Однажды я разобрал повесть "Товарищи" и написал, что для осуждения советского строя лучше всего обратиться не к "антисоветской пропаганде", а к официальной, общепризнанной советской пропаганде. Вот ещё один пример - роман Бориса Изюмского "Алые погоны", 1948 г., в самых что ни на есть приподнятых патриотических тонах описывающий жизнь суворовского училища.

"Несколько часов назад Семен Гербов, взяв в библиотеке книгу, обнаружил вложенную в нее тоненькую тетрадь. Надписи, указывающей на то, чьи это записки, не было. Прежде чем Семен успел узнать почерк Пашкова, он пробежал глазами первую страницу и был поражен тем, что прочитал.
Геннадия Пашкова в роте недолюбливали, как обычно недолюбливают в здоровом коллективе самоуверенных выскочек. Его не раз одергивали, критиковали на собраниях. Ребятам не нравились и его манера говорить чуть в нос, заедая окончания фраз, и хвастовство отцом-генералом, но товарищи отдавали должное его начитанности, восхищались его памятью и способностью, прослушав краем уха объяснение учителя, повторить все дословно, когда его вызывали, чтобы уличить в невнимании. Они ценили в Пашкове бескорыстие, способность поделиться всем, что у него есть, бесстрашие при высказывании старшим того, о чем иные только бурчали втихомолку.
Семен протянул Боканову злополучную тетрадь. Карандашом на разных страницах кто-то успел подчеркнуть самые оскорбительные места.
«Я честолюбив, но это следует скрывать. Плевать мне на класс, в конце концов проживу и без него, ума хватит». И дальше: «Надо приналечь, получить вице-сержантские погоны: способностей у меня для этого более чем достаточно, а звание возвысит».
Боканова [офицера-воспитателя] больше всего поразил общий тон дневника. Что Геннадий честолюбив, самовлюблен и эгоистичен, для воспитателя не было открытием. В известной мере эти пороки Геннадия удалось притушить. Но вот что в дневнике очень много говорилось о письмах девочкам, первом бритье и будущей прическе, что если речь заходила о жизни общественной, то писалось не иначе, как «навязали доклад», «наше собрание — говорильня», — это больно уязвило воспитателя.
... Долго накапливающаяся неприязнь товарищей к Геннадию сейчас нашла выход. Взвод был глубоко оскорблен и не желал ничего забывать или прощать. Гешу следовало решительно проучить.
Одно и то же чувство имеет бесконечное множество оттенков. Чувство, которое вызвал дневник Пашкова, можно было бы назвать непримиримым возмущением. Не вражда, не ненависть, а именно непримиримое возмущение оскорбленных людей.
Когда Боканов закончил просмотр дневника, все опять возбужденно заговорили:
— Дать ему как следует!
— Бойкот!
— Я вам давно говорил, что он такой!
— Судить по-нашему… чтоб на всю жизнь запомнил!
Офицер напряженно смотрел на комсорга Гербова.
Тот, словно прочитав его настойчивый взгляд, догадался, что именно ждет от него воспитатель. Нахмурившись, преодолевая внутреннее сопротивление, Семен решительно сказал:
— Разберем на комсомольском собрании.
— Правильно, — поддержал Гербова Сергей Павлович, — это и будет наш суд" (с)

Замечательнее всего - авторские попытки сторговаться со своей совестью и попытаться оправдать героя перед старой, общечеловеческой моралью. Он, мол, тетрадку открыл, не зная, что это личный дневник, и читать начал случайно - искал запись с именем владельца... Казалось бы, к чему эти попытки создать видимость благопристойности? Конечно, можно по случайности прочесть чужие записи, не зная, что это дневник. Но по случайности потащить дневник товарища в класс, показать его остальным, а потом вместе разбирать этот дневник по косточкам, подчёркивать в нем _возмущающие_ вас места - немыслимо.

Так, да не так. Всё-таки остаётся в человеке, воспевающем в своем произведении альтернативную мораль, нечто такое, что требует этих оправданий. Если сны - королевская дорога в бессознательное, то деталь в художественном тексте - королевская дорога в бессознательное автора. И бессознательно большинство авторов, в полный голос воспевающих какую-нибудь мерзость, не способны отделаться от ощущения, что это - мерзость. Поэтому автор чувствует потребность в этом обставлении поступков персонажа в стиле 19 века - выпала тетрадка из библиотечной книги... Пробежал глазами, сам не зная, что читает... А в чем, собственно, загвоздка? Ведь если можно вместе с офицером-воспитателем читать чужой дневник, подчёркивать в нем что-то, чувствовать себя _непримимо оскорбленными_, СУДИТЬ за сказанное в личном дневнике - то почему нельзя забраться в парту, достать оттуда чужой дневник и прочитать его вполне сознательно? Судья всегда присваивает себе право на ознакомление с материалами дела, а ведь личные записи здесь - это _дело_.

"Председательствующий объявил:
— Разберем персональное дело члена ВЛКСМ Пашкова.
По классу прошла едва заметная волна оживления, но тотчас же все настороженно затихли.
Геннадий держал себя, как и решил заранее, вызывающе. ...Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой вьющейся шевелюре и заученно говорил, не слушая других.
— Нечестно поступили, залезли в чужой дневник!
Лицо его порозовело, глаза блестели, и синева под ними сгустилась" (с)

А что тут скажешь, действительно, кроме этого? Невозможно что-то обсуждать _по существу_ с людьми, которые вообще не имеют права от тебя требовать ответа, и которые, наоборот, в нормальном мире и среди людей с неповрежденным мозгом должны были бы сами перед тобой оправдываться.

Похожий лейтмотив звучал в суде над Бродским - он дотошно пытался выяснить, на каком основании в суде читаются его личные дневники, кто и _на основании каких законов_ ознакомил с его дневником свидетелей обвинения. И никто не хотел ему отвечать на этот вопрос.

Прекрасен офицер, который должен этих юношей-суворовцев воспитывать. Вместо негодования на их поступок - "что вы натворили?!" - охотно берется САМ читать чужой дневник. И то, что мальчик в своем дневнике много пишет о первом бритьё и девочках, а общие собрания называет "говорильней", его _больно уязвляет_! То, что он, взрослый мужчина, офицер, участвует в низком поступке и потакает самым непростительным качествам в своих воспитанниках, растлевает их - это его не уязвляет.

Хороши и остальные. Бывший лучший друг Пашкова на этом собрании говорит: "Мы должны вопрос решать государственно… Предлагаю исключить за индивидуализм. Пусть знает, как отрываться от коллектива! Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… И в бою… сперва подумают: стоит ли рисковать собой?"

Самое замечательное в этом - тот факт, что между обнаружением дневника и пресловутым судилищем произошел пожар :

"Пожар возник на рассвете. Первым увидел дым Савва Братушкин, стоявший в этот час на посту у реки.
Павлик Снопков и Геннадий [подсудимый] кинулись к берегу, прыгнули в резиновую лодку и, гребя изо всех сил, стали пересекать реку. Они первыми достигли противоположного берега и стремглав пустились бежать к горящему сараю" (с)

Итак, Геннадий Пашков первым бросается тушить пожар и не боится в одиночку противостоять толпе. Определённо, "если таких не учить, бесчестные люди выйдут". А научить их смелости и чести должны офицеры, читающие чужие дневники, и сверстники, на собрании пафосно отрекающиеся от бывшего лучшего друга.

"Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия — звонкоголосого, обычно смешливого Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему говорить суровую правду, но иначе поступить не может.
...— Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, — говорил Павлик, — но надо быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед. Правильно? — Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, _встретив одобрение_ [чудесная деталь! Снова вмешалось бессознательное автора], продолжал: — В комсомоле кто? Молодые коммунисты! А он какой же коммунист? — «Он» прозвучало так отчужденно, будто Павлик отбросил последний мост, соединяющий его с другом" (с)

Замечательно же, ну!

Нет, никто их, этих людей, не "очернял", не "клеветал" на них. Они изобличают себя сами.