Сахарная куколка (джен)

Метель швырнула в стекло спальни колючей снежной крупой, но Мари даже не вздрогнула в своей постельке. Раньше она до судорог боялась бурных порывов ветра, но теперь ей было все равно. Пусть метель творит что хочет, пусть хоть вообще выбьет стекла! Разве плохая погода — это главное, о чем стоит думать? И разве метель — худшее на свете, чего стоит бояться?

Ровно неделю назад, например, метели не было — стоял ясный февральский день, солнце играло на снегу, переливалось в сосульках, свисающих с крыш. Но этот нарядный день стал для Мари самым горьким в ее жизни. Сминая в руке мантоньерку черного капора, она не отрывала глаз от солнечных бликов, которые играли на лакированной крышке и золоченых ручках гроба. Там, под этой крышкой — ее любимый папочка. И она его больше никогда не увидит…

На исходе зимы советник медицины Штальбаум в одночасье скончался — от сердечного приступа, как заявил хирург Вендельштерн и другие коллеги покойного. У Мари до сих пор звучал в ушах надрывный крик матери, когда та поняла, что ее муж испустил последний вздох. До этой минуты Мари и не подозревала, что ее мать может так кричать.

Издав вопль, мать рухнула в обморок. Крестный Дроссельмейер, который тоже присутствовал у смертного одра своего друга, попытался было вместе с Луизой и Фрицем поднять госпожу Штальбаум с пола. Но где уж было им — маленькому мальчику, девочке-подростку и немолодому человеку хлипкого телосложения — справиться с такой задачей! Супруга (а с этой минуты — уже вдова) советника медицины была дамой высокой и дородной. Поднять ее с пола и усадить в кресло удалось только с помощью дюжей кухарки Доры.

Мари не участвовала во всей этой суматохе: она не отрываясь смотрела на лицо отца, такое спокойное и умиротворенное. Еще совсем недавно, какие-то минуты назад, отец выглядел таким несчастным и встревоженным! Он дрожал, его руки судорожно метались. Последними его словами было: «Бедная девочка, ты остаешься совсем одна…» Мари каким-то непостижимым образом ощутила, что это было сказано именно ей. Но она не совсем поняла, что имел в виду отец. Да, она любила его больше, чем кого-либо другого в семье, так что теперь ей будет совсем одиноко — никто не понимал ее так хорошо, как папа! Но ведь на самом деле она вовсе не останется одна — вся их семья жива. Вся, кроме него…

Через пару дней после похорон госпожа Штальбаум обсуждала случившееся с очередной гостьей, пришедшей с визитом соболезнования. Тогда Мари с удивлением узнала, что мама относит последние слова покойного мужа к себе.

— Да, госпожа Бауэр, представьте! Вот именно такими словами он это и сказал… Даже в свои последние минуты он думал обо мне! О том, что я останусь совсем одна… Кто же мне теперь поможет поднимать детей? — и мать горько зарыдала, утирая слезы клетчатым фуляром.

«Неправда! — мысленно возмутилась Мари, которая подглядывала за ними в щелку двери — детям категорически запрещалось присутствовать при разговорах взрослых с гостями. — Он сказал это мне! Мне, а не ей! Вот только непонятно, почему…»

Но потом, глядя на плачущую мать, Мари от всего сердца пожалела ее. И простила ей то, что она отнесла те слова к себе. Маме, наверное, просто очень хотелось думать, что на пороге смерти папа вспоминал именно ее… Ведь они так любили друг друга!

Сейчас, под пронзительный свист метели, Мари было особенно тоскливо и одиноко. Кажется, папины слова уже начали сбываться… Она чувствовала себя так, словно осталась на свете совсем одна, а все остальные люди куда-то исчезли, причем она знала, что это — навсегда.

В чем же ей найти утешение этой тоскливой ночью? Долго думать не пришлось. Ну, конечно! Щелкунчик — вот кто способен разделить ее горе! Мари уже знала, что в ее любимой деревянной кукле для колки орехов непостижимым образом таился юный принц сказочной страны, и он был к тому же племянником ее крестного, старшего советника суда Дроссельмейера. Более того, этот прекрасный принц был влюблен в Мари и предложил ей руку и сердце! И неважно, что из всего этого вороха сведений семейство Штальбаумов признавало всего один факт — то, что Дроссельмейер недавно представил им своего юного племянника. Главное, что сама Мари знала, что все остальное — тоже правда.

Сейчас молодой Дроссельмейер — «этот очаровательный молодой человек», как назвала его госпожа Штальбаум, — уже давно отбыл в родной город. Ведь сюда он приезжал в гости к дяде на праздники. Но Мари ждала, когда он вновь посетит их, чтобы увезти ее с собой. Не в Нюрнберг, где он проживал, по мнению ее домочадцев, а в ту сказочную страну, которой он правил на самом деле и в которую никто из них не верил.

В первые дни после смерти отца это светлое ожидание как-то отошло на второй план, затмилось беспросветным горем. Но сейчас Мари еще острее начинала ощущать, что Щелкунчик — единственный лучик света, который дает ей возможность думать о будущем без страха. Да, у нее больше нет папы, ее любимого папы. И словно все счастье жизни ушло вместе с ним… Зато у нее есть Щелкунчик! А значит, есть надежда на то, что когда-нибудь в ее жизнь все же вернется счастье.

Брать игрушки с собой в постель мама ей не разрешала. Но после того как Мари узнала, что Щелкунчик — это на самом деле племянник Дроссельмейера и молодой принц, ей и самой было как-то неловко укладывать его в свою постель. Зато она стала с удвоенным интересом беседовать с ним, надеясь, что он вновь оживет и заговорит с ней, как это было в Рождество. Щелкунчик не оживал, но Мари упорно продолжала говорить с ним. Вот и сейчас ей ужасно хотелось пожаловаться Щелкунчику на то, как ей тяжко и одиноко. И рассказать, как сильно она его любит и ждет.

Мари встала, зажгла свечу в широком плоском подсвечнике, стоящем на комоде, и прихватив ее с собой, вышла в коридор.

Ее путь лежал в гостиную — там, слева от двери, стоял огромный застекленный шкаф с игрушками. В этом шкафу, на второй снизу полке, и был «расквартирован», по выражению Фрица, ее Щелкунчик. Но до гостиной надо было пройти по длинному коридору, да не простому, а изогнутому. Вот этого самого места, где коридор делал поворот под прямым углом, Мари очень боялась. Там даже днем бывало полутемно, а ночью, наверное, и вовсе жутко! Так и кажется, что за поворотом скрывается что-то страшное…

В доме Штальбаумов, как и во всех добропорядочных семьях, детям категорически запрещалось покидать свои спальни по ночам. Мари была послушной девочкой, но сегодня ее тоска по Щелкунчику стала просто невыносимой, и она решила ослушаться родительского приказа. Более того, она была полна решимости пройти ради этого по длинному коридору квартиры!

Правда, чем ближе она подходила к тому самому повороту, тем слабее становилась ее решимость. Ночь была полна пугающих шорохов. Свет свечи выхватывал только круг блестящего паркета под ногами Мари, почти не рассеивая мрак по сторонам — даже стен не было видно. Паркет был страшно холодным, пятки мерзли, и Мари пожалела, что поленилась надеть теплые чулки и обула домашние туфли на босу ногу.

Она осторожно прошла мимо спальни Луизы, затем мимо спальни Фрица. Вот и отцовский кабинет. Напротив него — дверь еще одной спальни: еще недавно она была папиной и маминой, а теперь только мамина. Мари на некоторое время остановилась здесь, размышляя, не увидит ли она призрак отца, если заглянет в его кабинет. Вот чего-чего, а этого она ничуточки не боялась! И даже, наоборот, очень хотела увидеть папу снова — пусть даже в таком виде.

Поколебавшись, девочка открыла дверь кабинета и просунула туда сначала руку со свечой, а потом и голову. Тусклый свет упал на книжные полки, письменный стол и вольтеровское кресло. Даже при таком освещении было хорошо видно, что здесь никого нет — ни живых людей, ни привидений. Мари вздохнула, сама не понимая, отчего — то ли от облегчения, то ли от разочарования, и прикрыла дверь. Пора было идти дальше.

Задерживаться тут, рядом с маминой спальней, было вообще не очень разумно: а вдруг мама случайно выглянет и увидит ее? Конечно, такая вероятность была невелика: Мари знала, что после смерти отца мать принимает какое-то успокоительное, чтобы крепко спать по ночам. Два дня назад она попросила маму дать и ей такое лекарство. Но та ответила, что это слишком сильное средство и детям оно не подходит. Мари была расстроена. Какая несправедливость! Почему это взрослые могут использовать лекарства, чтобы справляться с горем, а дети — нет? Ведь взрослые и без того сильнее и умнее!

К большому удивлению Мари, за дверью маминой спальни слышались какие-то странные звуки — шорохи, возня. Неужели сегодня лекарство не подействовало? Мари ускорила шаг и сама не заметила, как завернула за угол, не успев даже задуматься о чудовищах, которые таятся за поворотом.

Никаких чудовищ там не было, конечно. Три двери в этой части коридора — в комнату прислуги, прихожую и гостиную — было закрыты. А еще одна дверь, кухонная, была приоткрыта, и оттуда пробивался свет. Слышались негромкие голоса. Это испугало Мари даже больше, чем непонятные звуки в маминой спальне. С кем может беседовать Дора так поздно? Только с Эльзой, маминой горничной. Значит, обе служанки еще не спят! Ах, как это некстати… Они в любой момент могут выглянуть из кухни и увидеть, как Мари направляется в гостиную.

Девочка решительно задула свечу. Лучше прокрасться к Щелкунчику на ощупь в этой страшной темноте, чем попасться в руки служанкам! Они ведь обязательно наябедничают утром маме. Да и к Щелкунчику ее сейчас не пропустят…

Пробираясь на цыпочках мимо кухни, Мари услышала обрывок разговора служанок.

— Быстро же у них сладилось, — хихикнула молоденькая горничная.

— Ты здесь недавно, а я, можно сказать, — с самой свадьбы хозяев, — с оттенком превосходства пробасила кухарка. — И скажу тебе по секрету, у них давным-давно уже всё сладилось…

— Да ну? — громко воскликнула горничная. — Надо же, что творится на свете…

— А ты держи язык за зубами! — недовольно произнесла Дора, тоже повысив голос. — Мало ли что… Глядишь, еще хозяином станет. Узнает, что ты болтала о них — выгонит взашей.

— А я что? Я молчу… — и горничная опять глупо захихикала.

Мари не поняла, о чем это они, но была рада, что женщины как раз в этот момент заговорили громче. Под раздраженную тираду Доры она отворила дверь гостиной: та скрипнула, но служанки спокойно продолжали разговор, а значит, ничего не услышали.