Платонически (гет)

— Знаешь, я сегодня натерла босоножками ноги на внешней стороне стопы и стала читать про стигматы.

Миранда демонстрирует точки-стертые-царапины на ступнях. Вытягивает ноги вперед прямо с дивана. Он ловит их и держит на весу, внимательно рассматривая. Это чуть щекотно, но больше от воодушевления.

 — Выглядят по-божески. Хочешь задокументировать?

Миранда взрывается смехом и тащит ноги обратно под себя, почти случайно запахивая полы халата в приличное положение. Это же он, а не принц Уэльский.

Он садится на диван, поднимает с пола плед, отряхивает и укутывает их обоих по-братски (половина пледа тебе, половина мне). Становится уютно и тепло. Миранда поджимает ноги под себя и прижимается к его боку, дышит куда-то в ухо.

 — Сначала ты сделаешь мне кофейное предложение, а уж только потом я соглашусь снять это видео и выложить его в интернет!

 — Звучит непристойно. И ещё твой голос слишком сексуален для эфира до двадцати двух!

 — Да брось! И твои, и мои фанаты любили бы это.

 — О-о, не сомневаюсь.

Он смеется ей в волосы, — это вызывает дрожь! — вдыхает запах, — это веселит, — бодро встает и идет на кухню готовить кофе.

Миранда вытягивается во весь рост и расслабляется на все пять минут ожидания.

Фанфики, шипперить, пейринг, фандом — это известные ей слова. Уже четверть века их приглашают на интервью, где задают вопросы об одном и том же. Её спрашивают о нём: целуется ли он лучше, чем иной её партнер по съемкам, каково было работать с ним и почему он её так бесил в начале совместной работы. Его — о ней: представлял ли кого-то другого, когда целовал её, как давно они дружат и почему его собака разрешает ей надевать ошейник на себя. Спрашивают ряд обычных вещей во имя поддержания напряжения и рейтинга.

Где-то кто-то смотрит панель с комик-кона, на которой двадцатилетний парень задает Миранде вопрос про персонажа, которого она играла впервые двадцать пять лет назад (восемь первых без перерыва и последние три года своей жизни играла неожиданное продолжение сериала, прости, господи). Двадцатишестилетний парень спрашивает, трахнула ли бы его её героиня. Это сослагательное наклонение в английском — худший кошмар. Голос Миранды прокурен, и она спрашивает, хочет ли он трахнуть её.

Конечно, хочет, кто бы сомневался. Этот ответ витает в воздухе над словами, но никогда не произносится вслух — во имя приличия. Миранде жаль, она привыкла попирать приличия в разумной степени просто потому, что иначе не может. Сумасшедшая именно в той мере, что любят. Именно поэтому у неё так много фанатов.

Наконец он приносит кофе. Присаживается, тянет за рукав халата, склоняется ниже и дышит прямо в лицо, говорит:

 — Подарок от шефа!

И это настолько же несмешно, насколько неоригинально.

Миранда восстает, утыкается щекой ему в плечо. Дует на кофе.

Они ходят на комик-коны, чтобы дразнить огромное фандомное сообщество своими жестами-давно-счастливых-в-браке. Ну, это когда она выплевывает невкусный кекс ему в руку. «Кто-нибудь скажет им об отличиях профессионального и личного расстояния?» — вопрос для них.

Они снимались как партнеры ещё тогда, когда швейцар не стоял у входа в здание, где она жила.

Эти отношения были чем-то константным. В мире существовал человек, который обладал тем же опытом, что и она: по крайней мере треть её актерской карьеры была и его третью. Это значило: ты не одна. Это значило: он поймет, когда объяснишь.

Миранда прикасается к нему почти неосознанно и постоянно. Он как член семьи, к которому давно и безнадежно привык, пусть и не обязательно любишь всё в нём. Он неотделим. Подбор актеров решил все за них и теперь они не потеряются, потому что комик-кон раз в два года до конца жизни.

Это прекрасно, как удавшаяся попытка воздействовать текстом на несколько органов чувств. Когда у слова есть запах, звук, вкус.

— У меня сегодня во рту лопнула ампула обезболивающего, и это отвратительно на вкус!

Горько, как обезболивающее у стоматолога.

— Я порезался текстом собственной песни! Впервые пожалел, что подался в это, хе-хе.

Остро, как любовь к первому серьезному коту, о котором заботишься сам.

Все эти штуки, что люди делают, когда притираются друг к другу. Лёгкие касания, объятия. Шептать шутку в ухо. Положить ноги на колени. Думать, когда же трава перестанет расти и когда же ее перестанут косить!

Миранда никогда не верила во все это: посмотрела в глаза и увидела (надежду, желание, любовь). Она верила в диалог, к чему и приступала. Все, что не было озвучено, было зыбкой мыслью на кромке сознания. Не было задокументировано. Слова имели значение. Догадки — нет.

 — Пока я представляю себе любовь как приход и разговор. Но ведь она существует и в каких-то других версиях?

— Мне иногда хочется вытатуировать солнцем твое имя во всю спину. Ну, знаешь, выложить камешками и загорать. По классике.

— Смеёшься?

— Конечно, не-е-т! Моя дочь сегодня выдала: сельдерей — это еда, к которой стоит прийти; как и к браку. Вот тогда я смеялся во всё горло.

Он улыбается от уха до уха, и это улыбка хорошего парня. «Не смешивать искусство с плотской страстью: не смотреть на Мону Лизу, целуясь», — говорит улыбка хорошего парня.

Он пришел снимать челлендж для твиттера (когда ты популярен, ты разбираешься во всех этих новых веяниях во имя аудитории) и поесть мороженого. Платонически.

Миранда хочет целоваться.