Сицилианская защита, или Игра на своём поле (гет)

Существующий мир … наилучший из всех возможных миров.

Лейбниц

Оптимизм — это страсть утверждать, что всё хорошо,

когда в действительности всё плохо.

Вольтер

Этот мир худший из возможных миров.

Шопенгауэр

Разговаривать с умным человеком всегда приятно.

Особенно если этот умный человек — ты сам.

И говорим мы про себя. Про себя любимого с самим собой.

Конечно, выразительно общающиеся сами с собой люди — это всё же печальная картина, напоминающая кому-то о Робинзоне Крузо, кому-то о психушке, а кому и о приближающемся маразме. Но на самом деле, согласитесь, больше, чем с самим собой, мы не разговариваем ни с кем.

Между прочим, мысленный диалог помогает формировать приемлемую для себя картину мира. Например, споткнулся я об оставленный кем-то посреди дороги стул, и внутренний голос тут же любезно выдаёт: «Понаставили стульев, уроды!». И это означает, что люди и мир вокруг несовершенны. В другой раз, когда я сам случайно опрокинул чернильницу на новую мантию, голос сообщает, что дело-то как раз не в окружающем мире, а в кривых руках конкретного индивида, то есть меня, но сразу же старается утешить: «Ну, ничего, это пустяки в масштабе Вселенной, и вообще всё будет хорошо, жизнь — она же полосатая». Я где-то читал, что, когда слушаешь собственный голос, поневоле становишься философом. Наверное, так оно и есть.

Мой внутренний голос проснулся вскоре после окончания Второй магической войны. Спросонья он так активно начал доставать меня своими советами и нравоучениями, что я не выдержал. На резонный вопрос: «Где же ты был раньше, паршивец?», последовал вполне логичный ответ: «Так под твоей окклюменцией же!». И даже возразить было нечего. Зато у меня появился козырь. Чуть что, я сразу грозился загнать назойливого собеседника обратно. Правда, в последние годы это филигранно отточенное умение мне применять не приходилось, но мастерство, как говорится, не пропьёшь.

Для удобства я решил дать своему внутреннему голосу имя. Сам он настаивал на чём-то глубокомысленном, типа Горация. Ему уже виделось, как я, сидя у камина, пафосно вопрошаю: «Ну что, друг мой Гораций, поговорим?». Мне же ничего в голову не лезло, кроме мифических Лавгудовских мозгошмыгов с отросшим до неимоверных размеров роговым органом, служащим для поедания добычи и долбления твёрдых поверхностей. Короче — Мозгоклюй! Два в одном, так сказать. Несостоявшийся Гораций, конечно, обиделся и целых три дня со мной не разговаривал. Но потом, видимо, понял, что это для меня не наказание, а, скорее, награда и, стоически приняв своё имя, с усердием принялся его оправдывать — клевать мой мозг с удвоенной силой.

Со временем я привык к постоянному присутствию Мозгоклюя в своей голове и даже стал получать от этого определённое удовольствие. Порой мне казалось, что мой внутренний голос — это отдельное существо, знающее и понимающее гораздо больше, чем я — Северус Снейп, его внешняя оболочка.