес до земли,
голубиною стаей взлетавшие зори,
россыпь тайн, от которых вы взор отвели.

Видел таинства солнца, что в море садится,
фиолетовый цвет придавая волнам,
и вращались валы, как огромные плицы,
и всплывали сюжеты аттических драм.

Поцелуями море до глаз покрывая,
грезил я о снегах, испускавших лучи,
и неслыханных соков стремнина живая
побуждала светиться поющих в ночи.

Зыбь кидалась на рифы в истерике хлева,
и еще я не знал, своеволием пьян,
что способна стопами пресветлая дева
по одышливой морде лупить океан!

Задевая флориды, сдвигая преграды,
я мешал леопарда пылающий взгляд
с кожей, содранной с пленных! я упряжью радуг
ограничивал бег малахитовых стад!

Мне встречался в болотах, где грязь и гниенье,
разложившийся в зарослях левиафан.
В центре штилей мне вод открывалось паденье
в ненасытно отверстую пасть – в океан.

Видел медное небо и мутные мели,
где клопы пожирают чудовищных змей,
что обвили стволы с ароматами прели,
с перекрученной бурями формой ветвей.

Показать бы мне детям блуждания эти
средь поющих сциен, золоченых дорад.
Пронеслись предо мной в виде пышных соцветий
все явления мира, сойдясь на парад.

Помню моря страданье, его утомленье…
Если был я к смиренью по-женски готов,
море с плачем бросало меня на колени,
облепляли присосками тени цветов.

Был я остров плавучий, где яростны споры
злобных птиц белоглазых; смывал их помёт.
Хрупкий путь мой тянулся в морские просторы,
где усопших валило спиною вперед.

Но, навечно затерянный в бухтах, как в космах,
занесенный стихией, куда занесёт,
я, корабль, чей разрушеннный бурями остов
не спасет ни ганзейский, ни пушечный флот;

я, ушедший в туман, что, как луч, фиолетов,
пробивающий стены ударом словес,
на себе испытавший (приманка поэтов!)
и лишайники солнца, и струпья небес;

электричеством лун возбужден и замаран,
я, с кем плавают строем морские коньки,
между тем как июль беспощадным ударом
бросил небо в воронку и рвет на куски;

Я, чей слух в отдаленнейшем водовороте
увязал; кто сумел бы расслышать вытьё
подзывающих течкой самца бегемотих, –
о Европе грущу, о причалах её!

В небесах мириады мерцающих капищ
окликали пловца, что сумел превозмочь
бездну ночи вселенской – не там ли ты прячешь
стаи птиц золотых, о грядущая мощь?

Но довольно мне плакать! и луны, и солнца
мне горьки, я парами любви опьянён.
Разломайся мой киль! – и судьба понесётся
в океан, в никуда, в перекличку времён!

Мне нужна не Европа причалов парадных,
а лишь лужа весной, по которой, грустя,
запускает, как бабочка, хрупкий кораблик
никогда не видавшее моря дитя.

Я ли, в лезвиях моря плясавший, как пробка,
в чьей крови своенравия терпкий настой,
восприму этот мир перевозчиков хлопка,
эти флаги, огни и кильватерный строй!