Рондо на Флейте (джен)

Высокий молодой джентльмен в чёрном цилиндре шёл по мощёной дороге. Из-под шляпы на лоб выбивалось несколько тёмно-синих прядей. Неровно подстриженные бакенбарды также добавляли ему особого шарма. Пожалуй, именно они и были главными акцепторами внимания. Чуть заметные завитки на концах, их общая гармоничность на вытянутом скуластом лице — всё это всегда восхищало противоположный пол.

Девушка в коротком ципао даже оторвалась от игры на пипе — музыкальном инструменте, напоминающем домру, отличие от которой было лишь в корпусе: у пипы он напоминал вытянутую каплю, да и звук у неё был такой же вытянутый, мелодичный и чуть замороженный. Вероятно, поэтому в коробке для сбора денег было почти пусто.

Молодой мужчина подмигнул девушке и, склонившись в поклоне, снял перед ней цилиндр, не стесняясь и откровенно её разглядывая. Спицы в пучках, подведённые алой помадой губы, налёт какой-то тяжести и уже морщины на молодом лице, старательно скрытые косметикой.

Она была уличным музыкантом. Таких на Мелодии было много. Тем более, в таком городе, как Ре-Ми. Работу здесь найти было сложно, поэтому люди просто выходили на улицы петь или же играть на музыкальных инструментах в надежде, что накиданной мелочи хватит на еду.

Один из самых бедных и криминальных городов на всей планете.

— Милая леди, — он улыбнулся белозубой ухмылкой, уже с первой ноты своего голоса располагая эту девушку к себе. — Вы не подскажете, где здесь улица Поющей Колибри?

Она, сверкнув очень броско подведёнными глазами, прижала к себе музыкальный инструмент, отчего струна неожиданно звякнула.

— А разве колибри умеют петь? — спросила девушка, чуть приспуская короткие рукава красного ципао, сильнее оголяя грудь.

— Мы не можем знать этого наверняка, — улыбнулся мужчина, подходя ближе, — Но я уверен: их голос был бы прекрасен так же, как и ваша игра на пипе.

— Вы знаете этот инструмент? — спросила она, улыбаясь как можно притягательнее, — Он считается довольно скучным и унылым.

— Отнюдь, леди. Просто людям неприятно слушать что-то столь промораживающее и холодное. Наш мир и так довольно серый, — он замолчал, оставляя на её лице натянутую улыбку.

Этот инструмент был многими недооценен, и девушку это вечное принижение часто обижало. Именно поэтому последующие слова вызвали у неё такой отклик.

— Но знаете… На самом деле только после игры на ней чувствуешь себя по-настоящему счастливым. Она поет о несбыточном, и наше настоящее начинает казаться светлее и ярче. Вы так не думаете?

Впервые она встретила человека с такими же мыслями, как и у неё. Пожалуй, сделать это с ним будет не так и неприятно. Лечь под него ради того, чтобы её братьям достался лишний кусок хлеба, — пустяк. Нравственность и мораль волновали её после гибели родителей в последнюю очередь.

— Позвольте, я вас провожу, — чуть заигрывая, предложила она, прикусывая губы.

— Нет, спасибо большое, не нужно, — улыбнулся он очаровательно, надевая на голову снятый цилиндр. — Просто скажите, в каком направлении мне идти.

Девушка разом поникла, но проявиться на лице разочарованию не позволила и бросила как можно доброжелательней, хоть фальшь и прослеживалась в голосе:

— Идите прямо до моста, потом налево.

Развернулась, уже не желая смотреть на него: почему-то она кристально ясно осознала, что этот красивый мужчина раскусил все её дешёвые трюки. Ей стало от этого противно. Мерзко — от себя самой. От такой жизни, которую она не выбирала…

Девушка взяла в руки инструмент, чтобы хоть как-то заглушить разъедающий душу стыд, как вдруг с громким шлепком в коробку упала пачка зелёных купюр.

Глаза широко открылись, а тело само повернулось в направлении мужчины.

Этой суммы хватит, чтобы купить билет на телепорт в другой город и ей, и двум её братьям… Даже они смогут позволить себе еду и жильё на первое время…

Невозможно…

Ноги больше не смогли её держать.

Она рухнула на грязный асфальт, в страхе и исступлении прижимая к себе коробку со звенящей мелочью и крупной пачкой банкнот.

— Спасибо… — полушёпот, в который вплеталась самая трепетная и искренняя благодарность, какая только могла быть,— Спасибо вам…

— Вы красиво играете, леди. Прошу, не бросайте, — сказал он, чуть оборачиваясь.

А потом, так же даря улыбку прохожим, пошёл дальше в направлении, что так любезно показала ему девушка. Лишь потом она узнает, что в этой пачке денег была ещё бумажка с адресом хорошего оперного театра, в котором эта девушка когда-нибудь выступит сольно на пипе. Холодном и таком родном ей инструменте. И люди, те люди, что когда-то просто проходили мимо неё, будут стоять в зале, рукоплеща.

— Этот город и в самом деле… — сказал он себе под нос. — Пятно позора нашей планеты…

Наконец его взгляд зацепился за нужные цифры. Дом сорок четвертый. Кое-где сломанная черепица и облезлая краска. Разгромленная мусорка и сильный запах от неё же заставили мужчину поморщиться. Даже входной двери тут не было — кто-то сорвал её с петель.

Поднимаясь на второй этаж по скрипящим ступенькам, он только сильнее напрягался. Общая потрёпанность дома, его хлипкость и запах — всё это видеть мужчине было неприятно. Сильно неприятно.

Шесть дверей. Он направился к самой последней, выглядящей, пожалуй, лучше всех остальных. Аккуратный маленький коврик. Такая же ручка. Покрашенная в багровый дверь придавала виду аккуратности и новизны по сравнению с другими дверьми, потрескавшимися и кое-где пробитыми.

Он постучался, так как звонка у двери не нашёл. Потом — ещё раз и ещё. Наконец в квартире послышались возня и какие-то ругательства.

Дверь распахнулась, на пороге показался разгневанный мужчина в одних трусах, с трёхнедельной щетиной, весь помятый и неухоженный, в одной руке у него была почти пустая бутылка.

Он пытался проморгаться — слишком ярок оказался свет в коридоре по сравнению с его квартирой. Наконец картинка более-менее собралась, и он смог увидеть пришедшего гостя.

— Себастьян?.. — спросил он, дыша перегаром, по-настоящему не осознавая, что это — реальность. Ему казалось, что это очередная пьяная галлюцинация: видеть в своей засранной квартире старого друга было как-то сюрреалистично.

— Ага, — кивнул поименованный Себастьян и в следующую же секунду ударил хозяина дома в лицо, отчего тот грохнулся с громким хрипом на пол.

Он резко перестал походить на бред пьяного сознания.

Себастьян зашёл в квартиру, закрывая за собой дверь, осматриваясь. Везде лежали бутылки и валялся мусор.

— Ты совсем охренел?! — вскрикнул мужчина с пола, зажимая нос, из которого обильно текла кровь.

Себастьян бросил вниз яростный взгляд.

— Это ты охренел, — сказал он. — Какого хрена я узнаю о похоронах твоей жены от Дю Фур?! — и поднял его за грудки, уже крича в лицо: — Какого хрена ты не попросил помощи у меня?! Какого хрена, я тебя спрашиваю, Хо-Боэ?!

Мужчина с отливающим синим волосами молчал. Его, по-видимому, уже сломанный нос не приносил ему столько боли, сколько слова пришедшего гостя.

Трезвость приходила скачками: с каждым новым словом Себастьяна Хо-Боэ словно оживал. Только в плохом смысле.

Он весь как будто сжимался, пытаясь то ли исчезнуть, то ли пробить пол своим телом.

— Твоя гордость лишила тебя жены, — как кинжал в сердце.

Себастьян никогда не отличался милосердием и пониманием. Он не боялся говорить людям правду в лицо.

Воцарилась тишина. Себастьян интенсивно дышал, а Хо Боэ смотрел в пол, пока не раздался всхлип.

Сломанный. Нашпигованный острыми словами. Раненый и мёртвый.

Он плакал, ничуть не скрываясь.

— Ты бы всё равно… Ты бы всё равно ничего не смог сделать… Ва-Нин… Она болела… У неё с сердцем… Магическая патология… Ты бы… Всё равно… Не смог… — истерика. Завывание. Слова шли из Хо-Боэ одним потоком, даже не успевая собраться в предложения.

Себастьян опустился на колени рядом с другом, хватая его за плечи, почти вдавливая в поверхность стены.

— Да я достал бы ей новое сердце! Пробил бы ей путь к королевскому целителю! Я бы, черт тебя дери, сделал бы всё возможное, если бы ты только попросил! — встряхнул, отчего голова Хо-Боэ ударилась о стену.

— Мне так плохо, Ян, — повторный всхлип, и Хо-Боэ вновь потянулся за бутылкой, — Я… Я не могу… Не могу без неё…

Руки ходили ходуном. Тело всё тряслось. Ресницы дрожали. Мужчины не плачут? Наглая ложь.

Вина, горечь — всё это разрывало его каждую секунду. Он хотел покончить с жизнью. Хотел упиться вусмерть. Сделать всё возможное, чтобы только не чувствовать этого.

Вот уже неделю со смерти жены Хо-Боэ мечтал последовать за ней.

Лампа — петля. Окно — лепёшка. Аптечка — таблетки. Бритва — вены.

Его останавливало лишь одно…

— Где Муза? — спросил Себастьян, приваливаясь спиной к стене рядом с когда-то лучшим другом, забирая из его рук бутылку.

— Не знаю… У друга, вероятно… Я отправил её туда сразу же после похорон…

— Дурак. Ты хоть представляешь, каково ей сейчас? Ей, черт побери, всего шесть.

— Я не хотел, чтобы она видела меня в таком состоянии…

— Единственное, что ей было нужно, это отец. Ты — единственный, кто у неё есть. Ты просто не имеешь права распускать нюни и пить тут, словно её не существует.

Хо-Боэ всхлипнул, вытирая смешавшиеся с кровью сопли.

— Я напугал её… Разбил гитару… Крушил дом прямо на её глазах…

— Помнишь, Бо, — сказал Себастьян, поднимаясь и протягивая ему руку, — когда мы ещё не поссорились, ты хвастался мне своей малышкой? Самая умная на свете. Самая талантливая. Как она заговорила в полтора годика. Как пошла в восемь месяцев? Помнишь? Всё хорошо будет, Бо. Она поймёт, она же умненькая. В конце концов… Она любит тебя, Бо, ведь ты её отец.

Себастьян поднял с пола сгорбленного худого Хо-Боэ, закидывая его руку к себе на плечо, двигаясь в направлении ванной, по пути откидывая ногами пустые бутылки.

— Давай приведём тебя в порядок и заберём Музу, хорошо?

Хо-Боэ только в очередной раз всхлипнул, опуская голову на плечо Себастьяну. Он своим появлением словно вернул его в реальность. Заставил вспомнить то, что действительно важно. То, без чего Хо-Боэ не сможет.

Он должен жить ради дочери. Он должен во что бы то ни стало любить её теперь за двоих.

Должен выкарабкаться. Должен справиться! Должен!

— Спасибо, Ян… Я… Я буду жить — ради Музы…