#книги #история #культура #длиннопост
Айвен Моррис. Мир «Блистательного принца»: придворная жизнь древней Японии. М., 2019.
Западный человек с представлением о древней Японии связывает такие понятия, как дзэнская философия и «сатори», стихотворения хайку, гравюры укиё-э, театр Но и Кабуки, игра на сямисэне, икeбана и бонсай, самурай с двумя мечами, гейша со сложной прической, чайные церемонии — и так далее, вплоть до соевого соуса и сырой рыбы.
Но в эпоху Мурасаки Сикибу (X–XI вв.) ничего из этого еще не существовало — даже чая и суши. Рыбу варили, запекали и мариновали, но сырой не ели, а чаем пользовались в медицинских целях: популярность он обрел двести с лишним лет спустя.

Мир для современников «блистательного принца» Гэндзи вообще состоял из крохотной части Японии, Кореи и Китая. Их невежество в отношении того, что находилось западнее, не знает границ. В «Повести о дупле» герой, плывущий из Японии в Китай, терпит крушение у берегов… Индии.
Сэй-Сёнагон в «Записках у изголовья» перечисляет около сотни достопримечательных мест — ¾ из них находится рядом со столицей. Гора Фудзи (в восточной провинции Суруга) не упоминается даже вскользь.
Столица Хэйан-кё (совр. Киото) была спроектирована по линейке: параллельные проспекты дзё, чрезвычайно широкие (от 80 до 170 футов), под прямым углом пересекались улицами. Назывались они по номерам. Пространство между проспектами тоже называлось дзё — в этом значении оно переводится словом «линия». Аристократы часто именовались по линиям, на которых они жили. Так, Рокудзё-но-миясудокоро в «Повести о Гэндзи» — не имя, а звание + адрес: «служительница императорской опочивальни, обитающая на 6-м проспекте».
Так что Хэйан-кё с населением около 100 тысяч был клетчатым, как шахматная доска. Город делился на пронумерованные участки около 14 акров, гораздо более упорядоченные в плане ориентировки, чем сегодня. Жители каждого участка отвечали за его чистоту: проверки проводились периодически.

На севере располагался Большой императорский дворец. Внутри него было немного садов простейшего устройства: разровненная белая галька и деревья в кадках. Дворцовые покои и их обитатели иногда назывались в честь этих деревьев: Фудзицубо в «Повести о Гэндзи» — «дама из павильона Глициний», а Кирицубо — «дама из павильона Павлоний». Перед дворцом Пурпурных покоев находилось пространство для официальных торжеств, где росли два самых знаменитых дерева столицы: Левая вишня и Правый померанец.
Аналогично строились усадьбы в стиле «синдэн», который характеризуется симметрией, цепочечной конструкцией застройки и наличием свободного пространства.

Иногда сады копировали известные пейзажи. Например, в усадьбе Левого министра Минамото-но Тору (IX век) воспроизводился в миниатюре пейзаж залива Мацусима, один из «трех знаменитых пейзажей Японии», где из моря вырастают сотни скалистых, заросших соснами островков. Министр даже изволил распорядиться, чтобы воспроизвели котел для выварки соли: считалось, что именно на Мацусиме она впервые была добыта из морской воды. С побережья доставляли воду, которую кипятили в этом котле, а хозяин с друзьями любовались облаками пара и грезили, будто находятся в далекой северной области (посетить которую по-настоящему их не заставило бы ничто, кроме императорского указа).
Каждый павильон хэйанской усадьбы состоял из одной большой комнаты, которая разгораживалась по обстоятельствам. Пустоту ее скрашивал какой-нибудь переносной предмет: сундук, жаровня, ширма, стол для игры в го.
Такахиро Мицуёси. Илл. к «Повести о Гэндзи»

Посредине больших покоев стоял тёдай (помост с занавесями), служивший опочивальней, совмещенной с гостиной. Спальное место не ассоциировалось с уютом или защитой: хэйанский аристократ ложился одетым на соломенную циновку, подложив под голову брусок, и укрывался шелковым или хлопковым покрывалом, а в холода — какой-нибудь тяжелой одеждой.
Кадры из фильмов «Повесть о Гэндзи» и «Новая повесть о Гэндзи»


Нависавшие карнизы и отсутствие окон держали комнаты в полутьме. Впрочем, для дам, обделенных молодостью и красотой, это было спасением: именно так нескладная красноносая дочь принца Хитати стала возлюбленной Гэндзи (он до этого не видел ее при дневном свете).
Вместе с тем сама конструкция дома была открытой: не было четкой границы между домом в стиле синдэн и садом. Поэтому когда поднимали ставни и бамбуковые завесы, то комната становилась частью сада.
Кано Эйтоку. Роспись ширмы

Главный предмет мебели — китё, переносной занавес, защищавший усадебных дам от любопытных глаз. Принимая поклонника, женщина устраивалась за ним, так что в лучшем случае был виден лишь смутный силуэт. Когда в «Повести о Гэндзи» принц Хотару признается в своих чувствах Тамакадзура, то узнает от ее служанки, что девушка давным-давно ушла и он говорил в пустоту.
Обитатели дома Гэндзи живут практически в изоляции друг от друга, общаясь лишь через послания, и встретиться могут только во время церемоний или состязаний. Так, Югири ни разу не встречался со своей мачехой, госпожой Мурасаки, в течение 10 лет — и когда случайно увидел, то влюбился. Так же и Кобай не был знаком с собственной падчерицей, хотя жил с ней в одном доме с самого ее детства. Принцу Ниоу ни разу не было дозволено побеседовать с родной сестрой, кроме как через занавесь.
Кадр из фильма «Повесть о Гэндзи»

Поражает контраст между этой формальностью — и легкостью, с которой герои оказываются в одной постели, когда им все же удается встретиться (Ниоу и Нака-но кими, Касиваги и Третья принцесса, которые не успели даже обмолвиться и словом).
Любовные связи начинались и завершались в полутьме. Подчас любовники даже не были уверены, с кем прeбывают. Гэндзи соблазняет невесту императора, не зная, кто это, — и в дальнейшем это обстоятельство определяет судьбы героев.
Зато не существовало архитектурного сооружения, настолько удобного для подслушивания и подглядывания, как дом в стиле синдэн.
Анонимный автор. Илл. к «Повести о Гэндзи»

Жизнь придворного определялась его рангом в каждой мелочи, вплоть до дозволенного вида веера: 25 складок для первых 3-х рангов, 23 для 4-го и 5-го, 12 — для 6-го и ниже. Прeбывание в ранге позволяло называться ёки хито — «добр(отн)ый человек» <собственно, в дореволюционной России так же любой чин Табели о рангах позволял обладателю хотя бы формально считаться «благородным»>. Югири, сын Гэндзи, страдает из-за того, что отец из принципа держит его в 6-м ранге, чтобы тот мог проявить себя. Равнодушие любимой девушки Югири объясняет тем, что она видит его в ненавистном зеленом платье 6-го ранга.
И не было слова уничижительнее, чем инакабитару — «деревенский». Назначение наместником в отдаленную провинцию, даже самую доходную, рассматривалось как ссылка.
Особое презрение у ёки хито вызывали… военные. Получить должность в Военном ведомстве считалось величайшей карьерной неудачей. Сторожевая охрана выполняла исключительно церемониальные функции: старший военачальник не поверил бы и ужаснулся, если бы от него потребовали выполнения какой-либо военной задачи — например, отражения набега монахов-воинов с горы Хиэй, которые устраивали в столице поджоги и грабежи. Для таких целей властям приходилось обращаться к провинциальным кланам вроде Минамото.
В «Повести о Гэндзи» военный — Таю-но Гэн — вызывает у Тамакадзура, за которой ухаживает, такие же чувства, как если бы за ней ухлестывал пахарь, — и терпит окончательное поражение, пытаясь сложить подобающее случаю стихотворение.
А крестьяне и ремесленники едва ли вообще считались людьми: слова эсэмоно и эсэбито, к ним применявшиеся, имели дополнительное значение: «непонятные, сомнительные создания». Они даже не говорят, а «тараторят» или «квохчут», и никаких чувств у них не предполагается.
Перед ранговыми чарами не могли устоять даже усопшие: духов и мстительных призраков нередко задабривали, производя их в ранг или повышая по службе. Кошке императора Итидзё было даровано — в теории — право носить головной убор кобури (для особ 5-го ранга).
На протяжении всей эпохи Хэйан важным статусным символом была карета <«тачка» — это во все времена святое!>, запряженная быками: ее вид и число сопровождающих для каждого чина, само собой, также строго регламентировались императорскими указами. Это было исключительно тряское средство передвижения, причем седоки покоились на тех же соломенных циновках. Паланкином имел право пользоваться только действующий император и его первая супруга.
На главных улицах нередко создавались пробки, особенно при церемониальных процессиях.
Тоса Мицуёси. Илл. к «Повести о Гэндзи»

Неудобство и медленность передвижения превращали небольшие, по современным понятиям, поездки, в изнурительные путешествия. Когда Гэндзи отправляют в Сума, куда теперь можно добраться на поезде меньше чем за 2 часа, он приходит в такое отчаяние, будто его ссылают к антиподам. Таким же краем света выглядит и Удэн, где происходит действие последней части романа, хотя находится он примерно в 10 милях от центра города: Нака-но-кими понимает, какую жертву приносил принц Ниоу, являясь к ней на свидание в эту глушь. Недаром тот предупреждал, что если она останется здесь, то связующие их узы разорвутся.
<Ну, учитывая дороги, погоду — и костюмчик не забудьте! — это не такая уж изнеженность, как может сгоряча показаться… Особенно в любимый лягушачий сезон.>
Утагава Куниёси. Оно-но Тофу учится непоколeбимости у лягушки, карабкающейся на ивовую ветку

Эклектизм избавил японцев от религиозных свар: на исконный синтоизм сначала наложилось конфуцианство, а потом и буддийские доктрины, хотя их подход был едва ли не противоположен конфуцианскому.
Начиная с эпохи Хэйан, одной из первых вещей, выучиваемых японским ребенком, была слоговая азбука, составленная в виде стихотворения, основанного на Сутре о нирване:
Буддийский акцент на скоротечности оказал огромное влияние на литературу. Но поглощенность японцев природой привела к тому, что их memento mori — не череп с костями, а живые образы вроде опадающих цветов или листьев, уносимых ветром. Пафос человеческого существования лучше всего передавала осень.
Мурасаки зачарована календарем и сменой времен года. На всем протяжении «Повести о Гэндзи» ни разу не возникает сомнения, в какое время года и суток протекает та или иная сцена.
Утагава Хиросигэ. Илл. к «Повести о Гэндзи»

Буддийская церковь для Гэндзи и его окружения была прежде всего возможностью развлечься — прогулкой или паломничеством, тем более что великолепие хэйанских церковных церемоний далеко ушло и от простоты исходной религии, и от традиционно сдержанного эстетического вкуса японцев. Посещение храма было также идеальным предлогом для свидания или иного приключения.
На все эти доктрины наслаивались еще и поверья — убеждения, не основанные ни на фактах, ни на какой-либо этической или религиозной системе. Сюда относились заклинания демонов, вера в призраков, гадания и т. п. практики.
Считалось, что у живого человека тоже мог быть призрак: он обретал бытие невидимого духа и нападал на врагов; при этом сам человек не знал, что творит его дух (икирё). У Мурасаки так происходит с ревнивой госпожой Рокудзё. Поэтому ревность считалась большим грехом: она вынуждала мстительных духов творить зло и при жизни человека, и после его смерти.
Утагава Кунисада. Нападение злого духа

Так что одной из самых важных дворцовых служб было Управление темного и светлого начал, занимавшееся гаданиями, арифмантикой, толкованием предзнаменований и т. п.
По понятиям хэйанцев, мир вступил в эпоху «Конца Закона», чем объяснялась череда эпидемий, неурожаев, пожаров, тайфунов и землетрясений. Мятежи в провинциях, грабежи на улицах столицы, массированные набеги монахов-воинов из горных монастырей — все это питало суеверные страхи: веру в мстительных призраков, одержимость ду́хами, гнев божеств, способных покарать человека за то, что не в ту сторону пошел и не в тот день вымыл голову.
Синтоистское представление о ритуальной нечистоте (от болезни, ран, смерти, деторождения и пр.) затрагивало всех домашних: дом, оказавшийся под запретом, закрывался для гостей, а если кому-либо позарез нужно было выйти наружу, прикреплялся особый знак к головному убору (мужчины) или рукаву (женщины), чтобы никто не подходил.
Запрет на направления — катаими — делился на 3 типа.
Неизменно нeблагоприятным направлением был северо-восток. Чтобы защитить столицу с этой стороны, был построен огромный комплекс монастырей школы Тэндай на горе Хиэй (хотя буддийскую религию запреты не занимали).
Были также направления, нeблагоприятные в определенные периоды жизни: например, в 16 лет (с поправками на пол, время рождения и пр.) — северо-запад.
И третий тип — направления, зависящие от положения определенных движущихся божеств, которые сходили с небес и двигались по румбам компаса; та сторона, где они останавливались, считалась закрытой. Так, в «Повести о Гэндзи» герой, навещавший Уцусэми, не может вернуться домой, потому что его жилище временно оказывается в закрытом направлении. Правда, запрет можно было обойти, отправившись длинным кружным путем.
Были запретные дни для выхода из дома. Раз в 60 дней, в День обезьяны, рекомендовалось всю ночь бодрствовать, дабы не стать жертвой губительных духов. Ногти на руках можно было стричь только в День быка, а на ногах — в День тигра. Мыться можно было раз в 5 дней, но только если день выпадал удачный: существовали месяцы, когда это запрещалось в принципе. Когда принц Ниоу навещает свою наложницу и обнаруживает, что ей моют голову (операция крайне затяжная, учитывая сопоставимую с ростом длину волос), ему объясняют, что до конца луны не предвидится другого благоприятного дня, а впереди 9-я и 10-я луны: 9-й месяц посвящен буддийскому празднику, а 10-й в синтоизме — «месяц без богов»; мыть в это время голову означало навлекать на себя беду.

Позаимствовав громоздкую китайскую структуру управления, которая была малопригодной для такой маленькой и малоразвитой страны, как Япония, японцы проигнорировали экзаменационную систему, позволявшую выдвигаться талантливым людям.
Уже к началу эпохи Хэйан многие правительственные органы были декоративными, дублировали друг друга, и вообще вовсю работал «принцип Паркинсона». Любой указ, даже если он касался формы головного убора, после принятия законопроекта проходил около 15-ти инстанций, на каждой из которых подвергался экспертизе, обрастал подписями и отчетами о вручении. При таком положении вещей легко представить, что хэйанские чиновники были прямо-таки завалены «работой».
Реформами Тайка было установлено, что чиновники должны являться на службу к часу Тигра (4 часа утра) и уходить в час Лошади (полдень). Немалая часть работы состояла из церемоний; скука разбавлялась обильным винопитием.
У придворных были две главные трапезы: около 10 утра и в 4 часа. Время отхода ко сну никак не закреплялось — не было четкого представления о том, когда «полагается» спать. Ночи могли проходить в беседах или развлечениях.
Тоёхара Тиканобу. Придворный эпохи Хэйан с фрейлинами катается на лодке при лунном свете

Китайская классика играла в образовании ту же роль, что греческая культура — в Древнем Риме. Но наука в Японии далеко не пользовалась таким престижем, как в Китае. Карьера зависела от родовитости. Аристократы презирали «педантов» и довольствовались дилетантским уровнем образования. Уже в начале Х века ученый-конфуцианец сетовал на упадок образования:
Зато в чести были искусства, прежде всего поэзия — по любому случаю. Выезд в сельскую местность, первый снег в году и другие подобные события обязательно требовали обмена стихотворениями. Ответное стихотворение нужно было сочинить быстро и в той же образной системе: неспособность это сделать переживалась как страшный социальный провал. Человек, не умеющий сочинять стихи, находился в том же положении, в каком был бы дворянин при дворе Генриха VIII, не умевший оседлать лошади. Даже министры бесконечно больше дорожили репутацией стихотворцев, чем славой политиков и управленцев.
Так, если принц, возглавляющий Военное ведомство, желает узнать, почему новоназначенный служащий нерадиво относится к своим обязанностям, он посылает не резкую служебную записку, а стихотворение с игрой слов, где сравнивает себя и его со спутанными нитями в мотке и спрашивает подчиненного, отчего они «встречаться перестали». Следует долгий обмен стихотворениями с варьированием этого образа. В ходе процесса господа обычно забывают исходный повод к переписке.
Так же важна была способность узнать цитату из японской или китайской поэзии. Страх выразиться слишком ясно всегда пересиливал страх высказаться слишком темно; чем тоньше человек мог сделать свою аллюзию и чем изящнее мог показать, что узнал чужую, тем выше был его престиж.
Еще одно обязательное искусство — каллиграфия. Красивый почерк достоинством был равен добродетели.
Поскольку переписка считалась видом искусства, письма нередко прочитывали посторонние люди, и это могло привести к серьезным осложнениям. Так, Гэндзи случайно узнает из письма Касиваги к Третьей принцессе, что его юная жена ему неверна, а чтение письма Укифунэ к Нака-но кими возбуждает любопытство принца Ниоу — с ужасающими для всех последствиями.
Утагава Кунисада. Что там пишут? (Из серии «Новый Гэндзи»)

Письма от потенциального возлюбленного/ой ожидали с трепетом: важно было не столько содержание, сколько почерк. Поэтому госпожа Мурасаки пытается разглядеть, каким почерком написаны послания женщин, адресованные Гэндзи, и по этому признаку оценить исходящую от соперницы опасность.
Содержание письма требовало должного оформления: подходящей по толщине, формату, цвету и виду бумаги, согласной с настроением послания, временем года и погодой. Письмо надо было красиво сложить и привязать к нему подходящую по всем этим параметрам ветку или цветок, а потом передать с посыльным (опять же соответствующим).
Художественная нечувствительность в целом была для придворного таким же гибельным приговором, как в среде западного дворянства — репутация труса.
Популярные игры в придворной среде — стрельба из лука, шашки го, загадки, сопоставления разных вещей (цветы, корни, птицы, раковины, насекомые, веера, ароматы, картины, стихотворения) — у кого красивее.
Среди прочих искусств особо ценились игра на музыкальных инструментах — важное условие для успеха при дворе — и танцы: в том числе церемониальные, исполнявшиеся придворными вплоть до первейших лиц государства.
Кадр из фильма «Повесть о Гэндзи»

Хэйанский аристократ белил лицо и щедро умащался благовониями. Умение их составлять ценилось особенно высоко — Гэндзи и сам этим занимается. Кстати, и он, и его друг Каору обязаны этому искусству своими именами, в переводе означающими «Ароматный» и «Благоуханный». Соревнования — кто составит лучший аромат — занимали несколько недель подготовки.
Искусство сочетания цветов было исключительно важно для одежды. Слово «ёки» (хороший) относилось прежде всего к происхождению человека, к его красоте, к эстетической чувствительности; единственное, чего оно не подразумевало, — это нравственная устойчивость.
В описании внешности персонажей Мурасаки избегает любых деталей, за исключением женских волос. Прямые, блестящие и чрезвычайно длинные волосы — часто единственный признак, внушающий хэйанскому аристократу любовь с первого взгляда, даже со спины (в романе так случается с Укифунэ). Это было одной из причин, по которой монашеский постриг воспринимался так драматически.
Другим признаком женской красоты была белая кожа (на худой конец, белила), выщипанные брови (замененные выше посаженными искусственными) и вычерненные специальным составом зубы (в более позднее время — у замужних дам). Свои брови и белые зубы воспринимались как уродство (см. главу «Любительница гусениц»).
Женская одежда состояла из тяжелого верхнего платья и набора из 12-ти нижних шелковых платьев; рукава и подолы обязаны были демонстрировать все 12 цветов в гармоничных сочетаниях (принцип «осидаси»). Проезжая в карете, дама должна была выпускать эти рукава наружу.

Несмотря на полную зависимость хэйанской женщины от мужчин в социальном плане и «неполноценность» ее в плане религиозном, она занимала удачное юридическое положение, т. к. имела право наследовать собственность и владеть ею. Существующий институт брака тоже косвенно повышал престиж женщины. Девочек ждали больше, чем мальчиков: если сын не имел шансов стать императором, то дочь — имела.
Так, род Фудзивара вел успешную брачную политику, подсовывая императорам своих дочерей: в результате Фудзивара оказывались каждому императору тестями, отцами, дедами и т. п. Вдобавок большинство императоров обязывали отрекаться молодыми, прежде чем те могли выйти из-под влияния могущественных родственников.
Существование одновременно нескольких императорских дворов — правящего императора, отрекшихся, матери-императрицы и прочих императриц давало Фудзивара еще больше свободы действий. Большую часть времени страной правили регенты, пока императоры были детьми, и канцлеры (из тех же Фудзивара), когда они достигали совершеннолетия.
Лишив императора реальной власти и вместе с тем оставив ему все положенные почести, Фудзивара, по сути, спасли трон и сделали японскую династию древнейшей в мире. Если бы хэйанским императорам было позволено править, их род был бы уничтожен или сменен другой династией, когда пришла эпоха военного сословия и сёгунов.
Хэйанской аристократке воспрещалось показываться любому мужчине, кроме мужа и отца. Окруженные слугами, они были свободны от домашних обязанностей и часами просто сидели, глядя в пространство, за ширмами в своих полутемных домах без окон. Некоторое разнообразие в эту жизнь вносили игры типа го, состязания (когда они проводились), обряды, посещение храмов, музицирование, прослушивание повестей-моногатари. И, конечно, любовные интриги.
Более свободной была жизнь придворных дам, вроде Сэй-Сёнагон.
Тоса Мицуёси. Илл. к «Повести о Гэндзи»

Теоретически женщина могла прожить всю жизнь, не увидев иного мужчины, кроме отца. На практике старые девы в благородных семьях попадались редко. Верили, что девушка, надолго сохранившая невинность, одержима злым духом.
Решившись заключить брак (обычно через сватов), мужчина пишет барышне стихотворение из 31 слога, а затем изучает полученный от предполагаемой невесты ответ.
Если ответное стихотворение нескладно или почерк нехорош, он может отступиться.
Если же он удовлетворен, то устраивает условно-тайное посещение ее дома в первую же удобную ночь. Его обязанность — не давать даме заснуть до утра, реагировать на пение петуха уместными сокрушениями и по возвращении домой немедленно засесть за «утреннее письмо». Барышня отвечает, пользуясь тем же посыльным.
Изредка, обсудив все с дочерью, родители решали на первой ночи и остановиться.
Если же — крайне редко — «утреннего письма» не было, это означало отказ со стороны мужчины: оскорбление тяжкое, но социально допустимое. Утрата невинности не делала девушку непригодной для брака.
Если все прошло гладко, следует вторая ночь, на тех же условиях. По случаю третьей ночи готовят специальные рисовые лепешки, что и считается окончательным брачным обрядом. После этого союз официально заключен, и супруг может открыто остаться у жены. Перевозил он ее к себе домой или нет, зависело от вида брака.
Маэда Масао. Илл. к «Повести о Гэндзи»

Первая (главная) жена неизменно выбиралась по социальным соображениям и нередко была старше мужа. К ее рангу предъявляются строжайшие требования — так, после смерти своей первой жены Аои Гэндзи не может возвести любимую Мурасаки в этот ранг: хотя ее отец — принц, но мать — всего лишь дочь провинциального чиновника. Поэтому следующей первой женой становится 13-летняя Третья принцесса, к которой Гэндзи совершенно равнодушен.
Первая жена обычно оставалась жить в родительском доме, пока ее муж не становился главой рода после смерти своего отца.
Одна или несколько вторых супруг (наложниц) имели официальный статус и избирались более свободно. Они могли жить в доме супруга, но при этом обычно подвергались враждебности других жен (особенно главной): в романе описано, как от этого страдает даже наложница императора — Кирицубо.
Муж также мог поселить супругу в другом доме или оставить в доме ее родителей — и навещать открыто или тайно. Но занять место первой жены вторая не могла, даже если та была бесплодной. В таких случаях первая жена усыновляла ребенка, рожденного от одной их вторых.
Впрочем, величайшая надежда главной жены заключалась вовсе не в том, чтобы у мужа не было других жен (это только указывало бы на низкий социальный статус), а лишь в том, чтобы он не увлекся кем-либо из них сверх меры и не приблизил к себе рожденных ею детей. А надеждой наложниц было сохранить привязанность супруга как можно дольше, потому что кроме этого их ничто не поддерживало.
Наконец, были и неофициальные связи, более или менее длительные, в том числе с чужими супругами. Гомосексуальные отношения в хэйанскую эпоху, по-видимому, не были распространены.
Женской репутации, в отличие от мужской, прeбывание одновременно в нескольких связях на пользу не шло, и их не особо афишировали; но та же Мурасаки скорее осудила бы знакомую даму за неудачное сочетание цветов, чем за обилие любовников.
Отсутствие идеала куртуазной любви (преданность, защита, романтическое томление) придало бы таким отношениям отпечаток ветрености и бездушия, если бы не главенствующая роль художественного вкуса и эстетического ритуала. Так, Сэй-Сёнагон с возмущением описывает поведение любовника, который наутро шумно одевается, разыскивая разбросанные с вечера вещи, и уходит, бросив только: «Ну, я пошел!» Нет сомнений, что такому кавалеру больше ничего не светит.

Ну, и трудности перевода. В японской литературе эпохи Хэйан имена собственные опускаются — используется только обозначение ранга героя (которое меняется по ходу действия). Прямой речи много, но нет указаний, кто говорит. Насчет подлежащего в предложении приходится гадать, а иногда оно меняется на полпути. Такие категории, как прошедшее и настоящее время, утверждение и вопрос, сомнение и уверенность, число и род большой роли не играют; иногда невозможно даже понять, является ли предложение утвердительным или отрицательным.
Утверждению предпочитается аллюзия, объяснению — намек. Систематическое изложение мысли представляется даже невежливым, а омонимия вносит свой вклад: одно и то же слово, например «аяси», может означать «замечательный», «несусветный», «неугодный», «нелепый» — и часто по контексту невозможно понять, что именно имелось в виду.