Вакуум (джен)

Стены коридора грязно-белые, голые, стыдливые, лампы встроенные не все горят; шаги в этих коридорах кажутся пустыми, каждым звуком срываются в бездну. Кажется, люди мимо проходят, они мечутся тенями — туда-сюда, туда-сюда — тают в смазанном полумраке, словно забывшиеся в больничных балладах сны. Скоро начинают звучать голоса, кто-то обращается, кто-то просит ответить на вопросы, но она этого не слышит: в её ушах стоит протяжный звон — тот, что страшнее грохота, потому что грохот мгновенен и непредсказуем, а вот звон жесток, он мучит и не отпускает, он гневен и устойчив и становится страшнейшим кошмаром.

Она сидит у стены и не похожа на человека. Во времена счастливые ей дали бы нарицание «ребёнок» — она выглядит на десять лет, хотя ей все тринадцать. У девочки, которой она была ещё этим утром, волосы каштановые, густые, волнистые — сейчас они спутанные, всколоченные, пыльные. У неё ранней глаза рыжевато-карие были — ныне они чернее полуночи, запавшие и отпугивающие одним взглядом. На ней порвавшиеся на коленях, испачканные землёй и кровью джинсы, кеды с развязавшимися шнурками, футболка со следами грязи, а в приёмной ей одолжили плед, клетчатый, как платок, но она в него не кутается — он просто лежит на плечах, словно к ней не относящийся. Ей холодно, но она не пытается согреться. Она просто ждёт.

Эти шаги она различает из всех, но вновь не двигается. Её ладони лежат на коленях, она не шевелится и словно не дышит. Шаги приближаются, бегут, спотыкаясь, запинаясь. Он появляется в коридоре, задыхаясь до свиста в лёгких, он растерян, он в панике и опаляющем ужасе, и он находит её взглядом сразу же — он всегда её находит.

Колени ударяются глухо о пол, это он так падает. Напротив неё, запыхавшись, полухрипя, он даже не белый — он серый, серый до неузнаваемости, и её он тоже едва узнаёт — она слишком на себя не похожа.

— Аня, — шепчет он сухими бледными губами, берёт её руки в свои: в его ладонях утонуть можно, они сухие и крупно трясутся. — Ань, посмотри на меня…

Она отрывает пустой взор от ног, и ей, кажется, никогда не приходилось столько сил прилагать, ей тяжело — но обнажённая до последнего нерва мольба в голосе её заставляет, и она смотрит.

Они с ним не похожи. Его волосы короткие, чёрные и прямые, лицо чуть вытянутое, глаза серо-голубые; он тоже выглядит моложе возраста, ему почти девятнадцать — хотя сейчас он кажется намного, намного старше. Горе давит на него тяжелейшим грузом, он не может абстрагироваться от него, как девочка, и она бы рада ничего не ощущать и дальше — но видит, как в его глазах ослепительным блеском прорываются слёзы, и сама ломается.

— Серёж… — то ли всхлип, то ли икание, то ли стон. — Мама… папа…

У него дрожат губы.

— Я знаю, знаю. Я… я бежал, как услышал, но… Посмотри на меня, Ань, посмотри на меня. Ты как? Ты цела?

Он поднимает руку, он касается пластыря у неё на щеке — там, где обработали рану — он содрогается всем телом. Аня хватает его за ладонь, сжимает обеими своими до боли, до потерянности в поглощённых мраком глазах. С ресниц падает первая слеза, затем вторая, и вот девочка разражается плачем — за всё, чего натерпелась в последние минуты. Серёжа вскакивает, наклоняется к ней и обхватывает за плечи, она обнимает его и утыкается ему в футболку, рыдает безудержно, так, что голос срывает.

Они не считают, сколько времени так проводят, но к ним подходит чужой человек в белом халате, предлагает чай. Серёжа, не выпуская Аню из объятий, отказывается, но его заставляют принять. Заставляют сесть. Заставляют слушать. Аня жмётся к нему, как дикий котёнок, и круглыми от страха глазами смотрит в пустоту.

— Авария произошла на пустой трассе, — говорит врач. У него низкий голос, бархатный. Такой может передавать плохие вести, чтобы люди не теряли окончательно рассудок. Серёжа не вздрагивает, но словно каменеет. Его лицо застывает. Доктор продолжает: — Из-за грозы упало дерево, и автомобиль въехал в ограждение. Елена была на переднем сидении…

— Она мучилась? — надтреснуто звучит вопрос.

— Нет. Она не могла и успеть что-то почувствовать. — Врач смотрит с сочувствием, но никакое понимание не пробивает возводимую преграду отчаянной боли. — Льва ещё оперируют… Аня была на заднем сидении и потому почти не пострадала. Мы провели осмотр. У неё ушибы на теле и несколько ссадин, их обработали. Ей необходим покой. Вы ведь её брат?

— Да. — Ещё сломаннее. — Зверев... Сергей.

— Мы можем отойти? — Доктор кидает опасливый взгляд на Аню, но она с таким безграничным ужасом хватается за брата, что врач только головой качает: придётся при ней, иначе никак. Он говорит осторожно, но каждое слово впивается новым шипом: — Люди, проезжавшие мимо, заметили и сразу вызвали «скорую». Но, к сожалению, прошло уже какое-то время. Лев потерял много крови. Мы сделали переливание… но шансы невелики.

— Что?.. — голос Серёжи окончательно доламывается, и он вздрагивает. Руками ватными и непослушными пытается Аню переместить, и она сама забирается ему на колени, обхватывает руками за шею, трясётся, как осиновый лист, и смотрит на доктора — её взгляд впервые осмысленный, а тон звучит тихо до шелеста и чётко до остроты.

— Папа выживет?

Доктор смотрит на неё мягко и с сочувствием, но отвечает честно:

— Мы сделаем всё возможное, но точных гарантий нет. Будьте готовы ко всему.

Аня прячет лицо за свивающими грязными космами. Серёжа кладёт руку на её затылок, утопая пальцами в спутанных локонах. Закрывает глаза и слабо кивает. Он говорит сухо, как будто пересыпает песок:

— Сколько часов понадобится на операцию?

— Она скоро закончится, тогда будет известен прогноз. Вы можете идти домой…

— Нет.

— …или подождать. Выпейте чаю, согрейтесь. Вам принести что-нибудь?

«Они ещё дети», — так и читается в его глазах, но Серёжа отказывается это понимать и рвано мотает головой. Плед падает с плеч Ани, она дрожит, её дыхание сбивчивое. Слёзы ещё не угасли в мольбе, и она беззвучно, горестно молится. Серёжа чувствует обжигающий холод в костях, как будто сидит на сквозняке в самый разгар февральской стужи. Он обнимает Аню, и она приникает ближе. Она маленькая. Ей страшнее, чем ему, ведь она там была.

Они уехали в магазин. Аня капризничала, просилась с ними, и поездку всё откладывали. К вечеру всё же собрались — так, заглянуть в гипермаркет, дома продукты подходили к концу. Аня всё же уломала папу, и они отправились в путь. В предупреждении МЧС говорилось о грозе, и небо опасно темнело, но от этого лишь отмахнулись. Серёже нужно было закончить проект для института, и он остался, пожелав им доброго пути. Поцеловал в лоб маму — она была ниже него. Мама улыбнулась и сказала, что они ненадолго, взяла Аню за руку; папа похлопал сына по плечу. Они вышли, а Серёжа им помахал в окно, садясь за компьютер: хотелось побыстрее разделаться с заданием. Он возился с ним до ночи и забыл, сколько времени, а потом позвонили на домашний — из больницы.

«Вы Сергей? Ваша сестра дала этот номер. Она в городской больнице, приезжайте скорее. Ваша семья попала в аварию. Женщина скончалась на месте».

Если бы Серёжа знал, что мир действительно может обрушиться в одночасье, он никогда бы не смеялся иронично над книжками.

Но вот он сидит тут. Аня жмётся к нему, тоже пострадавшая. Это он отпустил их. Он должен был усомниться в погоде. Он обязан был их остановить. Не дать им уехать. Мама, мама, мама… Её больше нет. От холода дёргает нещадно, и Серёже кажется, словно всё вокруг него плывёт в сторону, но он сидит ровно, только чуть сгорбившись. От Ани пахнет кровью. Она пережила за несколько часов столько, сколько не все переживают. Серёжа гладит её по спине, но собственных рук не чувствует.

Господи, если Ты существуешь…

Врач когда-то отошёл, его уход остался незамеченным. Но теперь он показывается опять, хмурый, поникший, выеденный усталостью. Аня соскальзывает с колен Серёжи неловко, они оба встают, держась за руки с такой силой, что у обоих белеют костяшки. Мороз сковывает сердце.

— Нам очень жаль, — слова доктора доносятся словно из тумана, поглощаемые разрастающимся в груди вакуумом. — Мы не смогли его спасти.

Сердце ледяными осколками распадается на куски. Аня издаёт протяжный, тонкий крик, похожий на жалобное всхлипывание птички. Пальцы Серёжи разжимаются, теряя мигом всю остаточную храбрость.

Вот и всё.