Змий и голубка (джен)

Прежде, чем выйти в приемную, Киприан по давней привычке несколько мгновений рассматривает клиента из-за скрывающей дверь расшитой завесы. Гость совсем молод и очень красив, что в многоязыкой Антиохии сегодня редкость. Никакого тебе римского клюва, каппадокийской нескладности или сирийской вялости черт — открытое ясное лицо природного грека, могучее тело атлета и воина. Взаперти такому тошно: вон, переступает с ноги на ногу, точно застоявшийся конь. По роскошно убранному чертогу глазами водит с интересом, но без удивления. Надо так понимать, что в отцовском доме и не такое видывал, из богатых.

— Прими благословление сребролукого, — говорит Киприан, выходя из-за завесы.

Юноша невольно отшатывается, и в темных глазах хозяина дома мелькает потаенная усмешка. Бойся, голубь мой, трепещи, тебе и положено. Не каждый день приходишь к старшему жрецу великого Аполлона.

— И ты благословен будь, мудрый, — гость неловко кланяется, замолкает, явно робея, но тут же решительно встряхивает кудрявой головой, мол, чего это я? — Дело у меня к тебе…

— Ну, конечно, дело, — кивает Киприан, наливая в один кубок дорогое, пахнущее тимьяном, хиосское вино, а в другой, собственный — холодную воду. — Зовут-то тебя как?

— Аглаидом, — отвечает юноша неохотно: все-таки вот так сразу истинное имя да волхву… такой и сглазит, недорого возьмет, но и не сказать нельзя, раз уж пришел.

— И что же ты, Аглаид, хочешь, чтобы я сделал с той девушкой? Приворожить? От другого отвернуть? Или, быть может, ты уже преуспел в любви и теперь не желаешь стать отцом?

Гость тайком складывает пальцы в оберегающем жесте. Широко распахнутые голубые глаза выдают испуг, но вместе — и мальчишеский восторг. Как же, как же, известный всему эллинистическому Востоку кудесник, наконец, явил свою прославленную силу. То ли еще будет, малыш. Видно, что хочется Аглаиду расспросить: что да как, да по каким признакам выведал о его сердечных делах. Киприан мог бы сказать ему, что вот такие — гордые да к всеобщему восхищенью привычные, если и приходят на поклон, так разве что в тяжкой беде или из-за женщины. Но если своего соображения нет, чужого не вложишь, давно проверено.

— Жениться я хочу, — наконец, говорит клиент. — На Иустине, дочери Эдесия.

— А она, значит, отказывается?

— Отказывается, — Аглаид тяжело вздыхает и тут же возгорается привычным возмущением. — И ведь была б еще невеста видная, смех же один, сирота при больной матери, а нос воротит! Я, говорю, серебряные браслеты тебе на руки надену, а она — смеется! И так еще ладонью машет, изыди, мол.

— Это ты невесту-то браслетами дарить собрался?

— Я… — юноша вспыхивает краской, — я сначала так… без свадьбы думал обойтись. Красивая она, Иустина-то. Ни на кого не похожая. А брака приличного ей не видать, как бы вообще в рабыни продаваться не пришлось. Вот и думал…

— А она — в смех?

— Нет, поначалу гневалась и пугалась очень, а смеяться стала уже потом, когда…

— Когда неприличные предложения сменились приличными?

— Ну… да.

А вот это уже странно. Мальчик-то, даром что умом не блещет, и из семьи хорошей, и внешне удался, и нравом не подл, вон, всерьез жениться загорелся. У такого за плечом надежно будет, сироте ли этого не понимать.

— Может, влюблена в кого другого, ты не выведывал?

— Влюблена, — кивает Аглаид. — Потому и пришел, отче. Говорит, в бога она своего влюблена, ему и невеста, а мне одно «изыди» достается. В Спаса, говорит, верую, а ты — нечестивец и язычник.

Киприан даже крякает от досады. Еще одна христианка. Не то чтобы это составляло большую проблему, но с недавних пор раздражают его эти фанатики околоиудейские просто до зубовного скрежета. Богов в Антиохии без счета — сколько племен, столько и колебателей земли, каждому «вседержителю» кланяться — спина разломится. Когда завезли из дальних провинций еще одного, никто даже не почесался. Но не успели оглянуться, как из жалкой горстки выросла целая община. Ходят по улицам, точно у себя дома, плечи расправлены, лица светлые, в глазах — радость неистовая… истину они, понимаешь, познали, сучьи дети, тайны вселенной перед ними, невеждами, раскрыты, вот-вот крылья отрастят — и в полет. Ему ли, Киприану, не знать, каким тяжким трудом даются те тайны да истины? Оказался бы кто-нибудь из них, болезных, семилетним да в храмовых учениках. Смирял бы плоть ради возвышения духа, портил бы над книгами глаза, пока сверстники играют на улицах, объездил бы Аргос и Таврополь, Мемфис и Вавилон, по крупицам собирая мудрость и такую цену за нее порой платя, что к ночи и вспоминать боязно… Так нет же, весть они благую услышали, тьфу! Как будто и не было до них умников, додумавшихся питаться жертвенной кровью.

— Не сможешь? — с разочарованием вздыхает меж тем Аглаид. — Ну, я тогда…

— Глупостей не говори. Забыл, где ты? — Киприан кивает на входную дверь, за которой звенит листьями священная роща Дафны. — Чтобы укрыться от моего бога, твоей Иустине придется превратиться в дерево, не меньше. Жди.

Хозяин дома оборачивается, чтобы пройти в рабочую комнату, но настырный юноша, принесла же нелегкая, тяжело топает следом. Киприан вздыхает, но не осаживает нахала: понять ничего не поймет, но впечатлится, для дела это полезно. Пока непрошенный гость благоговейно разглядывает покрывающие пол письмена, служебные одежды и сосуды, ряды плотно завязанных мешочков с травами по стенам, жрец с приобретенной годами сноровкой готовит снадобье. Растирает в ступке семя льна, жгучий перец, анис и горький миндаль. Терпеливо взбивает деревянной лопаткой оливковое масло, пахнущий жарким августом мед. Отмеривает порошки из сушеного сельдерея и плодов артишока.

— Вот. Подкупишь кого-нибудь, пусть подмешивают это в ее пищу. Выжди пять дней, а потом являйся со своими предложениями, приличными или неприличными — это уже твое дело.

Аглаид почтительно принимает запечатанный глиняный горшочек, честь по чести рассчитывается за помощь, но по глазам видно: не удовлетворен.

— Чего смотришь? Говори уже!

— А нельзя ли… ну… духов вызвать? Или ритуал какой?

Киприан смотрит на юношу своим коронным тяжелым взглядом, тот осекается, но снова начинает говорить, обильно жестикулируя, точно стараясь подстегнуть неуклюжую мысль:

— Я не сомневаюсь в твоих зельях, мудрый, не подумай. Но так… у нее же, Иустины-то, бог.

— У всех боги, — равнодушно пожимает плечами жрец. — По поводу каждого ритуал проводить — во всем городе живности не хватит. Иди уже, горе мое.

В хлопотах и ученых занятиях время летит быстро, не успеешь оглянуться — уже вечер, а там и снова утро. Незадачливого жениха жрец почти сразу выбрасывает из головы: девчонку немного жаль, юные и неопытные мучительнее всего переносят похоть, но не она первая, не она последняя, да и в итоге ей же лучше будет. Но спустя пол-луны, возвращаясь с общественного празднества, он издалека видит мощную фигуру Аглаида, мнущегося у дверей дома.

— Заходи уже. Рассказывай.

— Да не знаю я, что рассказывать, мудрый…

— Как есть, так и говори. Не помогло?

— Помогло… наверное. Или нет. Я подкупил одну соседку, которая часто бывает в их доме. Она Иустине зелье подмешивала… ну и следила, что да как. На третий день говорит — нездоровится ей. Вся как на иголках, и жар, наверное.

— И ты пошел свататься?

— Пошел, — мрачно кивает клиент. — Только меня ее мать на порог не пустила. Говорит, неможется Иустине, заперлась у себя в горнице, решила болезнь молитвой до голодом гнать, как все эти суеверы делают. Глупость какая!..

— Не такая уж и глупость, — Киприан мог бы рассказать юноше, как помогает бороться с голодом по телесному единению голод по пище, но правило не баловать клиентов объяснениями придумано не на пустом месте. — Снадобье подействовало. Но она не ела и перестала его принимать, потому и излечилась от страстного наваждения… Я дам тебе другое. Велишь соседке добавлять ей в воду — без питья, чай, долго не продержится.

— А может, все-таки… ритуал?

— Если и сейчас не выйдет — будет тебе ритуал, обещаю.

На этот раз волхву труднее выбросить из головы эту пару. Жаль кардамона, который пришлось добавлять в новое снадобье: арабы нынче дерут за него втридорога. Но дело не только в деньгах, свербит, точит Киприана предчувствие неудачи, а почему точит — Зевс весть. Кто ее знает, эту полоумную Иустину, может, она уже и в воде себе отказывает? С почитательницы замученного плотника еще станется. А с нескольких глотков может и не пробрать. Но день проходит за днем, Аглаида все нет, и за новыми заказами опасения постепенно начинают забываться.

Вновь тот появляется, когда лето уже идет на убыль и роща начинает одеваться золотом. Приметливым взглядом Киприан сразу отмечает хромоту юноши и непонятное смущение. Без приветствий спрашивает:

— Случилось-то что? Напала что ли на тебя твоя избранница?

— Не-е-ет, это я сам упал, — отмахивается клиент. — С крыши.

— С крыши? — теперь Киприан, пожалуй, впервые заинтригован.

— Ты… это… прости, мудрый, но я как-то засомневался что ли… Питье питьем, но без ритуала… — Аглаид виновато пожимает плечами. — Она, правда, через время опять затворилась под предлогом болезни. Я и подумал забраться потихоньку на крышу, увидеться с ней. Или хоть одним глазком глянуть, что происходит.

— Глянул?

— Глянул. Не прав я был, вот, зря грешил на тебя. Действовало зелье-то. Заглянул к ней, а она, бедная, горит вся, мечется. Обычно она кроткая такая, скромная. Голову платом всегда покрывает, очи долу. А тут… Молится, конечно, как всегда, но вижу, трудно ей. Гонит прочь кого-то невидимого. Мол, вон, бесы, вон, нет надо мной вашей воли!.. А кто такие бесы, мудрый?

— Духи.

— О! — клиент почтительно замолкает.

— Дальше-то что было? — торопит его Киприан.

— Дальше я зайти решил. Сейчас стыдно, конечно. Она все-таки невеста моя, хоть и не соглашается. А тогда такое желание накатило, думаю, расцелую ее, любезную мою, и сладится все у нас. Но только я начал приноравливаться, как бы ставень ловчее оторвать, она вдруг как вскочит, как закричит, да громко так: «Господи! Господи! Защити!». А у меня под ногой та доска и треснула. Насилу выжил, спасибо, люди добрые домой отнесли и позвали врача.

Видя, что у клиента дрожат руки, хозяин наливает ему вина и капает в кубок немного успокаивающей эссенции. Должно быть, разговор невесты с духами и правда потряс охламона: вон как почтительно на снадобье косится, не то, что прежде.

— Я вот лежал, лежал, ногой поломанной маялся и думал: сильный у Иустины бог-то, вон как меня с крыши сверз по ее молитве. Может, креститься мне, а, отче? И она, наверное, благосклоннее смотреть будет, если мы оба христиане. И защита опять же.

Киприан мог бы сказать неразумному, что такой горе мышц по чужим крышам шляться вообще не безопасно, а если уж это ветхий дом вдовы, вокруг темень, хоть глаз выколи, а у лазающего туманит мысли любострастие — падение трудно счесть таким уж чудом. Но он спрашивает только:

— Ко мне зачем пришел?

— Ритуал бы. Ты и обещал прежде.

— Так ты же креститься собрался, — усмехается волхв.

— А я и не отказываюсь. Выждать сколько-то надо, чтобы пресвитер разрешил, это у них оглашение называется. Даст добро — сразу крещусь. Но с ритуалом все-таки надежнее.

Ритуал они проводят по всей форме: возносят зерно, кропят густым сладким вином, а уж жертвенного быка Аглаид выбрал — загляденье, а не бык: белый, без единой отметины, круторогий, налитый могучей силой. Жалко убивать такого, пусть и для богов, но тем, кто поддается жалости — не место ни у алтаря, ни в рабочей комнате. Успокоенный, клиент отправляется домой ждать результатов. Киприан же отнюдь не преисполнен уверенности. Не то чтобы он не верил в силу жертвы и мудрость вышних. Но лучшие учителя, которых доводилось ему встречать в своих вечных поисках совершенной мудрости, если в чем и сходились, так в том, что повелителям творения недосуг вникать в наши частности. Люди недаром наделены богами разумом и тягой к наукам: ритуал совершай, а о знаниях не забывай. Ведением тайн растений, впрочем, эту Иустину, похоже, не проймешь. Ну, и ничего, зайдем с другой стороны. Там, где оказалась бессильной фармакология, поможет риторика.

Поразмыслив, Киприан призывает Лаодику. Когда-то смешливая пожилая гречанка была рабыней в его доме, но после, зарекомендовав себя расторопной, хитрой и безукоризненно послушной исполнительницей самых тонких поручений, получила формальную свободу и дом на окраине Антиохии: всегда хорошо иметь в городе свой глаз, особенно такой острый. В инструкциях, которые дает ей жрец, для Лаодики нет ничего нового. Ослепленные страстью мужчины и целомудренные женщины жили, живут и будут жить на свете, даром, что и то, и другое состояние, как правило, кратковременно. Ее же дело маленькое: втереться к девушке в доверие, расположить к себе, заронить зернышко сомнения там, подстегнуть любопытство здесь. Христианка? Так и что? Община у них не закрытая, можно к церкви незаметно прибиться, послушать, как говорят, на какие доводы лучше реагируют. Уже отпуская посланницу, Киприан вдруг останавливает ее. И добавляет последнее распоряжение. Если ничего не выйдет, мол, произнесешь в конце магическую формулу. Гречанка, хоть и сметлива, долго не может запомнить сложно выстроенную фразу, на первый взгляд незначительную, но ключевыми словами своими незаметно воздействующую на тот ум, что глубже ума. Когда она, наконец, уходит, Киприан несколько раздосадован своей опрометчивостью. Такое оружие да в чужие руки, пусть и проверенные… Но что-то подсказывает ему, что риск в этом случае оправдан. Конечно, всякому разумному человеку сразу видно, что и бог у девчонки — так себе, и все случившееся — простое совпадение, но все-таки, но все-таки…

Предчувствие не обманывает. День проходит за днем, а вестей от Лаодики все нет. Промучившись без сна две ночи кряду, Киприан решительно собирается, передает текущие дела помощникам и едет в город. Посланницу он находит в ее доме. При первом же взгляде на нее волхва накрывает чувство узнавания: та же хромота, что и у Аглаида, тот же смущенный взгляд. Да еще и чернота, разлившаяся вокруг левого глаза.

— Докладывай, — сердито бросает он.

Лаодика принимается рассказывать, то и дело срываясь в многословные оправдания. В церковь проникла легко. Они, хоть и таятся властей, но все какие-то блаженные. Стоит выразить интерес к их вере — вот уже и к месту собраний провели, и даже на общее застолье пригласили, это у них «вечеря любви» называется. На той самой вечере очень кстати была и Иустина с матерью.

— Какая она? — перебивает рассказ Киприан.

— Ну… — старая сводня задумывается, — обычная самая. Ни кожи, ни лица, ни особого приятства. И беспечная очень, сразу к себе подпустила, долго заводить разговоры не пришлось. Говорила, правда, все больше о боге своем… Кстати, да, клиент твой, господин, креститься зря собирается. Она замуж вообще не хочет, ни за христианина, ни за иноверца. Мечтаю, говорит, девство блюсти и до самой смерти чистой для бога оставаться, как его святая мать.

— Мать? — недоуменно переспрашивает Киприан. — Не путаешь чего? Как может чья-то мать до смерти девство блюсти?

— Я не очень с этом разобралась, — виновата отвечает Лаодика. — Но они так верят. Мол, и мать, и дева. Как раз под это-то недоумение с ней и разговорилась, а потом они меня в свой дом пригласили, я сказала им, что странствую по обету. Вечером мать спать ушла, а девушка все со мной сидела, выспрашивала про Александрию да про Эфес. Мне и показалось, что это удобный случай. Начала как обычно: про многообразие и красоту мира, про множество мест и обычаев. Мол, премудрый бог (они думают, что бог — только один, представляете!) создал столько всего прекрасного, мыслимое ли дело запираться от всех его даров в душной комнате. А потом обиняками к девству ее подобралась. Мол, дело хорошее и важное, честь тебе, но все-таки тревожит меня мысль, каким образом сохранятся люди на земле, если все станут так строго блюсти себя? Вот если бы и матушка твоя осталась девою, разве родилась бы ты на свет?..

Киприан едва заметно морщится. Он и сам, по примеру многих из своих учителей, сохранил целомудрие: трудно, конечно, но если хочешь достичь высот духа — изволь жертвовать. Никак бывшая рабыня совсем уважение потеряла и, пересказывая все эти бесстыдные софизмы, многозначительно на него поглядывает? Но нет, показалось.

— …Тут она возразить хотела, — продолжает Лаодика, — но я очень ловко фразу одну ввернула из писания их, в церкви намедни повторил кто-то, а я и подхватила. Мол, у христианина брак честен и ложе непорочно (они думают, что мерзкая плоть — не ловушка для души, а нечто, что можно спасти, безумные)… Говорю ей, говорю, и тут вижу — вроде и не слушает она совсем: сидит рядом, глаза опустила и бормочет что-то, видно — молится. Мне, отче, вдруг так жутко сделалось. Странные они. По ночам на тайные молебства ходят. Собрания у них все на кладбищах. Других богов гнушаются без страха… Думаю, вот сейчас как наложит порчу, потом не очистишься, хоть в семи росах купайся. Отодвинулась я от нее немного. А она вдруг глазищи свои серые на меня подняла, будто поняла что-то, и крест на чело кладет раз, другой, третий, а потом — и в мою сторону. Испугалась я, вскочила, отступила к стене. Формулу твою магическую вспомнить пытаюсь. Думаю, если что и защитит, так только она. И тут эта бесноватая как закричит: «А, вот ты себя и выдала! Креста животворящего боишься, сила нечистая! Сгинь! Пропади!». На ее вопли мать прибежала, видит, обе мы не в себе: девчонка кричит и жесты свои ужасные — в мою сторону, а я в стену спиной вжалась, что только не взбежала по ней наверх, жутко мне. Не знаю уж, что Клеодония подумала, но схватила крест (тяжелый такой, деревянный, он у них на стене висел) и ну меня им лупить! Насилу вырвалась…

Киприан, разрываясь между смехом, гневом и недоумением, кое-как приводит гречанку в чувство с помощью все той же эссенции. Деньги ей платит, как договаривались: может и не заслужила, зато натерпелась. К собственному городскому дому он идет в глубоких размышлениях. Происходящее вокруг девицы Иустины нравится ему все меньше и меньше. С упавшим с крыши Аглаидом, конечно, совпадение, тут и думать нечего. Но Лаодика… Баба она хитрая, льстивая, многоопытная, и не таких прежде вокруг пальца обводила. Ну не могла невежественная девчонка почуять в ее словах подвоха, да еще столь загодя, на дальних подступах к главному! Разве что, шепнул ей кто. Тут и не хочешь верить, а невольно поймаешь себя на мысли, так ли прост этот замученный иудейский плотник и его мать… которая почему-то дева. Эх, велик Аполлон, видно, придется браться за дело самому.

Следующее утро волхв встречает вблизи одного из домов, где христиане собираются для молитвы. Чтобы не пропустить Иустину, Киприан стоит у самых ворот. Перед выходом из дома он долго пребывал в созерцании, уговаривая свое тело стать незначащим, неприметным, и теперь этот покров заурядности успешно отводит от него глаза прохожих. Коротая время, Киприан наблюдает за кипучей утренней жизнью города. ...Так странно, он живет всего в паре часов пути отсюда, имеет здесь дом, но уже много лет по-настоящему не видел Антиохии… впрочем, как и рощи Дафны. Нет времени, никогда нет времени. Из Египта прислали новые свитки. Тит Корнелий пишет, что закончил перевод той старинной рукописи, посвященной ядовитым травам Понта… Чтобы удерживать покров, приходится прикладывать явственные усилия, сказывается отсутствие ежедневных многочасовых медитаций. Всю жизнь он, Киприан, накапливает знания, и всю жизнь они ускользают — тем быстрее, чем их больше. А в выси над ними, где он, будучи отроком, предчувствовал сияющий абсолют, теперь пусто. Многие знания оборачиваются многими печалями, идут годы, и ты понимаешь, что наука — не ключ к пониманию Беспредельного Всего, но лишь искусство задавать вопросы, и каждый полученный ответ — лишь ступенька бесконечной темной лестницы, по которой ты бредешь ощупью, не чая выбраться, наконец, на свет. А порой еще и оказывается, что всех премудростей и искусств, которыми ты овладел, отдав взамен решительно все, недостаточно для того, чтобы привязать девчонку к мальчишке…

Текут невеселые Киприановы мысли, течет народ по улице. За те годы, что волхв не поднимал глаз от свитков, Антиохия вольно расстроилась, обросла портиками и бульварами. Но вместе с тем окончательно утратила столичный облик. Куда ни посмотри — везде иудеи, этруски, сирийцы, африканцы. Гомонят вокруг вроде по-гречески, но и благородную речь горожане коверкают на десяток ладов. Пытливо вглядываясь в лица прохожих с целью определить их принадлежность к тому или иному народу, Киприан вдруг понимает, что, порой путая римлянина с невесть как оказавшимся в этих краях бриттом, а сириянина — с сыном далекой Колхиды, он безошибочно выхватывает глазами из толпы редких христиан. Вроде бы и нет у них никаких опознавательных знаков. Не обмениваются они тайными жестами. Не кладут на лица так испугавшего Лаодику знамения. Но в их глазах — одинаковый свет, брызжущая неукротимая радость, будто знает каждый из них, даже несмышленый ребенок, что-то такое, что другим неведомо… Как же, как же.

От долгого стояния затекает непривычное к физическому напряжению тело, злая судорога сводит левую ногу. Киприан яростно растирает икру, боясь утратить нужную для покрова сосредоточенность, боясь пропустить эту распроклятую девицу, дери ее сильваны. И, конечно, пропускает.

— Извините, — тихий женский голос за плечом, — вам плохо? Я могу позвать врача…

Судорога так и не отпустила, но волхв, приказав телу забыть о боли, уже выпрямляется. Она. При длящемся невезении, это точно должна быть она.

Это, и правда, Иустина. Киприан никогда не видел ее прежде, но без труда узнает по описаниям это милое, чуть простоватое лицо в бледно-золотых крапинках веснушек, этот маленький, почти детский, рот и широко расставленные серые глаза. Сейчас в них — тревога за незнакомца и неуверенность, но еще глубже — все тот же раздражающий свет, сияние раз и на всю жизнь обрадованного человека. Поднявшийся откуда-то из глубин души гнев помогает волхву преодолеть замешательство и непрошенную жалость. Вот теперь и посмотрим, кто кого. Темные глаза встречаются со светлыми, ловят и без труда удерживают взгляд девушки. Кажется, их зрачки чуть заметно пульсируют, то сужаясь, то расширяясь, и, покорная этому ритму, Иустина замирает, задыхаясь и дрожа, точно дикая птица, схваченная жестокой рукой.

— Сегодня утром ты проснулась и поняла, что любишь Аглаида, юношу, который сватался к тебе, — Киприан не спрашивает, но повелевает, его худощавое смуглое лицо исполнено тайной мощи, которой невозможно воспротивиться. — Тебе ясно?

— Сегодня утром я проснулась… — эхом бормочет Иустина.

— Мысли о нем не оставляют тебя ни на миг. Ты не можешь ни есть, ни спать, ни молиться…

При упоминании молитвы по безжизненному лицу девушки скользит тень какой-то мысли. Быть может, даже тень тени. Раздосадованный своей ошибкой, Киприан усиливает приказ:

— Не можешь ничего. Ты готова бежать к нему и рассказать о своих чувствах. Тебе ясно?

— Д… д… да… — с трудом выговаривают дрожащие губы, и снова — это едва заметное шевеление в глубинах разума, эта тень тени.

— Вот и умница.

— Да…

— А теперь ты отведешь глаза и забудешь все…

— Да… да… — повторяет Иустина, — да воскреснет Бог! — прорывается вдруг нежданная строфа. — И расточатся враги Его! — взгляд девушки яснеет, руки взлетают было в испуганном жесте, но тут же возвращаются к груди, творя крест, каждая ее фраза, звонкая и обрывистая, похожа на глубокий вдох, на глоток воздуха, животворящего полумертвое тело. — Да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как исчезает дым, так исчезнут! Как тает воск от лица огня, так да погибнут бесы от лица любящих Бога и знаменующихся…

И Киприан бежит. Не от молитвы (или это ему хочется верить, что не от молитвы), но от ощущения собственного бессилия, от стыда за глупую ошибку и еще за то, что он в гордом ожесточении своем чуть было не сотворил с этой молоденькой невзрачной девушкой, от облегчения, что ничего не вышло, от неизбывной тоски…

Кое-как добравшись домой, он с привычной самодисциплиной принимается за дыхательные упражнения. Но ни ритм гимнастики, ни медитация, ни остатки успокоительной эссенции не могут прогнать воспоминания о том кратком миге, когда он, изнуренный бесчисленными пролетами лестницы своего жизненного пути, отчаявшийся блуждать от одной тайны к другой, вдруг увидел высоко над головой промельк света. Могло ли быть так, что эта невежественная фанатичная девчонка знает что-то, неведомое ему, Киприану? Или, вернее, знает даже не она сама, а Некто другой, оберегающий свыше ее святое неведение, превозмогающее все хитросплетения мудрости?.. И нельзя ли хоть как-то, хоть на шажок приблизиться к этому невообразимому знанию?

Эпилог

В 304 году по рождеству некоего иудейского плотника в Никомедии готовится пышное празднество. К высочайшему императорскому посещению приурочено факельное шествие, бои гладиаторов и, конечно, казнь очередной партии христиан, человеконенавистников, богоборцев и предателей отечества. В вонючем застенке позади цирка жмутся друг к другу с полдюжины оборванных грязных людей. Среди них женщина средних лет, босая и простоволосая, с милым, чуть простоватым лицом. Рядом тощий, точно жердь, старик-епископ. В прорехах его одежды видны полузажившие раны от жестоких пыток.

— Нешто боишься, Устя? — с ласковой тревогой спрашивает он духовную дочь.

Та задумчиво прикусывает нижнюю губу, но потом медленно качает головой. Ее серые глаза сияют... точно лампада уже столько лет указующая ему путь.

— Нет, отче, как можно.