Вакуум (джен)

Стены коридора грязно-белые, голые, стыдливые, лампы встроенные не все горят; шаги в этих коридорах кажутся пустыми, каждым звуком срываются в бездну. Кажется, люди мимо проходят, они мечутся тенями — туда-сюда, туда-сюда — тают в смазанном полумраке, словно забывшиеся в больничных балладах сны. Скоро начинают звучать голоса, кто-то обращается, кто-то просит ответить на вопросы, но она этого не слышит: в её ушах стоит протяжный звон — тот, что страшнее грохота, потому что грохот мгновенен и непредсказуем, а вот звон жесток, он мучит и не отпускает, он гневен и устойчив и становится страшнейшим кошмаром.

Она сидит у стены и не похожа на человека. Во времена счастливые ей дали бы нарицание «ребёнок» — она выглядит на десять лет, хотя ей все тринадцать. У девочки, которой она была ещё этим утром, волосы каштановые, густые, волнистые — сейчас они спутанные, всколоченные, пыльные. У неё ранней глаза рыжевато-карие были — ныне они чернее полуночи, запавшие и отпугивающие одним взглядом. На ней порвавшиеся на коленях, испачканные землёй и кровью джинсы, кеды с развязавшимися шнурками, футболка со следами грязи, а в приёмной ей одолжили плед, клетчатый, как платок, но она в него не кутается — он просто лежит на плечах, словно к ней не относящийся. Ей холодно, но она не пытается согреться. Она просто ждёт.

Эти шаги она различает из всех, но вновь не двигается. Её ладони лежат на коленях, она не шевелится и словно не дышит. Шаги приближаются, бегут, спотыкаясь, запинаясь. Он появляется в коридоре, задыхаясь до свиста в лёгких, он растерян, он в панике и опаляющем ужасе, и он находит её взглядом сразу же — он всегда её находит.

Колени ударяются глухо о пол, это он так падает. Напротив неё, запыхавшись, полухрипя, он даже не белый — он серый, серый до неузнаваемости, и её он тоже едва узнаёт — она слишком на себя не похожа.

— Аня, — шепчет он сухими бледными губами, берёт её руки в свои: в его ладонях утонуть можно, они сухие и крупно трясутся. — Ань, посмотри на меня…

Она отрывает пустой взор от ног, и ей, кажется, никогда не приходилось столько сил прилагать, ей тяжело — но обнажённая до последнего нерва мольба в голосе её заставляет, и она смотрит.

Они с ним не похожи. Его волосы короткие, чёрные и прямые, лицо чуть вытянутое, глаза серо-голубые; он тоже выглядит моложе возраста, ему почти девятнадцать — хотя сейчас он кажется намного, намного старше. Горе давит на него тяжелейшим грузом, он не может абстрагироваться от него, как девочка, и она бы рада ничего не ощущать и дальше — но видит, как в его глазах ослепительным блеском прорываются слёзы, и сама ломается.

— Серёж… — то ли всхлип, то ли икание, то ли стон. — Мама… папа…

У него дрожат губы.

— Я знаю, знаю. Я… я бежал, как услышал, но… Посмотри на меня, Ань, посмотри на меня. Ты как? Ты цела?

Он поднимает руку, он касается пластыря у неё на щеке — там, где обработали рану — он содрогается всем телом. Аня хватает его за ладонь, сжимает обеими своими до боли, до потерянности в поглощённых мраком глазах. С ресниц падает первая слеза, затем вторая, и вот девочка разражается плачем — за всё, чего натерпелась в последние минуты. Серёжа вскакивает, наклоняется к ней и обхватывает за плечи, она обнимает его и утыкается ему в футболку, рыдает безудержно, так, что голос срывает.

Они не считают, сколько времени так проводят, но к ним подходит чужой человек в белом халате, предлагает чай. Серёжа, не выпуская Аню из объятий, отказывается, но его заставляют принять. Заставляют сесть. Заставляют слушать. Аня жмётся к нему, как дикий котёнок, и круглыми от страха глазами смотрит в пустоту.

— Авария произошла на пустой трассе, — говорит врач. У него низкий голос, бархатный. Такой может передавать плохие вести, чтобы люди не теряли окончательно рассудок. Серёжа не вздрагивает, но словно каменеет. Его лицо застывает. Доктор продолжает: — Из-за грозы упало дерево, и автомобиль въехал в ограждение. Елена была на переднем сидении…

— Она мучилась? — надтреснуто звучит вопрос.

— Нет. Она не могла и успеть что-то почувствовать. — Врач смотрит с сочувствием, но никакое понимание не пробивает возводимую преграду отчаянной боли. — Льва ещё оперируют… Аня была на заднем сидении и потому почти не пострадала. Мы провели осмотр. У неё ушибы на теле и несколько ссадин, их обработали. Ей необходим покой. Вы ведь её брат?

— Да. — Ещё сломаннее. — Зверев... Сергей.

— Мы можем отойти? — Доктор кидает опасливый взгляд на Аню, но она с таким безграничным ужасом хватается за брата, что врач только головой качает: придётся при ней, иначе никак. Он говорит осторожно, но каждое слово впивается новым шипом: — Люди, проезжавшие мимо, заметили и сразу вызвали «скорую». Но, к сожалению, прошло уже какое-то время. Лев потерял много крови. Мы сделали переливание… но шансы невелики.

— Что?.. — голос Серёжи окончательно доламывается, и он вздрагивает. Руками ватными и непослушными пытается Аню переместить, и она сама забирается ему на колени, обхватывает руками за шею, трясётся, как осиновый лист, и смотрит на доктора — её взгляд впервые осмысленный, а тон звучит тихо до шелеста и чётко до остроты.

— Папа выживет?

Доктор смотрит на неё мягко и с сочувствием, но отвечает честно:

— Мы сделаем всё возможное, но точных гарантий нет. Будьте готовы ко всему.

Аня прячет лицо за свивающими грязными космами. Серёжа кладёт руку на её затылок, утопая пальцами в спутанных локонах. Закрывает глаза и слабо кивает. Он говорит сухо, как будто пересыпает песок:

— Сколько часов понадобится на операцию?

— Она скоро закончится, тогда будет известен прогноз. Вы можете идти домой…

— Нет.

— …или подождать. Выпейте чаю, согрейтесь. Вам принести что-нибудь?

«Они ещё дети», — так и читается в его глазах, но Серёжа отказывается это понимать и рвано мотает головой. Плед падает с плеч Ани, она дрожит, её дыхание сбивчивое. Слёзы ещё не угасли в мольбе, и она беззвучно, горестно молится. Серёжа чувствует обжигающий холод в костях, как будто сидит на сквозняке в самый разгар февральской стужи. Он обнимает Аню, и она приникает ближе. Она маленькая. Ей страшнее, чем ему, ведь она там была.

Они уехали в магазин. Аня капризничала, просилась с ними, и поездку всё откладывали. К вечеру всё же собрались — так, заглянуть в гипермаркет, дома продукты подходили к концу. Аня всё же уломала папу, и они отправились в путь. В предупреждении МЧС говорилось о грозе, и небо опасно темнело, но от этого лишь отмахнулись. Серёже нужно было закончить проект для института, и он остался, пожелав им доброго пути. Поцеловал в лоб маму — она была ниже него. Мама улыбнулась и сказала, что они ненадолго, взяла Аню за руку; папа похлопал сына по плечу. Они вышли, а Серёжа им помахал в окно, садясь за компьютер: хотелось побыстрее разделаться с заданием. Он возился с ним до ночи и забыл, сколько времени, а потом позвонили на домашний — из больницы.

«Вы Сергей? Ваша сестра дала этот номер. Она в городской больнице, приезжайте скорее. Ваша семья попала в аварию. Женщина скончалась на месте».

Если бы Серёжа знал, что мир действительно может обрушиться в одночасье, он никогда бы не смеялся иронично над книжками.

Но вот он сидит тут. Аня жмётся к нему, тоже пострадавшая. Это он отпустил их. Он должен был усомниться в погоде. Он обязан был их остановить. Не дать им уехать. Мама, мама, мама… Её больше нет. От холода дёргает нещадно, и Серёже кажется, словно всё вокруг него плывёт в сторону, но он сидит ровно, только чуть сгорбившись. От Ани пахнет кровью. Она пережила за несколько часов столько, сколько не все переживают. Серёжа гладит её по спине, но собственных рук не чувствует.

Господи, если Ты существуешь…

Врач когда-то отошёл, его уход остался незамеченным. Но теперь он показывается опять, хмурый, поникший, выеденный усталостью. Аня соскальзывает с колен Серёжи неловко, они оба встают, держась за руки с такой силой, что у обоих белеют костяшки. Мороз сковывает сердце.

— Нам очень жаль, — слова доктора доносятся словно из тумана, поглощаемые разрастающимся в груди вакуумом. — Мы не смогли его спасти.

Сердце ледяными осколками распадается на куски. Аня издаёт протяжный, тонкий крик, похожий на жалобное всхлипывание птички. Пальцы Серёжи разжимаются, теряя мигом всю остаточную храбрость.

Вот и всё.

За чёрными облаками ютится далёкий космос.

Он видит небо через призму оконного стекла, отмытого прошумевшими дождями, искажающего суть, рассеивающего бездонный мрак за этими беспечными иллюзиями. Город погружается в темноту, он удушен ею, пронзён и обескуражен, и дома центрального района хмурятся и отзываются леденящим скрипом в каждом шевелении застывшего мира. Стрелки часов длинные и ровные, с заострёнными концами. Они молчат, раз в бесконечность сдвигаясь на крохотную черту своего отрешённого мировоззрения. Деление на двадцать четыре, на шестьдесят, на шестьдесят. Это перестаёт иметь значение.

Серёжа стоит, опираясь руками на подоконник. Он поскрипывает, но прикосновение ослабленного горем юноши слишком лёгкое, чтобы угрожать стабильности. Мама говорила не ставить на него цветы, он слишком хрупкий. Мама любила растения, умела за ними ухаживать, но дома держала не так много. Они успели завять. Их зелёные листья грустно опущены и кажутся антрацитовыми в отсутствии освещения. Тени ложатся серым скальпом на голые оттенки комнаты.

Здесь не так много мебели: папа ценил эстетику образа, не хотел захламлять личное пространство. Он уважал японские традиции с их аккуратностью, но дом обставлял по-европейски. Здесь всегда было свежо и уютно. Ничто не отвлекало. Мама любила шутить, что они живут в разграниченном дворце — папа любил подсчёты и всё ставил с точным указанием функций. Когда Серёжа пошёл по техническому направлению, мама сказала, что он вырос в отца.

Серёжа смотрит на дома. Они чистые, отмытые ливнями, но похожи на плоские коробки. Такие нереалистичные, что кажутся приведениями, а не материальными объектами. В городе скоро октябрь наступит. Листья ещё хранят отпечаток лета, но гроза выбивает из них весёлость. Если бы поднялся ветер, стало бы легче, так думают люди; Серёже уже абсолютно всё равно. Этот равнодушный город, погребённый под свинцовым одеялом облаков, кажется ему страшным и чужим.

Он отворачивается от окна. Обои светлые. Мебель темнее. Всё вместе создаёт спектр от белого до чёрного, минуя всевозможные цвета, кроме оттенков серого. Единственное яркое пятно в комнате — пронзительно-алая лента, уныло лежащая ослепительной полосой на раскрытой ладони. Аня свернулась на диванчике, подтянув колени к груди, на боку, держа ленту. Её лицо плохо видно. Волосы давно вымыты, но всё равно кажутся спутанными. Прошло несколько дней, брат и сестра мотались с одного пункта списка мороки на другой; в них не осталось сил. Аня безучастно смотрит на алый. В её бледных зрачках двоятся отражения.

У мамы волосы были короткими, тёмными. Мама была выше папы, худощавая, но неожиданно грациозная. Папа, наоборот, был пониже, он выглядел моложе своих сорока пяти, а двигался неловко, но старательно. Аня унаследовала от него каштановый оттенок и мягкие черты лица. Когда папа сердился, он был похож на грозовую тучу. Когда мама сердилась, она была похожа на свернувшегося в клубок колючего ежа. Но они никогда не ссорились и жили дружно, любили друг друга и детей. Это была счастливая семья. Лучшая, какую можно пожелать.

Алую ленту купили случайно, лишь ради того, чтобы как-нибудь вплести в волосы Ани. Хотели устроить это на какой-нибудь праздник, но забыли. Маме всегда нравилось дочку одевать в разные наряды. Лев и Серёжа, как мужчины, должны были терпеливо кивать на восторги и соглашаться, что всё отлично смотрится, а между собой выдвигать предположения, сколько ещё им придётся в торговом центре торчать. Ане лента понравилась, маме тоже, вот и купили. Никто не запомнил, куда она потом делась, но теперь она в руках сестры — такая же яркая, как когда-то при покупке. И такая же никому не нужная.

Они почти не разговаривали. Обрывочные фразы вытягивали все силы, и времени не хватало их восстановить. Аня дремала, прикорнув к плечу брата. Серёжа придерживал её и смотрел в пустоту. Полнейший вакуум внутри был похож на мёртвый космос — ничего, что он бы мог в себе хранить. Все звёзды взорвались. Все галактики погасли. Не осталось ничего, кроме этой сосущей тьмы. Внутренний космос сгорел, его больше не было; Серёжа касается кончиками пальцев грудной клетки, но находит только слабое биение сердца. Зачем? Кому это теперь нужно?

Скоро ночь. Ночью надо спать. Серёжа на автомате шагает в сторону своей комнаты, и Аня реагирует на движение — вскакивает. Вздрагивает и отводит глаза. Серёжа подходит и опускается на корточки, глядит снизу вверх.

— Со мной? — спрашивает он. Новый обрывок; длинные фразы утомляют и ранят слогами. Каждое выражение напоминает прогулку по битому стеклу. Но им и не нужно совещаться, потому что они и так друг друга понимают. Всегда понимали. Аня смотрит на него устало, как утренняя пташка в предзакатний час, и кивает. Под её глазами круги, ресницы кажутся блёклыми. Рана на щеке почти зажила. К светлой коже прилипает прядь, и Серёжа ласково заправляет её за ухо. Он старается быть нежнее, но его движения порывисты и сухи. Он никогда не умел быть таким изящным, как мама. Говорит: — Тогда сейчас.

В тишине тает согласие. Когда Серёжа расправляет постель, в душе Аня ловит губами холодную воду вперемешку со слезами и не может в себе найти ничего, что позволило бы держаться дальше. Босыми ногами шлёпая по коридору, возвращается к брату. Они засыпают, свернувшись в обнимку; брат ощущается непривычно костлявым. Между ними шесть лет разницы, и они всегда ладили, но никогда не были так близки. Теперь никого не осталось. Их семья раскололась надвое. Аня сглатывает боль, жмурится до боли в уголках глаз и льнёт ближе. Брат обнимает её, а у самого руки дрожат.

Но с ним теплее, чем без него. Рядом с ним хотя бы не мучают кошмары.

Всё, что Ане помнится, запечатлелось слишком ярко, как будто клеймом вошло в каждую мысль, отпечатком осталось на ней самой. Дорога и весёлая музыка из динамиков. Мама беззлобно язвит на папину байку. Трасса стелется под серо-тяжёлым небом и уходит вдоль склона. Затем сверкает, Аня не подпрыгивает, только мурлыча в такт мелодии; мама, оборачиваясь, ерошит её волосы и говорит подождать, этой дорогой легче, а то вечером сплошные пробки. Затем раскат грома, донёсшийся снаружи автомобиля — и грохот, разрезавший небо и землю, темнота, столкновение, застрявший на полувздохе крик, протяжный звон и полная темнота. Аня пришла в себя нескоро, да и то лежала, не различая направления и чувствуя только глухое стенание тела, как будто её в нескольких местах примяло; по щеке вниз бежала горячая влага, спина прижималась к углу салона. В накренившейся машине повсюду валялось стекло и со стоном дышал хрипло кто-то. Сидение перед Аней было забито густыми лесными ветвями. Оттуда на колени девочки капала густая багровая кровь.

Череда часов сливается в бесцельно проводимые тяжкие дни. Аня не считает рассветы и понимает, что проснулась, рывками и с криками. Она вскакивает со слезами, и брат привлекает её к себе, а она бьётся и плачет, срывается в хрип. Ей раз за разом приходит один и тот же кошмар, и она ничего не может поделать. Серёжа гладит её по волосам и плечам, и он уже не плачет. С той ночи, как он нашёл её в больнице, он ни разу не плакал. Его глаза воспалённые и сухие. Зрачки кажутся такими же чёрными, как мир вокруг.

Реальность Серёжа осознал быстро. Отдирая гложущую боль, пристававшую тисками паутины, он разбирался с навалившимися обязательствами. Их родители были детдомовскими, оба, и потому смогли подарить своим детям лучшую семью — делали то, чего им самим не хватало. Раньше Аня часто канючила и просила обо всяком. Теперь она думает, что лучше бы сто лет жила без всех этих мелочей, она бы молчала, она бы ни о чём никогда не ныла, если бы только родители остались живы. Но такие мысли всё ещё даются ей с трудом, ей вообще трудно думать. У Серёжи всё наоборот.

Суровая жизнь ударила по нему сразу и с размаху. Пересиливая себя, он открыл глаза и принял факт, что отныне является сиротой. Это, возможно, стало самым его тяжёлым свершением; однако со всех сторон на него давило множество деталей, нельзя было погружаться в апатию и терять себя. На руках девятнадцатилетнего юноши оставалась младшая сестра. Никаких других родственников, значит, её бы отдали в детский дом. Серёжа раньше подрабатывал, а от родителей осталось какое-никакое, а наследство, и он умеет распоряжаться с деньгами. Пришлось повозиться, но опекунство он оформил. Аню не заберут. Аня останется с ним. Он ни за что её не отдаст — кроме сестры у него ничего не осталось.

Институт. Теперь ему придётся работать, и учебное время сильно сокращается. Серёжа оформил документы на заочное — всё равно заканчивать ему нужно, иначе так толком и не устроится. В каком-то смысле ему повезло: с детства тяготел к программированию. Хотел идти на IT, а теперь предоставлен самому себе. Кое-как разобрался с фрилансом и вернулся к заверению всевозможных документов и бумаг.

Аня не выходит из дома и ничего не делает. Она грустным котёнком сворачивается рядом, когда он возвращается, молчит часами и бессмысленно наблюдает за его передвижениями. Серёже не хватает сил её о чём-то просить. Он садится на диван и слушает её дыхание. Её тепло — всё, что сохранилось от семьи. Фотография родителей стоит в коридоре в чёрной рамке. Каждый день, просыпаясь, Серёжа чувствует только убивающую своей мертвенностью пустоту.

Аня ничего не делает. Но сегодня, видимо, всё иначе; Серёжа не хочет покидать дом, но ему приходится, и, возвращаясь, он не обнаруживает сестры в общей комнате. Проходит на кухню, передвигаясь сизой тенью среди сизых очертаний родной обители. Аня сидит на коленях, склонившись над черепками и кучкой земли, среди которой угадывается лишившееся опоры растение. Последний мамин цветок. Аня пытается подцепить его, но ранится об осколок горшка, по пальцам вниз стекает ручеёк крови. Серёжа садится на колени рядом, но сестра не поворачивает голову. Он смотрит на разбитое воспоминание. Ещё одно. Но отчего-то становится легче.

— Давай переедем, — говорит Серёжа.

Аня поднимает на него потухшие карие глаза.

— Подальше, — говорит она совсем тихо.

Он кивает.

Находиться там, где каждый предмет хранит в себе отголосок прошлых счастливых дней, не просто больно. Это совсем невыносимо. И Аня, видимо, это чувство разделяет, потому что соглашается легко и быстро и ни о чём не спрашивает. Она вообще больше не разговаривает. Она, кажется, совсем потерялась.

Но вытащить её у Серёжи не получается. Он не может ощутить даже себя. О чём тогда вообще думать?

Серёжа все часы проводит за компьютером. Он прочёсывает все предложения, разбирается со всеми объявлениями. Свою квартиру они продают быстро, вместе с мебелью. Всё в хорошем состоянии. Договор составлен и заверен, осталось собрать личные вещи. Новая квартира далеко, в старом районе. Аня там не была, а Серёжа придирчиво осмотрел. Аня всё ещё никуда выходить не хочет. Она сидит дома и разбирает скопившиеся вещи.

Их много, неожиданно много. Свои, брата, родителей. Последние она рассматривает по отдельности, берёт в руки, касается, изучает. Откладывает одежду сразу, но не знает, что делать с остальными. Когда приходит Серёжа, Аня поднимает на него глаза и показывает изящную шкатулку из тёмного стекла. Тут украшения мамины. Их немного — мама не любила побрякушки — но они красивые и дорогие. У Ани подрагивают пальцы, когда она их перебирает. Брат останавливается в дверях и смотрит, а потом говорит, чтобы она оставила их себе. Пусть сохранятся. Он оставил папины часы, а ещё мамин набор для рукоделия. Это всё, что они решили сберечь.

Аня опускает мягкий вязаный свитер, и её руки дрожат. Серёжа кладёт свои ладони поверх её, и сестра с тихим всхлипом мотает головой. Это мамин свитер, она сама его связала. Аня задыхается, не в силах отпустить последний осколочек её творения, и чувствует объятия брата, но всё равно боится решиться.

— Ань, — говорит Серёжа, — Ань, отпусти. Всё прошло.

Свитер падает бесформенной тряпкой к ногам. Девочка закрывает ладонями лицо и представляет тишину. Не смотрит, когда Серёжа вещь убирает; только потом замечает из картонной коробки одиноко торчащий рукав — и ей кажется, что сердце начинает биться совсем по-другому. Очень тихо. Едва различимо. Звон в голове сменяется растекающейся глухотой.

Они выбрасывают вещи родителей. Они переезжают. Никаких воспоминаний. Аня не ходит в школу и игнорирует звонки от одноклассников и учителей. Серёже в этом плане легче — он никогда не ладил с людьми вокруг, ему не с кем связываться. Возможно, дело в язвительности, дурном характере, неумении проявлять и понимать эмоции, но он не окружал себя людьми. Те, с кем более-менее нормальные были отношения, спрашивали, но Серёжа больше не отвечал.

Они перевозят с собой всю свою одежду, технику, книги и альбомы. Аня перелистывает страницу за страницей, вглядываясь в лица, и бледность поселилась в ней подобно призраку — на прежнюю себя девочка не похожа. Серёжа сидит вполоборота, чтобы ей быть открытым, и вновь и вновь погружается в сеть. Интернет заменяет ему жизнь. Он не следит за тем, что читает, и информация перемешивается в голове; однако, успевая прочитать много, спишь тревожнее, и сны почти не снятся. Сны, в которых он остаётся один.

В новой квартире у них раздельные комнаты, а ещё есть гостиная. Здесь скромно, но чисто и уютно. Из окна виден дворик, шторы не пыльные. Серёжа не убирается. Аня засыпает там, где сидит, а по ночам часто заглядывает к нему, обнимая притащенную подушку. Кровать у него на полтора места, и они едва помещаются. Они оба худеют на глазах, хотя стараются поддерживать режим. У Серёжи по вечерам болит голова.

Они перестают обозначать дни, выпадают из жизни, и всё затихает. Серёжа чувствует только вакуум на месте сердца. Аня чувствует только нежелание существовать в мире, в котором нет её семьи.

Переезд им ничем не помог.

В Интернете, оказывается, полно всего. Серёжа и раньше это знал, естественно, но впервые задумывается всерьёз над тем, сколько возможностей открывается, если ты просто внимательно относишься к фильтрации поступающих данных. В самом запутанном бреде отыскиваются крупицы чего-то важного и серьёзного, того, что можно сохранить, запомнить, использовать. Случайно замеченные коды потом используются весьма удачно. Память это позволяет, а то, что не умещается, Серёжа отправляет в архив, переносит к себе и откладывает до востребованности.

Он учится управляться со всевозможными программами, позволяющими манипулировать кодами. Учится шифрованию. Учится фотошопу. Учится строить алгоритмы гораздо сложнее, чем проходил в школе или на первом курсе института. Он умудряется взломать какой-то сайт, пробежаться по его данным совершенно незамеченный, а затем уйти так же незаметно — лишь потом они это обнаруживают. Ему хватает навыка и таланта скрыть свой адрес, его не находят. Не вычисляют. Он почти думает о том, чтобы стать хакером.

Теперь на его плечах лежит ответственность за сестру. Ане всего тринадцать, она мала и неопытна, её нужно ставить на ноги. Теперь родителей нет, и это долг Серёжи. Он должен её вырастить. У неё больше никого нет, как нет никого и у него. Серёжа не привык к этому грузу, и ему больно почти до физического; тяжесть сковывает, он опасается, что любой его шаг отразится на сестре — а она смотрит доверчиво и похожа на бездушную куклу, разучившуюся улыбаться. Она двигается, но больше на автопилоте. Серёжа закрывает глаза — они часто болят в последнее время.

Врач выписывает очки. Зрение падает слишком быстро.

На улицу он выходит всё реже, не желая попусту тратить время. Он ходит за покупками, Аня сидит дома. Когда он возвращается, вскакивает и выбегает в коридор, и каждый раз в ней гаснет надежда. Аня не хочет верить в то, что случившееся реально. Она замыкается в циклической апатии и отгораживается от мира всеми ей доступными барьерами. Она отрешается от всего, чтобы ничего не ощущать, чтобы не знать, что всё на самом деле кончено. Что мамы и папы больше нет. Она ещё просыпается в слезах и с остывающим на губах криком, но с каждым разом её взгляд всё больше пустеет.

Аня — тоже вакуум.

Серёжа погружается в сеть и разбирает её запутанные хитросплетения. Клубки данных выстраиваются в ровные строчки. Серёжа фильтрует всё, что находит, и разносит по архивам собственного опыта, разводит коды на нужные и временные, превосходит сам себя. За стёклами очков его глаза совсем тусклые. В краткие мгновения, проводимые на улице, он чувствует головокружение и неистовое желание отгородиться — но нельзя. У него остаётся сестра. Он должен держаться. Ради неё. Это всё, из-за чего он до сих пор жив.

Аня наблюдает за ним — пока больше ничего не делает. Она смотрит на его худую спину в растянутой футболке, когда брат сидит за компьютером, перебирая ряды чисел и букв, хмурясь, пробуя заново. Она смотрит на него, а потом думает: серый. Он совершенно серый. Он похож на тень осеннего дня, когда на улице сухо, нет ни дождя, ни ветра — только зыбкий ломкий воздух, пустой и стеклянный, в нём лишь пыль оседает. Серость кромешная и потерянная. Брат выжигает из себя краски постоянной заботой о единственном, что ещё считает важным.

Если бы людей можно было описать красками, если бы людей можно было разложить на оттенки, на гамму, на палитру, на чистый спектр — она бы назвала брата серым. Аня смотрит на него, свернувшись, и ей впервые становится холодно. И впервые за долгое время в ней просыпается робкая, растерянная мысль: «Но ведь люди такими не должны быть».

Тогда ей кажется, что серый в основе его смешивается с чем-то неярко-оранжевым, тускло-апельсиновым, но она моргает, наваждение рушится, и Аня отворачивается.

Для неё цвета давно уже не существуют.

В какой-то момент она думает, что это уже чересчур. Мысль вырывает её из очередного кошмара, и она не успевает и вскрикнуть, когда видит над собой знакомый потолок и светлые стены своей спальни. Думает, что мебель здесь слишком простая. Может, стоит украсить. Вздрагивает и приходит в себя.

Серёжа с утра ушёл, а она бродит по квартире, словно очнувшаяся после комы неприкаянная душа. Смотрит. Она не замечала, что здесь так удобно расположены помещения. У дверей ручки чуть поскрипывают. Зеркало в прихожей не чищено. Окна грязные. В холодильнике какая-то еда, но брат не учился готовить, там совсем простое. Аня мотает головой, как будто у неё в ушах вода. Тело звенит, она дрожит, но идёт обратно к себе, одевается, берёт впервые ключи от квартиры, запирает за собой дверь и шагает в ближайший магазин. Закупается продуктами, возвращается. Тянется за кухонным ножом и берёт его растерянно: а что она делать-то собралась?

Она впервые смотрит на календарь и ужасается. Она столько времени провела в полной отстранённости, замкнувшись, закрывшись, сломавшись… Жар приливает к щекам. Если бы не брат, она бы завяла, как и мамины цветы. Ох. Родителей… их ведь больше нет. Аня вздрагивает, кусает себя за запястье, чтобы не завыть, но всё равно воет, падает на колени — впервые плачет о том, что полностью понимает. Она рыдает и бьётся в истерике, а потом накатившая паника отступает.

Что же она натворила? Что же она творит? Она бросила его! Она бросила брата в тот момент, когда он по-настоящему в ней нуждался! Просто оставила одного разбираться со всеми трудностями, исчезла, когда была необходима, когда они должны были держаться вместе — она просто, просто…

Думала только о себе.

Аня задыхается. Бросается в прихожую, когда слышит поворачивающийся в замке ключ. Серёжа заходит — в куртке, на улице уже холодно, сильно похудевший всего за пару недель её забвения — растерянным взглядом обводит прихожую.

— Супом пахнет… — успевает заметить он, прежде чем Аня врезается ему в живот, не сдерживая новых рыданий.

— Прости, прости, прости меня!

Она себе этого никогда не простит. Но Серёжа изумлённо гладит её по голове, обнимает, наклоняясь, и она чувствует, словно он улыбнулся, по-настоящему улыбнулся — с тех пор, как всё произошло, он улыбается вновь, и от этого плач становится только громче, чувство вины — ярче. Аня сгорает со стыда и от ненависти к своей слабости, но вжимается в брата и повторяет себе опять и опять, что больше такого не допустит. Она будет сильнее. Она будет держаться. Она отдаст всё, что нужно, если этого хватит, чтобы искупить её грех.

Аня будет заниматься домашними делами. Будет учиться. Будет вести себя так, чтобы больше ему не приходилось тащить этот груз одному. Она будет ему опорой и другом. Она будет ему сестрой. Она теперь просто обязана, ведь они — всё, что есть друг у друга. Аня молит о прощении, но уже знает, что ей делать. И потому путь неожиданно становится светлее.

Даже если потерю пережить невозможно, они хотя бы постараются. И — она теперь уверена — она сделает всё, чтобы у брата это получилось.

Насчёт себя она давно уже не питает никаких надежд.

Аня Зверева возвращается в школу. Она не знает, как себя вести теперь, не знает, что отвечать на вопросы, и не знает, как теперь обращаться к людям самой. Две недели она бродила выпитой тенью, и вновь оказываться в обществе, ещё и обществе любопытном — там ведь сплошь подростки… Но Аня смотрит на брата и понимает: ни за что. Ей уже нельзя отступать. Она не имеет права.

Аня улыбается Серёже и говорит, что со всем справится. Пусть и многое упустила, она наверстает.

— Верно, — растерянно отзывается брат, гладя её по голове, — ты же умная девочка.

Она не смеет отрицать.

В школе её сразу обступает круговорот пестроты. Сперва она пугается ужасно, отшатывается — всё настолько яркое и разнообразное, что не сразу удаётся сфокусироваться. Она теребит краешек юбки и неверяще смотрит на людей, часто моргает: очертания смазываются, и она хмурится, пытаясь восстановить цельную картину. Постепенно всё приходит в норму, и она чуть более спокойная заходит в класс.

Они воспитанные, не обступают, но их косые взгляды колют, как маленькие иголочки. Любопытство. Тревога. Задумчивость. Каждое можно назвать отдельно, но она путается только больше. Смущённо опускает глаза. Под взорами всех собравшихся чувствует себя крайне неуютно и надеется, что это скорее закончится; закрывая глаза, она вспоминает вещи, которые вспоминать не хочется, и только шире их распахивает. А ещё здесь о ней беспокоятся. Подружки мнутся, неспособные выразить сочувствие, и она смотрит на них задумчиво и старается понять, как теперь действовать, чтобы выражаться правильно. Чтобы никто не понял, что на самом деле у неё дыра в груди. Чтобы они думали, что всё хорошо.

Ане нужно быть такой, чтобы никого больше не беспокоить. Она не хочет впредь показывать людям слабость. Ради брата она должна быть сильной, но сила невозможна в горести. Ане хватает времени, чтобы подумать об этом, она расставляет приоритеты, с первого места смещая себя. Она уже не тот избалованный ребёнок, каким она была до смерти родителей. Она теперь в ответе не только за себя.

Аня смотрит на подружек, а затем им улыбается. Складывает губки, изгибает их уголки. В её личике — всё ещё мягком, хоть и выпитом депрессией — нет ни намёка на лживость. Внутри что-то ломко и тонко хрустит, рушась осколками, и Аня одёргивает себя: ну уж нет. Она больше не допустит иного. Она сама так выбирает. Аня улыбается, окружающим становится легче — она почти уверена, что в этот момент может настроиться и понять их чувства.

Людям всё равно, какое у тебя горе. Они вынуждены переживать его с тобой, раз к тебе приближаются, но на самом деле им наплевать. Проще признать, что у другого всё хорошо, чем озадачиваться поисками причин, волновать самого себя, бороться. Если видишь, что он в порядке — значит, он в порядке. Меньше нагрузки. Люди вокруг могут передохнуть; им своих проблем хватает, чтобы ещё и с чужими возиться? Ане кажется, что опора под ней становится совсем шаткой, и она утыкается взглядом в тетрадь. Им плевать на неё. Им нужно лишь их спокойствие.

Что ж, они его получат. Ане впервые приходится притворяться, но она столь цепко следит за любой ответной реакцией, что быстро налаживает контакт. Ей кажется, словно контрастность окружающего мира отступает на второй план — немного напоминает галлюцинацию. Аня думает о том, что этот мир ей вообще не сдался. И решает, что люди ей куда важнее.

— Спасибо за беспокойство, — говорит она, поддерживая мягкую улыбку, — но я в порядке.

Она действительно выглядит лучше, чем была ещё пару дней назад.

Часть внутри неё так и кричит: «Остановись!». Эта часть умоляет её не поддаваться безрассудным идеям. Не позволять себе отбрасывать всяческую открытость, которой она доселе славилась. Аня наступает на горло собственному восприятию и утверждает, что отлично держится, хотя дышит вакуумом и смотрит в пустоту. Никаких отныне слабостей. Никакого эгоизма. Она больше… не повторит ту ошибку.

Аня улыбается и медленно умирает внутри.

Эти люди помнят её другой, и девочка много размышляет, шагая до дома. По дороге покупает продукты. Она больше не будет обузой брату. Она станет для него опорой. Она станет для него тем, кем должна была быть — и во сто крат сильнее, потому что момент, когда серел он, она упустила.

— Серёж, — зовёт она, входя. Он показывается в коридоре, и она сглатывает сухость. — Я хочу сменить школу.

Это будет первым шагом.

А Серёжино состояние постепенно выравнивается.

Без необходимости выходить на улицу (теперь продукты покупает Аня) он может больше времени тратить на работу. Он погружается в коды с головой, его навыки растут несколько пугающими скачками — он бы обратил на это внимание, будь ему до этого дело. Однако уже не важно; всё теряет смысл, а Серёжа проводит часы за экраном и клавиатурой и чуть ли не в симбиоз с ними сливается. Его пальцы летают над клавишами, как будто он волшебник, скорость чтения поражает — взгляд его порой размывается, но он привыкает. Серёжа быстро осваивается в любой среде Интернета, мастерски чистит от хлама важные крупицы, отделяет гречку от шелухи и постепенно всё больше теряет.

Он не видит этого. Всё, что он видит — это лицо сестрёнки, которую должен и хочет защитить, и ряды символов, обозначающих отныне его жизнь. Он взламывает несколько сайтов за большие деньги, но распоряжается ими экономно. Затем однажды вспоминает, оглядывается. Аня сидит на диване, под светом торшера читая учебник — нагоняет упущенное. Отросшие волнистые волосы заколоты на затылке. Она всё ещё невысокая и хрупкая, похожа на легкокрылую милую бабочку — если он оступится… Если его поймают, её тоже не пощадят. Так Серёжа с хакерством завязывает.

Однако не слишком много теряет от этого отказа. Довольно быстро удаётся находить другую работу: если знаешь, как искать, то непременно отыщешь. Тэги и поисковые запросы — это слишком муторно. Серёжа действует напрямик, в бесчисленных архивах вылавливая то, что ему нужно. Заказы на обработку данных, создание сайтов, редактирование статей, проектов, баннеров — Серёжа берётся за всё. Это не сложно и не отнимает много времени, когда все часы проводишь дома.

Аня больше не похожа на куклу. Она быстро устаёт, первое время много волнуется, но затем всё выравнивается. Она неожиданно приходит в себя, начинает улыбаться смелее. Она не кричит по ночам, хотя периодически ещё приходит к брату ночевать. Иногда он сам лежит головой у неё на коленях; Аня перебирает его волосы и говорит, что всё будет хорошо. Они обязательно выдержат. Они вместе.

Его мастерство растёт почти по часам. Однажды Аня в испуге отшатывается от его протянутой руки, но вертит головой и говорит, что показалось. Серёжа забывает про этот случай, не придавая ему значения; уже несколько дней его беспокоит кое-что очень важное. Он упустил что-то. Крохотный обрывок. Возможно, в чьей-то переписке, потому что их Серёжа отсеивал сразу и не просматривал — но какой-то уголок зацепил, а теперь ниточку потерял и не мог вновь подобрать. Слишком здесь много переплетений. Серёжа сердится и старается вновь и вновь.

— Да поддавайся же ты! — в сердцах восклицает он одним утром, ударяя по столу рядом с клавиатурой, очки его не скрывают бешеный блеск в глазах. — Чтоб вас… Я всё равно узнаю!

Возможно, такой момент и стоит называть «всплеском».

Конфликт быстрый и отчаянный. Столкновение того, что априори не могло бы столкнуться, будь условия несколько иными. Неравный бой, но Серёжа был рассержен, в нём бушевала энергия — не та, что заставляет людей активно двигаться или активно думать, а иная, неестественная и ненормальная, но прямо сейчас ему до одури необходимая. Кодами выстраивается каждый пиксель, и Серёжа не думает, бросаясь с головой в бесчисленные цепи взаимосвязей. Мир вокруг раскрывается многогранными символиками, пестрит матрицей — самая настоящая, не сонный бред его уставшего мозга — а он ныряет с головой и силой вытягивает из блоков защиты тот обрывок информации, в котором больше всего нуждался.

«Странность».

Это называется «странность».

Кусок определения и обрывок номера. Восстановить по базам совсем не сложно. У Серёжи не дрожат руки, когда он номер набирает, потому что ему уже ничего в этом мире не удивительно. За пару месяцев он уже успел понять: не получится больше испытывать того, что и раньше. Но если эмоционально он умер, то хоть так он будет жить.

Он уже не нормальный человек, наверно. Хакер, гениальный программист, талант в худощавом до ужаса теле. Он не горюет и ничего уже не ощущает, как будто они с Аней поменялись ролями. Его не интересует суть того, что творится вокруг, но его интересуют собственные способности. Момент, где настанет предел. Там, где ему не придётся никогда ни о чём больше думать.

Серёжа отказывается от чувств, у него это получается. Океаны засыпаются песками. По пустыне горячий ветер гонит сухую траву. Если он и раньше никогда не понимал буйности красок, то сейчас на месте их крайне ограниченного количества вообще пустота.

И плевать.

— Это NOTE? — спрашивает он сходу, когда трубку берут. На том конце что-то говорят, но Серёжа обрывает раньше: — Меня зовут Сугу. У меня к вам деловой разговор.

В новой школе Аню принимают с распростёртыми объятиями — у неё высокие баллы, напоследок она нагоняет все предметы и успевает получить заслуженные похвалы. На неё всё ещё смотрят косо, но она утешает себя тем, что больше не придётся с чем-то таким встречаться. Там-то ей точно не будут мешать доигрывать. Ей ещё нужно научиться контролировать себя.

Сердце грызёт тоска. Аня игнорирует её и обнимает брата со спины, не глядя на монитор — всё равно не поймёт ничего в этих числах. Она смотрит на Серёжу и знает уже, что вокруг неё не осталось ничего прежнего.

Сильнее всего меняются цвета. Отрешаясь от мира, от времени и обстоятельств, она всё внимательнее наблюдает за людьми, и само собой получается видеть в них больше, чем она когда-либо хотела. Они все ей чужие — и они все ей разноцветные. В них, как оказывается, порой сотни оттенков; у Ани глаза болят, когда она смотрит слишком долго, но постепенно она привыкает. Принятие себя не даётся ей трудно — наоборот, частичное удовлетворение сковывает душу. Она в чём-то обнаруживается особенной. Она видит то, что явно не видят они.

Если применять понятия всем известные, Аня видит ауры.

На понимание этого уходит какое-то время. Аня разговаривает с подружкой и замечает, как тонкий контур вокруг неё подёргивается то одним тоном, то другим. Когда она сердится — красноватым. Когда она довольна — золотистым. Всё это мешается поверх чего-то стойкого и постоянного: истинный цвет человеческой души, должно быть. Значит, временное и переменчивое — это настроения. Свои догадки Аня подтверждает, в разговорах со сверстниками пробуя говорить то одно, то другое, тщательно проверяя, как их оттенки меняются. Её слова влияют на всё, что происходит. Люди постоянно влияют друг на друга — это она слышала, но теперь на практике это понимает гораздо глубже.

На человеческие чувства можно влиять. Аня ночью закусывает пальцы и думает, что не знает, как действовать. Ей нужно что-то с открывшимся даром делать? Или стоит смолчать? Она приходит к брату и видит его за работой, и ей становится неожиданно тяжело. Его аура — это дикая смесь глубокой серости и всплесков ярко-оранжевого. Она уже видела этот оранжевый: однажды, протягивая ей руку, он сиял так же ярко.

Этот цвет такой же, какой она видит у себя, глядя в зеркало.

Это не оттенок родства, она проверяла. И этот оттенок не встречается в характерах, в основах или даже настроениях. Этот апельсиновый ослепляет, и он указывает на нечто выдающееся и особенное. Аня, обнимая брата со спины, надеется, что он не обернётся и не поймёт, как ей тревожно, по её лицу.

— Ты когда-нибудь представлял, каково это — чувствовать людей? — спрашивает она легко.

— Нет, — он не медлит с ответом. — Мне не нужны люди.

Его настроение — смесь светло-персикового со светло-голубым. Это означает честность.

Серёжа такой же, как она, но при этом чем-то от неё отличается. Если по правде, Аня только больше от этого осознания беспокоится. Она не уверена, что правильно понимает свои возможности — и суть этого оттенка. Но однажды она прекращает видеть в зеркале свою ауру, пугается до мертвенной бледности — но всё ещё видит чужие.

Просто её «особое зрение» закрыло ей обзор на себя. Что за глупая шутка.

Аня вздыхает и собирается в свою новую школу. Ей предстоит ещё многое понять, прежде чем окончательно убедиться: то, на что она способна, в нормальном мире не должно существовать. Значит, она — какое-то исключение.

Значит, она по-своему странная.

В новой школе всё яркое и непривычное. Аня мнётся на пороге класса, а затем ловит своё отражение в стекле соседнего окна. Она видит девочку с милым личиком, красивыми волнистыми волосами, растерянным выражением — потому что глаза её смотрят ласково, она не может точно определить собственную эмоцию. У неё заслон во взгляде. Она ещё не научилась его прятать. Но научиться придётся. Аня вздыхает и поворачивается к кабинету. Люди ей не опасны. Они никогда её не обманут, потому что ложь она может увидеть.

Новый класс ей нравится. Ребята ничего не знают, общаются с ней легко и с поверхностным интересом. Получается сразу притереться к компании каких-то девчонок, и Аня устало запоминает для себя их имена, улыбается на их улыбки и отвечает на вопросы, аккуратно обходя болезненные темы. Она запоминает их цвета — их характеры и темпераменты — и старается соответствовать по эмоциональной окраске. Если они злятся на учителя, Аня тоже изображает сердитость. Если они грустят о количестве уроков, она расстраивается вместе с ними. Если они радуются, она тоже выглядит счастливой. Лицемерность — это так просто, оказывается, когда чужие чувства у тебя как на ладони, в малейших деталях всё видно. Аня учится улыбаться естественнее и немного боится, что перейдёт черту.

Здесь много ребят. Взгляд привычно пробегается по оттенкам — апельсиновый тут только один, и тот тусклый, шаткий, словно бы замкнутый. Паренёк с чёрными волосами и синим оттенком в ауре. Аня запоминает его и обращается к сплотившемся вокруг кружку. Девочек зовут Маша, Таня и Лиза. Изумрудный, лиловый, ярко-оранжевый. Аня запоминает их и впредь держится рядом.

К Лизе она приглядывается всегда с интересом; та, должно быть, это ощущает, но ей скорее приятно, чем наоборот. Лизу называют «Ли», она любит аниме и увлекается косплеем, и, чтобы не слишком расстраивать её приятно-яркую ауру неведеньем, Аня дома тоже смотрит аниме. Японская анимация ей нравится. Она разнообразна по жанрам и привлекательна — найдёшь то, что захочешь найти. Аня просматривает несколько тайтлов, встречая две тысячи четырнадцатый год. Брат смотрит с ней рассеянно и устало. Он всё больше сереет, и Ане становится страшно.

Она не хочет быть такой, какая она сейчас. Она чувствует себя одинокой, хотя она не одна — рядом тенью, чьи очертания всё заостряются, находится брат, который любит её и хочет её защитить. Но осадок остаётся. Аня оглядывается вокруг, но все люди ей чужие. Они безразличны, они живут эмоциями, чувствами, мыслями; они далеки, потому что друг друга и самих себя не понимают, а вот Аня понимает всё от начала до конца. Сложно быть единственным видящим среди слепых. Она не может игнорировать собственное зрение, а потому приглядывается к людям всё внимательнее и внимательнее, ищет среди них кого-нибудь, кого-нибудь особенного, кого-нибудь, кто был бы не чужим, а своим…

Апельсиновая яркость Лизы влечёт её, и Аня греется, словно у тёплого огонька. Аня сближается с ней, сама толком не понимая, для чего. Рыжина в ауре кажется почти необходимой. Аня не уверена теперь, что это что-то выдающееся — может, это просто значит, что Аня с такими людьми легко сходится?

По вечерам они с Серёжей играют в приставку. Аня ведёт себя, как типичная девчонка-подросток, бурно ярко реагирует, веселится от души. Ей не так смешно, но она настолько привыкает играть, что не признаётся самой себе, что её собственные эмоции далеко не такие энергичные. Она просто старается соответствовать тому, что считает своим принципом, и в итоге у неё получается приспособиться. Маска вживляется в кожу. Уголки губ разрезаются извечной улыбкой.

Анечка Зверева — такая хорошая девочка.

Она больше не будет брата обременять. Она будет сильной — для него и для них обоих. Она будет улыбаться столько, сколько потребуется, она будет лгать самой своей сущностью — так, как нужно, чтобы больше никому не причинять неудобств. Аня будет идеалом. Аня будет ангелом.

Аниме ей и правда нравится.

— Давай тогда тебе ник придумаем! — воодушевляется Лиза. — Ну, там… Акеми? Королева Энн? Юко?

Последнее слух цепляет, и Аня с милой улыбкой на него указывает. Звучание приятное, непривычное — ни одного общего слога с родным именем, но это только привлекает. Если она привыкнет называться так, может, привыкнет и к новому образу. Может, держаться станет проще. Юко. Так Аня становится Юко.

В апреле ей исполнится четырнадцать, а пока за окнами бушует вовсю зима.

Девочка не чувствует холода, а потому не уверена, что для неё теперь что-либо значит время. Теперь она одинакова — что в тепле, что в морозе. Юко закрывает глаза, обрезая обзор на полыхания человеческих настроений. Она не знает, зачем это всё появилось, но знает, к чему стремится.

Это стремление растягивается в вечность.

NOTE — это организация.

Организация, в которой работают люди со «странностями» — феноменальными способностями, превосходящими порой даже самые смелые фантазии авторов различной литературы. Начитавшись всего в Интернете, можно назвать подобное сверхспособностями, хоть и притянуто за уши: природа «странностей» куда разнообразнее, не все из них используются активно и уж точно не все дают владельцу какой-то шанс на лучшую жизнь. Всё объясняют на месте и довольно ёмко; человек в чистом костюме и перчатках, рядом — со светлыми волосами и мягким взглядом. Запомнить не сложно.

— Сугу, — представляется повторно юноша. Он называет себя так, потому что успевает узнать из того обрывка: «странности» опасны. Если он может защитить себя, то не факт, что не отразится на сестре. С информацией нужно быть аккуратнее, и Сугу шифруется, используя коды, а собственное имя заменяет созвучным никнеймом, чтобы точно увериться хотя бы в надёжности личных данных.

В своды организации он вносится и родным именем тоже, но зовут так, как он представился. Его «странность» получает название «Числовая реальность». Сугу не сложно продемонстрировать собственное умение, а потому ни у кого сомнений не остаётся — он действительно странный. Его способность погружаться разумом в коды и с такой скоростью просчитывать алгоритмы просто невероятна. Наблюдение за изумлением людей не вызывает у Сугу восторга; кажется, ему совсем всё равно. Мир вокруг него серый. Он думает, что «странность» поможет ему защитить Аню, и это стоит любой известности.

Стажировку он проходит дистанционно. Скоро, освоившись в правилах и основных устоях общества странных, он уже самостоятельно подбирает пути решения. На его «странность», весьма удобную в управлении любым объёмом информации, ложится множество пунктов и не отвлекающих характеристик, и Сугу тщательно их всех разбирает. Ему важно знать свои пределы и свои возможности. Он ничуть не сомневается в себе, так что скоро оспаривает вопросы, где оказывается сильнее предположенного.

Для Сугу важны лишь сестра и способность мыслить собственной реальностью. За каждое из этого он готов бороться, сколько потребуется.

Ане он рассказывает лишь то, что нашёл работу программиста. Вообще-то это правда: от NOTE поступают заказы соответствующие — это поиск информации о появлении странных или «странностей», чистка новостей, контролирование того, что в Сеть загружают нормальные, случайно со «странностями» соприкоснувшиеся. Не сложно и не муторно. Для Сугу это даже слишком легко, но он не скучает. В свободное время мастерит всякие программы и заодно подрабатывает фрилансом. Когда не нужно выходить из дома, ты волен сам выбирать свои занятия. Сугу тратит силы на то, в чём хочет добиться совершенства.

Он мало спит и всё больше худеет. Обеспокоенная сестра советует ему хоть иногда выбираться на улицу.

Ему не больно. Он вообще не чувствует горя. Вспоминая родителей, он вспоминает много света и тепла, но образы быстро теряют чёткость в рядах бесчисленных символов, коими теперь сознание полнится. Сугу однажды кажется, что это сведёт его с ума, и он сам приходит к Ане. Сестра сидит с ним, и они проводят эту ночь молча — в кромешной тишине. Аня смотрит в окно и гладит брата по голове. Серёжа прячет лицо у неё в коленях.

Они оба не хотели, чтобы такое произошло.

Сугу убивает эмоции в компьютерных мирах и «Числовой реальностью» разбивает мыслимые и немыслимые заслоны. Это то, что у него получается, и он постоянно совершенствуется. Затрагивает те или иные сферы, пробует в разную технику, разные подходы, разные условия. Он учится быстро, «странность» позволяет ему учиться гораздо быстрее любого другого человека. Заочно он всё ещё учится и едва-едва вспоминает про экзамены. Он и так может сестру обеспечить, но она говорит, что лучше закончить-таки институт, и Сугу соглашается. Если его диплом зажжёт в её взгляде хоть искорку счастья, он даже лучшим на курсе станет. Просто у Ани глаза пустые. Ласковые, но пустые. Сугу не разбирается в людях, но собственную сестру знает почти что лучше себя.

Для них тоже настанут хорошие времена. Тяжёлая полоса сражения с болью их не сломает. Они непременно справятся с этим. Теперь они стараются вместе.

Сугу не думает об этом уже. Он думает лишь о том, что больше — на самом деле! — ничего не чувствует. Только пустоту. Пустота становится чем-то привычным, уже не давящим, а естественным элементом его существования. Сугу и не подозревал, что можно жить с этой бездной, что он окажется как раз таким человеком, что замер над бесконечной пропастью. Только вот что падать, что оставаться — всё едино. Разве что взлететь он уже не сможет.

Это не так уж и плохо. Верно?

— Ты — всё, что у меня есть, — шепчет ему сестра. Голос её тих; наверно, чтобы не выдать дрожи.

— Я знаю.

Он действительно не сомневался.

Лиза с каждым днём всё рыжее. Апельсиновый её дурманит голову и притягивает внимание, и Юко довольна — это красивый оттенок. Хотя девочка всё ещё не понимает его значение, она честно старается постичь, а потому проводит рядом с Лизой много времени. Это та же Лиза приводит её в косплей.

После смерти родителей Юко бросила пение, а новое хобби искать не пыталась. Однако вот теперь подруга наряжает её в японскую школьную форму и отводит на фестиваль. На фестивале много красок — в том числе в аурах — и Юко сначала жутко теряется, а потом неожиданно начинает получать удовольствие. Ей нравится, что вокруг люди объединены одними эмоциями: предвкушение, азарт, увлечённость. Они занимаются тем, что им по душе. За ними интересно наблюдать. Юко думает, думает, а потом решает попробовать. Она даже шьёт костюм, и скоро они с Лизой выступают вместе.

Это не так плохо. Юко заказывает по своим меркам постоянную одежду и учится подбирать вещи так, чтобы смотреться хорошо. Она овладевает искусством макияжа и всячески закалывает волосы, благо, есть почва для экспериментов. Она перестаёт размышлять по поводу своей чересчур детской внешности и начинает этим пользоваться.

Ей нравится. Косплей — это весело, потому что тут все знают, что Юко играет, тогда как в повседневной жизни этого никто не замечает. Здесь она ощущает настоящее упоение; она вызывает в людях приятные оттенки — вдохновение, восхищение, эстетическое удовольствие — и может этим гордиться. Юко не хвастается. Она проводит время так, как ей весело.

С людьми всё тоже просто. Раскладывая по тонам и по настроениям целые палитры, Юко приводит в порядок собственные наблюдения. Она даже в тетрадочку записывает все результаты, а потом сверяется. Страх — это бледно-голубой. Радость — это золотисто-жёлтый. Нежность — это мягко-розовый. Юко привыкает их сразу угадывать и не подглядывает за ответами. Общаться с людьми совсем просто и совсем легко.

Кошмары периодически снятся. Юко просыпается в слезах и снова чувствует себя Аней.

Они с братом хорошо ладят. Проводят вместе вечера. Иногда выбираются на улицу. Серёже не нравится долго находиться на свежем воздухе, и Юко принимает это: она вообще теперь многое в человеческом поведении принимает, потому что успела понять — всех косить под одну гребёнку нельзя. Если брат не хочет, она не будет его принуждать. Ему всё равно не нравятся люди. Юко — просто счастливое исключение.

И всё же с обществом ей отныне совсем легко.

Кроме одного человека.

Лиза.

— Ты кажешься несчастной, — осторожно говорит Юко, когда они идут со школы. Мороз колет щёки, приходится натягивать повыше шарф. Юко лжёт: вовсе не кажется, она это отлично видит. Оранжевый прерывается сполохами синевы.

— Я буду в порядке, — говорит Лиза, вышагивая ровно. Её глаза тёмно-карие, почти чёрные. Ресницы опаляются зимним солнцем. Они пересекают улицу. Подруга смотрит на неё с усмешкой неожиданной, тёплой. — Ты выглядишь милой, когда отдаёшь всё, что у тебя есть, Юко.

— О чём ты?

Она понимает, но не хочет понимать.

— Полный отказ от себя… — Лиза идёт полубоком, коленями толкая сумку. Она улыбается. На её лице стынет мечта о весне. — Однажды ты осознаешь, что это значит. Лично для тебя, не для других. Эй, Юко-чан…

Они останавливаются у железнодорожных путей.

— Да?

— У таких, как мы, бывает чутьё. Они ищут. — У Лизы взгляд чернее ночи. — Бойся их. Они жестоки. Я…

Всё происходит слишком быстро, чтобы запечатлеть на плёнке, но в сознании отпечатывается ослепляющим клеймом. Гудок поезда. Рваная тень в мантии; оглядывается — это человек, у него аура полыхает ярчайшим апельсиновым, каким ещё не видела Юко. Один короткий вскрик; Лиза падает прямо на дорогу, Юко кидается вперёд, стараясь её подхватить, но не ловит и…

И всё повторяется.

— Ли-и-и!

Вопль застывает в морозном воздухе.

Мир обращается в хрусталь.

— Ань…

— Я в порядке.

Она почти не врёт. Ей больно до ужаса, но она быстро гасит эту боль, с неожиданным глухим недоумением понимая: хотя она следовала за Лизой и приглядывалась к ней внимательно, она никогда не смогла бы к ней привязаться. Не потому что Лиза была плохой — нет, Лиза была хорошей. Просто дело крылось в ином. Просто Юко больше не могла к кому-то привязываться. Терять таких слишком больно. Лизу вот она потеряла.

Брат привлекает её к себе. Юко утыкается ему в грудь, она трясётся с головы до ног и глотает хрипы, но ей всё ещё не больно. Как будто она ничуть не лучше самых жестоких проводников геноцида. Ей жаль Лизу. Но её не разъедает горе.

— Серёж, ты любишь меня?

— Конечно.

Это правда. Юко закрывает глаза. Ресницы кажутся ломкими, пальцы кажутся слабыми, собственный голос глух и тих.

Это случилось не по воле Судьбы — хотя все новости наперебой говорят, что школьница поскользнулась и упала под поезд, никто не знает правды. Знает только Юко; о присутствии Юко там никто не в курсе, потому что камер нет, а она убежала раньше, чем подъехала «скорая». Впервые довелось увидеть, как целиком пустеет аура. Не в чем было сомневаться — Лиза умерла. Но не потому что её переехал поезд, а потому что её убили.

Тот человек в плаще и с ярко-апельсиновым контуром. Такой же, как Лиза, Юко и Серёжа.

«Апельсиновые» люди опасны.

Юко не защитила подругу, но она всё ещё может защитить брата. Любыми способами. Она не позволит другим к нему приблизиться, не позволит ему попасть под опасность, рискнуть жизнью. Она не даст его убить. Она не может его потерять. Она просто не перенесёт.

— Я тоже тебя люблю, — говорит она.

— Ань…

— Я справлюсь. — Она поднимает на него лицо: ни следа слёз, только бледность и тоска в плотно сомкнутых губах. Но девочка заставляет себя договорить: — Просто береги себя. Пожалуйста.

— Я тебя не оставлю. — Серёжа целует её в макушку. — Никогда.

Больно становится только теперь.

Она будет избегать «апельсиновых», как и говорила Лиза. Уже не важно, что особенного в таких людях, все ли они видят ауры, что в них такого странного, что они друг друга убивают — но Юко ни за что не даст им прикоснуться к брату. Она защитит его. Не знает, как, но защитит.

Больше никакого риска.

Её барьер будет идеален.

Юко закусывает губу. Ей всё ещё не хочется плакать.

Зима.

Сугу кутается в куртку и понимает, что больше не хочет продолжать. Ему настолько холодно, что кости выстуживает. Он вспоминает сестру и понимает, что двигаться вперёд вынужден — но уже не понимает, как себя заставлять. Из рук всё валится. Юноша вспоминает родителей, но не видит их лиц. Всё смазывается и скрашивается перламутром.

Серая комната. Алая лента. Смерть в глазах сестры.

Ему не хочется жить в мире, где существуют такие воспоминания, и в то же время эти воспоминания — всё, что Сугу хранит о себе и может о себе рассказать. Он может быть хоть чем-то. Он может постараться и стать хоть кем-то. Но всё кажется настолько бессмысленным, что на морозе сковывает лёгкие, едва удаётся дышать. Сугу поправляет воротник куртки, возвращаясь из отделения. Он больше не хочет выходить на улицу. Он больше не хочет видеть этот проклятый серый мир.

Садится на лавочку в парке — сил не хватает пройти дальше. Сидит и мёрзнет, смыкает веки, не хочет двигаться. Он обязан жить ради сестры, и эта ответственность единственная удерживает его на плаву. Но — чёрт! — как же ему плохо, плохо, плохо! Сугу уже не может чувствовать. Он не знает, боль это или полное безразличие. Ему не хочется возвращаться в реальность, в которой его жизнь сломана и не допускает починки.

Он больше не хочет выходить на улицу — благо, сестра не выгоняет. Сугу шагает по безлюдному узкому проспекту, в шею дует холодом, короткие волосы покрываются налётами шутливого инея. Снег начинает мягкое падение, каждое соприкосновение с поверхностью отзывается шорохом. Сугу вновь где-то присаживается и так остаётся, полуприкрытыми глазами наблюдая за миром вокруг. Он вышел без очков. Остаётся надеяться, что не потеряется, а то с ним всё возможно. В телефоне, спрятанном в кармане куртки, стоит навигатор, Сугу сам его дорабатывал. Да и так ли сложно заплутать в родном городе?

Но старый район он почти не знает. Как и не подозревал, что тут такой волчий холод по сравнению с центром.

С людьми в NOTE Сугу контактирует по вынужденности. Среди них есть взрослые, но в Октябрьском отделении — сплошные ровесники. Те двое, что объясняли про «странности», а ещё какой-то механик с южной внешностью и грубыми манерами — сразу полез с предложениями дружить, больно он Сугу сдался. Люди… ему не интересны. Он просто не хочет больше с ними водиться. Если можно было бы изолироваться от общества насовсем, он бы так и поступил.

— Э-эй! — мягко и вежливо. — Вы не замёрзли тут?

Сугу приоткрывает глаза. Напротив него стоит, чуть наклонившись, кто-то, но без очков нельзя разобрать. Разговаривать не хочется, и Сугу мрачно отводит взгляд — всё равно бесполезно. Видимо, уловив движение, человек всё же радуется.

— Не по погоде одеты, чего это вы? — Голос выше, чем ожидалось. Это девушка? Только этого ещё не хватало.

— Не твоё дело, — отрезает он сухо, но невидимую собеседницу так просто с толку не сбить.

Она как ни в чем ни бывало копается в сумке, бормоча про неудобные варежки, затем чуть оборачивается: он уже наблюдает, хоть и видит лишь силуэт. Становится ближе, и так Сугу может её разглядеть. Действительно, девочка… или девушка — она почти что его сестре ровесница. Она в светло-серебристой курточке, чёрных джинсах и сапожках. Поверх куртки — широкий белый шарф. Из-под белой шапочки высовываются, обрамляя лицо, чёрные пряди. Смотрит участливо и дружелюбно, но Сугу-то всё равно — пока она не снимает шарф и совершенно естественным движением не набрасывает его на шею хмурого встречного.

Этим она добивается того, что Сугу поднимает на неё удивлённый взгляд, и весело улыбается, жмурясь, как довольная кошечка, машет рукой в варежке, желает удачи и с хихиканьем убегает. Шарф остаётся на нём.

Это ещё что?..

Окликнуть он её не успевает. Сугу изумлённо касается покрасневшими от холода пальцами шарфа. Он пахнет другим человеком, но не так уж мерзко — что-то совсем лёгкое, видимо, не любительница густых духов. Приятный запах. Тепло. Он нагрет чужим дыханием, но как будто сочетается с собственным. Сугу прячет в нём пальцы. Он растерян и не знает уже, о чём думал.

Его жизнь на жизнь уже не похожа. Но вот этот шарф почему-то возвращает к чувству полноценности.

«Что вокруг меня происходит?» — думает Сугу поверхностно, но не зацикливается. Он прячет лицо в вязаную мягкость. Сердце сжимается. Надо же, а он не знал, что способен ещё на такие чувства.

Нужно поговорить с Аней. Сугу возвращается домой.

Они сидят на полу в гостиной, на мягком ковре, друг напротив друга, близко, соприкасаясь коленями. Они и смотрят друг на друга с выражением одинаковым — мягкая ласка и усталость. Они так отвыкли говорить о важном, что сейчас едва ли слова находят: раньше строили всё на ощущениях, и потому теперь теряются, но говорить надо, если они хотят остаться чем-то целым. Юко не отводит глаза. Её слова становятся первыми.

— Мамы и папы больше нет.

У Сугу дёргается уголок рта.

— Это моя вина. — Черты его лица обостряются ещё больше, выражаясь в каждом слоге болью. — Я позволил вам тогда уехать.

— Нет, братик, — Юко качает головой, хотя её глаза грустны. Она всё ещё учится держаться. Она не может пока что быть в этом идеалом. И вот не спрятать эту гложущую тоску — пока что не спрятать. — Это я ныла, чтобы мы поехали.

— Ты была ребёнком.

— Была.

— Мы все были детьми.

— Я больше не ребёнок. — У неё такое выражение лица, словно она сейчас заплачет, но она вымучивает улыбку, слабую и отчаянно-нежную. — Мне больше это не нужно.

Она больше никогда не будет ныть. Она забудет о себе. Она не станет вспоминать то, что должно остаться светлым и не нужно для поддержания образа. Что угодно — она готова смириться с любым ограничением, чтобы брату больше не пришлось страдать. Чтобы люди вокруг неё не погибали и не печалились. Юко больше не будет себя жалеть.

— Мы должны держаться. — Брат вздыхает. Он совсем худой. — Я боюсь потерять ещё и тебя.

Сугу будет тратить сколько угодно времени и сил, если это позволит встать ей на ноги. Пусть она будет в порядке, пусть учится, живёт полной жизнью — даже если полная уже не получится. Пусть радуется, дружит, занимается любимым делом. Пусть хотя бы сестрёнка будет счастлива, чтобы больше не было в её глазах той мертвенной пустоты. Сейчас Сугу готов всё, что можно, отдать, лишь бы это стало навек истиной.

— Ты меня не потеряешь. — Сестра протягивает ему подрагивающую руку, и он принимает её ладошку. Она кажется маленькой и милой, она хрупкая, но сейчас как будто старше. — Обещаю. И ты обещай, что не растворишься в серости.

Он не знает, насколько пустынен его оттенок.

— Обещаю.

Сейчас они говорят правду или всё-таки лгут?

Секунды времени дают обратный отсчёт.

*

Две тысячи девятнадцать.

— Серёж! — Дыхание встаёт поперёк горла, но она всё ещё царапает пальцами камни, пытаясь высвободить заваленный силуэт. Кровь стекает по обломкам. Её качает из стороны в сторону, от разрывающей боли едва получается держаться. Потолок бьёт по вискам. Голос глушится пылью. — Сугу!..

Вытащить его получается с трудом. Когда получается — дрожа, давясь рыданиями, к груди ухом прижиматься, к раздробленным рёбрам, к перебитым ключицам, к раздавленным ударами обломков костям. Юко прижимается щекой, пульс щупает на исцарапанном запястье.

Сердце её замирает, вслушиваясь с нею вместе. В пыльном воздухе витает запах крови. Юко вслушивается в тихие биения, и с томящим ужасом они становятся всё тише.

— Брат…

И замирают совсем.