Браконьер (джен)

Злобных сил не знай ты…

Духам не внимай ты…

Ада не страшись ты…

К небу вознесись ты…

У. Шекспир «Цимбелин», Акт IV, сцена 2

1938 год, март

Райнхольд Адлер, глубоко вдыхая свежий ночной воздух, неспешно шел по венским улицам. Дата пересечения австрийской границы уже была назначена, но ее ни в коем случае не следовало сообщать членам местной НСДАП — такой приказ был спущен с самого верха. Австрийцев не оставят в обиде, их храбрость и упорство будут позже отмечены должным образом, но первый шаг должны сделать немцы.

Начальство, отправляя его на три дня в Вену, рекомендовало не встречаться непосредственно с партийными деятелями австрийских нацистов, а просто передать нужные сведения конкретному человеку и как следует отдохнуть перед масштабной операцией. Заодно осмотреться в городе, быть может, после переворота его пошлют именно туда, кто знает.

Райнхольд уже достаточно хорошо разбирался, где обычно отдыхают австрийцы, поэтому, зайдя в один из самых дорогих ресторанов в Вене, был удивлен, увидев там довольно известного в австрийском СС Эриха Фалька.

Он сидел за столиком с красивой женщиной, судя по всему, женой, а не любовницей — слишком просто было их общение, слишком искренни улыбки, и в то же время Фальк смотрел на нее с гордостью завоевателя, что на его лице выглядело довольно грозно. Райнхольд на всякий случай уселся подальше от них, но так, чтоб искоса наблюдать: Фальк был фигурой темной, его адвокатская практика и выигранные дела соседствовали со скандалами в тюрьмах и лагерях, где он устраивал голодовки, подстрекал сокамерников к бунтам и всячески доводил охрану до белого каления. Потом он внезапно остепенился и женился, поразив общественность и вызвав облегченной вздох у австрийского правительства: может, хоть это удержит его в узде. Но нет — Эрих сделал из супруги примерную «жену революционера», готовую в любой момент помочь с чем угодно, обеспечить алиби, привычную к неожиданным визитерам среди ночи и никогда не унывающую. Райнхольд слышал о ней, но видел впервые — на фото в деле Фалька ее не было.

Фальк на первый взгляд был невероятно некрасив, в миллион раз хуже, чем на карточках, прикрепленных к его бумагах в берлинском архиве. Тяжелый подбородок, утрированно тупой челюстной угол — уже не породисто-узкое, высокое нордическое лицо, а скорее карикатура на него. Щеки его были в шрамах, оставшихся от мензурных дуэлей. Не обошли они и нижнюю губу, и левый висок. Глаза были не то чтобы карие, а какие-то в золотистую крапинку. «Крылья жука, застывшие в янтаре», — почему-то подумалось Райнхольду. «А будь они еще чуть золотистее, так тигриные».

Он сидел, немного ссутулившись, но даже это не скрывало его чересчур высокого роста; слишком длинные руки с тонкими запястьями и крупными кистями выглядели неуклюжими, но, судя по тому, как он обращался со столовыми приборами, это было лишь ложным впечатлением; ноги он вытянул под стул своей жены, сжав между голенями ее туфли. Почему-то этот выходящий за все рамки приличия жест показался Райнхольду... милым, что ли. Неожиданным. Вместе с тем, эта уютная романтика почему-то вызвала в Райнхольде раздражение. Готовится аншлюс, и пусть точная дата им неизвестна, нужно все время быть в боевой готовности, а не шататься по ресторанам с женой! Да и вообще, что за глупость — водить жену в ресторан. Она же уже жена.

Райнхольд увидел, что жена Фалька — как там ее зовут? — окинула его оценивающим взглядом, но потом отвлеклась снова на своего мужа. И с неудовольствием понял, что не знает, что это было: женское внимание или взгляд разведчика. Эта проблема всегда раздражала его в работе с женщинами.

* * *

— Мне должны прислать шифровку с датой, — сообщил Эрих заговорщицки, приподнимая бокал. — Буквально на днях, Лизхен.

— Мне кажется, что я жду эту твою шифровку больше, чем ты сам, — улыбнулась в ответ та. — Не пей так много, нам еще ехать домой.

Эрих закатил глаза и демонстративно отставил от себя бутылку, мол, как скажете, и тут же выпрямился, почувствовав чей-то взгляд, направленный ему в спину.

— Лизхен, кто сидит позади нас? — одними губами спросил он, как можно естественнее опираясь на локоть и сдвигаясь вправо, давая ей посмотреть.

— Лет тридцать, блондин, темно-серый костюм. Черное пальто на вешалке, видимо, его. Сидит один, алкоголя нет.

— Кольца?

Элизабет рассерженно посмотрела на него.

— Сейчас я увижу. И прочту гравировку, он же в каких-то жалких десяти метрах от нас!

— Не злись, — примирительно сказал Эрих. — Скажи, когда он начнет доедать. Мы тоже соберемся, и я что-нибудь у него спрошу и пойму, немец он или нет.

— А если турист?

— Турист? Здесь? Не смешно, тут проходят переговоры высших чинов. Если он здесь случайно, значит, не в курсе сам.

Они посидели еще немного, глядя друг на друга, но настроение было безнадежно испорчено. В этот вечер они хотели побыть простой семейной парой, для которой шифровки — это просто часть работы, за которыми нет ничего серьезного и значимого для страны, поиграть в простых людей.

Эрих, подумав, тряхнул головой, отчего чуть вьющаяся челка упала ему на лоб.

— Лизхен, я искренне хочу спасти ситуацию и потому приглашаю тебя на танец. Умоляю, не скажи «нет», иначе благородные порывы во мне угаснут навечно.

— Эрих, — пораженно прошептала Элизабет. — Я не знаю, в чем причина таких перемен, но мне они определенно нравятся.

У Эриха не было никакого желания танцевать, но очень уж хотелось посмотреть на того, чей взгляд его заставил едва не подавиться.

* * *

Райнхольд, глядя, как они за руку идут в сторону танцующих, расслабленно откинулся на спинку стула: от эстетического наслаждения он никогда не отказывался. По секрету он даже любил смотреть, когда кто-то танцевал с его собственной женой, хотя искусно изображал перед ней ревность.

Задумавшись, он потерял из виду своих наблюдаемых. Музыка стала заметно быстрее, и он поморщился — видимо, классического танца не видать. Впрочем, в этом американском темпе есть своя прелесть, определенная атмосферность. Один его приятель, помнится, всегда с удовольствием приглашал на быстрые танцы молодых секретарш — только те успевали за музыкой, а сам он словно преображался. Если не знать, что для достижения такого мастерства он почти год учился, можно даже уважительно покивать головой.

И тут Райнхольд их заметил.

Поймав себя на том, что смотрит на них раскрыв рот, он поспешно поднес к губам стакан с пивом и чуть не захлебнулся, забыв вовремя глотнуть.

Фальк двигался как-то скользяще, словно на льду, как будто во всем его крупном теле совсем не было веса, только пружинистая легкость. Непропорциональная невесомость каждого его движения завораживала. Жена смотрелась на его фоне изящной и даже миниатюрной, танцевала она чувственно и красиво, но на нее Райнхольд почти не смотрел.

Сравнить Фалька можно было только с исполосованным шрамами тигром на цирковой арене: вокруг него должны быть влажная темнота джунглей и отсветы луны в индийской реке, а никак не залитый светом зал с оркестром в смокингах. Он улыбнулся чему-то своему, в повороте скользя остановившимся взглядом по сидящим за столиками, и у Райнхольда захватило дух, словно убийца из южного шелестящего леса оскалил морду за решеткой арены. Когда танец кончился, Фальк не успел спрятать свою звериную сущность — кошачий шаг, слишком плавно поданную руку ладонью вниз, согнув пальцы, словно когти. Он сел на стул, будто нехотя, точно огромный кот с золотистыми отсветами пока ласковых глаз.

* * *

— Я увидел его, — лениво прикрыв тяжелыми веками темный взгляд, сказал Эрих, обращаясь к Элизабет. — Кажется, это немец. Отмороженный, как североморский лосось. Точно немец, да еще и эсэсовец. Конспирация у них ни к черту, ходят, как в тайну посвященные, все на лбу написано, — он хихикнул и добавил чуть виновато. — Лизхен, не смотри на меня так.

— Когда ты в чем-то кого-то уличаешь, ты становишься похож на гиену, — деланно поморщилась Элизабет, изо всех сил скрывая улыбку.

— Как будто тебе это не нравится, — фыркнул Эрих. — Мне теперь даже спрашивать у него ничего не придется, я и так понял.

* * *

Райнхольд не стал задерживаться в ресторане дольше. Буквально выскочив на улицу, он едва перевел дух и быстро пошел прочь в сторону гостиницы, где решил остановиться на время пребывания в Вене.

Он знал за собой этот грех, нездоровое коллекционирование впечатлений. Как марки, он бережно вклеивал в альбом своей памяти сияющую улыбку обергруппенфюрера СС Курта фон Ульриха — кто бы подумал, но ведь она идеальна; покровительственную сухую руку Далюге; изгиб тонкой талии собственной супруги — то, как она показалась ему тем далеким летним днем, когда он вытаскивал ее из по-августовски стылой воды... Эмма ворвалась в его жизнь внезапно, словно белый ангел спустился с неба. Он решил, что она будет его, когда вынырнул с ней посреди реки, едва дыша и сжимая ее талию под водой. Светлые платья, легкая походка, золотистые волосы с отливом в рыжину и холодный взгляд — он едва дождался свадьбы.

А теперь туда добавился австриец, похожий на громадного тигра-людоеда: золотящаяся шерсть и смоляные полосы-шрамы. Добавился россыпью мгновенных кадров, фокусом сияющих голодным блеском глаз — хищник, не человек, животное. Женщина рядом с ним не вела его за руку, а тянула рыкающего зверя за тугой ошейник.

Когда это началось? Когда мораль и воспитание в нем отошли назад, стали драпировкой для его поистине охотничьей страсти? Может быть, это началось еще когда он служил на флоте — у капитана третьего ранга были потрясающие руки, и он, молодой офицер, похожий на породистую до отвратительности светлошерстную гончую с выгнутой спиной, готов был продать душу дьяволу за любое, даже мимолетное прикосновение к ним. Капитан не понимал этой болезни своего офицера и не скупился на касания, теперь Райнхольд осознавал, что совершенно невинные, но тогда они ему казались билетом прямо в преисподнюю. И он был готов на это пойти. После этого ему уже не было страшно: капитан гладил его по голове, любуясь им, как породистым псом, а его жена, добавляя азарта в этот пожар, с улыбкой играла им на виолончели. Потом она играла с ним вместе, потом ему лично. Райнхольд с ума сходил даже по звуку ее шагов.

Курт фон Ульрих всего пару раз улыбнулся ему искренне, а сердце заходилось при одном воспоминании.

— Вы плохо выглядите, Райнхольд, — заметил он.

— Я устал, обергруппенфюрер, — отозвался тот.

— Лягте на диван и спите, — приказал тот вдруг, как будто не он говорил только что о срочности работы и горящих секундах.

— Где? — не понял Райнхольд и даже оглянулся. Диван в кабинете был только один.

— Здесь, — фон Ульрих наблюдал, как он, растерянно оглядываясь, идет и ложится, оставив на полу ноги в сапогах, потом подошел и накрыл его снятым с вешалки плащом. — У вас примерно полтора часа, надеюсь, вам станет легче, — в голосе его прозвучала непритворная забота, почувствовав которую, Райнхольд поежился. Непривычно. Как будто укрыли с головой чем-то теплым и мягким.

Он так и заснул, свернувшись под плащом, а разбудило его осторожное прикосновение к плечу.

— Проснитесь, Райнхольд, — окликнул его фон Ульрих, и он открыл глаза.

— Который час? — проговорил он, краем сознания понимая, что как-то вокруг слишком темно. Фон Ульрих тихо и мягко рассмеялся.

— Одиннадцать ночи, мне было жалко вас будить. Вам лучше?

— Гораздо, — отозвался Райнхольд, садясь и вдруг понимая, что фон Ульрих совсем близко, опустился на краешек дивана. Райнхольд непроизвольно улыбнулся и получил в ответ такую улыбку, что вышибла из его легких весь кислород и заставила здравый смысл затеряться в стратосфере.

Райнхольд сходил с ума — охотился за его взглядом, ходил за ним тенью. Все уже окрестили его карьеристом без чести и совести; и да, слова «господин обергруппенфюрер» все воспринимали как подхалимство, не подозревая, что за ними кроется искреннее восхищение.

Но и фон Ульрих стал лишь карточкой в альбоме. Место идола вакантно — почему бы его не занять Фальку?

«Потому что он стоит ниже меня на ступенях эволюции».

«Потому что он отвратителен».

«Потому что у меня не может быть идола! Я не молюсь на животных».

Но ведь он хорош, до неприличия хорош своей тигриной мордой, тяжелым взглядом и усмешкой-оскалом. Такого поймать — заслужить звание лучшего охотника, но ведь охота в городах запрещена. Запрещена законом.

Что ж, тогда он станет браконьером, зайдет запрету за спину. Райнхольд отточился в заботливых руках обергруппенфюрера СС фон Ульриха, приобрел хладнокровие, научился управлять своей страстью, по крайней мере, научился отделять ее от других своих дел. Заарканить Эриха Фалька — а почему бы и нет? Только он не станет воспитывать попавшего в его руки хищника, как это делал с ним фон Ульрих. Пусть тигры поддаются дрессировке, он не станет стараться. Ему нужен зверь, как он есть: с окровавленной мордой, кривыми клыками, свалявшейся шерстью и вечным запахом смерти.

* * *

Фальк появился в Берлине почти сразу после аншлюса Австрии. Райнхольд знал, он специально узнавал, что Фальк так и не выяснил дату и время заранее, но как только ему позвонили, вскочил с постели, оделся и через две минуты уже бежал в гараж, предварительно позвонив целому полчищу готовых и ждущих сигнала венских эсэсовцев. Он встретил немцев сам, о нем даже потом доложили фюреру, и тот похвалил Фалька, назвав его храбрым и преданным солдатом Рейха.

Итак, Фальк приехал в Германию.

— Вот только его не хватало, — раздраженно заявил фон Ульрих, когда ему доложили о прибытии венского оберфюрера.

Райнхольд смотрел на него, сидя на знакомом диване; фон Ульрих перехватил его взгляд и вскинул бровь, мол, что. Райнхольд качнул головой: забудьте. Ничего особенного. Вас это ни с какой стороны не касается.

Это только его охота.

Когда Райнхольд зашел в новый, но уже насквозь прокуренный кабинет Эриха Фалька, тот сделал вид, что впервые с ним встретился.

* * *

— Представляешь, он генерал! Помнишь того лосося, который следил за нами в ресторане? Он генерал германского СС! — возбужденно рассказывал дома Эрих. — Ну ничего себе я попал в компанию.

— Ты думаешь, он за тобой следил? — удивилась Элизабет. — Ты ведь ничем никогда не вызывал подозрений.

— Нет, неправильно выразился, — отмахнулся Эрих. — Наверняка он там вообще случайно появился, потом узнал меня, вот и все.

* * *

Райнхольд сужал круги над Фальком: он добился того, что стал работать напрямую с ним, не позволяя почти никому другому иметь с ним дела. Фон Ульрих, закатывая глаза и нюхая соль, заявлял, что больше пяти минут в обществе «этого паровоза» сокращают его жизнь на десять лет, и просил Райнхольда проветривать после того, как Фальк входил в его кабинет.

— И вы давно не брали выходного, Райнхольд. Не устали?

— Мне не надо, — тихо отозвался тот, глядя в синие глаза фон Ульриха. Он, помедлив, кивнул. Все ясно, Райнхольд, спасибо, что предупредили.

Фальк поставил на рабочий стол фотографию жены в простой деревянной рамке и в перерывах вместо обеда звонил ей домой.

Райнхольд, наблюдая за ним, чувствовал смесь восторга и отвращения. Фальк курил и пил с десяти утра коньяк; читая книги, заламывал страницы — фон Ульрих закладывал аккуратные закладки, сам Райнхольд запоминал номер и строчку; Фальк тушил сигареты об чашки из дорогих сервизов и складывал из фольги пепельницы, пренебрегая керамическими и железными. Но как он вел допросы! В одиночку, без свидетелей и без физического контакта он вытаскивал из людей нужные ему слова, просто задавливая своей нечеловеческой сущностью. Животной силой. Он выходил из камеры, еще сильнее ссутулившись и держа под мышкой подписанные протоколы — крался по каменной кишке узкого коридора, рваные уши прижаты к голове, хвост хлещет по бокам: добыча в когтях, тигр доволен. Этот тигр однажды слишком проголодался и загрыз человека. Пристрелите его, охотники, он никогда не забудет вкус людской крови. Убейте его, пока не стало слишком поздно.

Райнхольд долго-долго рыл ему яму, тщательно установил на дне острые колья и стал ждать нужного момента.

* * *

Фальк напивался редко, он почти не пьянел обычно, но в этот раз было что-то страшное. Райнхольд так и не узнал причину, она ему была и не нужна, а вот смертельно пьяный Фальк был как раз кстати.

— Вольф, оттащите это в мою машину, — нарисовав на своем лице все презрение, на которое он только был способен, велел Райнхольд водителю, надевая перчатки. — Я не позволю эсэсовцу болтаться по городу в таком виде и позорить службу и партию.

Фальк был послушен, чудно послушен, у Райнхольда ныли зубы от восторга из-за его печального и виноватого взгляда. Он смотрел сквозь упавшую на глаза челку, как пойманный зверь сквозь решетку — покорно и непонимающе.

Вольф стоял возле машины и ждал; Фальк полулежал на сидении, прижавшись виском к стеклу.

— Он пока вполне спокоен, — неуверенно заметил Вольф, глядя на Райнхольда снизу, пока тот спускался по лестнице.

— Ты думаешь, я не справлюсь с ним? — поинтересовался Райнхольд с усмешкой.

— Я не думаю, но я этого не знаю наверняка, — честно ответил тот, на что Райнхольд пожал плечами и уселся за руль. Повернув голову, увидел, как Фальк медленно провел пальцами по стеклу, точно как кот — когтями.

— Скоро приедем, — зачем-то вслух сказал Райнхольд, и машина выехала на дорогу.

Пустой дом, из которого была заблаговременно выслана вся прислуга и даже сторож, встретил их прохладой и темнотой.

— Где я? — внезапно поинтересовался Фальк, который держался неожиданно прямо для своего состояния.

— Где надо, — ответил Райнхольд, быстро снимая плащ и сапоги, потом подходя к стоящему столбом Фальку и раздевая его тоже. — Садись, — он указал ему на стул, — и разувайся.

Фальк послушно сел, но ничего не сделал, продолжая смотреть на Райнхольда снизу. Тот, раздраженно и нетерпеливо рыкнув, присел и принялся стягивать с него сапоги.

Руки Фалька легли ему на плечи, и вскинув взгляд, Райнхольд похолодел и увидел в его глазах неожиданную ясность и насмешку.

Райнхольд долго-долго рыл ему яму, тщательно установил на дне острые колья, и, разбежавшись, с веселым криком сиганул вниз.

* * *

Они выпрямились одновременно, оказавшись совсем близко друг к другу; Фальк был выше, и Райнхольд чуть не заехал ему лбом в нос.

Мгновение они стояли неподвижно, потом Фальк с полувыдохом откинулся назад, и ноги у него подкосились. Райнхольд, едва не рассмеявшись от облегчения, понял, что все-таки Фальк был безбожно пьян. Райнхольд придержал его за пояс и огляделся: до спальни он его точно не мог дотащить, она располагалась на втором этаже, а Фальк был страшно тяжелый. Сделав несколько шагов прочь из прихожей, Райнхольд не удержал Фалька, и они оба повалились на ковер в гостиной, у порога.

Они пролежали несколько секунд неподвижно: Фальк, раскинув руки, на спине, Райнхольд наполовину на нем, наполовину на полу. Фальк начал тихо смеяться, глядя в потолок. Он смеялся, пока Райнхольд расстегивал на нем китель, и Райнхольду казалось, что он мурлычет, а не смеется, позволяя пленившему его человеку себя погладить. Потом он ударит его по лицу тяжелой лапой, оставляя след когтей, и хорошо если не поднимется, опустив низко голову, не последует за ним тяжелой, но грациозной походкой, а затем не взовьется легким и смертельным прыжком. Но пока можно. Фальк медленно поднял руку, чуть прикоснулся к щеке Райнхольда и тут же бессильно уронил ее за голову. Вдруг он повернулся на бок, подставляя ладоням охотника рельефные ребра, прижмуривая темные глаза с золотистыми отблесками и запрокидывая голову. Райнхольд рванул две верхние пуговицы на своей рубашке, быстро стянул ее через голову и лег рядом с Фальком, прижимаясь к нему боком. Локоть сразу начал гореть от жесткого ворса ковра — у Райнхольда была настолько тонкая кожа, что любая жесткая ткань оставляла на ней воспаленные полосы. Фальк приподнял голову, посмотрел на него, не мигая, и зрачки его то расширялись, то сужались до маленьких точек на золотисто-карем фоне.

Райнхольд обнял его обеими руками, прижал губы к его плечу, не обращая внимание на его недовольное почти что мяуканье, перекатился вместе с ним по ковру, мягко, но настойчиво укладывая его на обе лопатки в позу побежденного. Он начал выцарапываться, пока потихоньку, вполсилы, но Райнхольд постарался его поскорее утихомирить, гладя по напряженной шее и вздымающейся груди.

И он успокоился, положил руку на затылок Райнхольда, несильно царапнул, пропуская светлые пряди между пальцами. Зеленый свет, Райнхольд. Тигр сыт, ему лень наказывать зарвавшегося охотника.

Фон Ульрих открыл синие глаза и посмотрел на Райнхольда из сумрака спальни, опираясь на согнутую руку.

— Вы ничего не хотите мне сказать, Райнхольд?

«Ни в коем случае».

Ведь нельзя признаться, что Эрих Фальк, так всех раздражающий, не вызван из Вены приказом Адольфа Гитлера. Назначение подписывал Райнхольд, добавив, что ему необходим именно Фальк, и точка!

— О чем я должен вам сказать? — расслабленно спросил Райнхольд, с гордостью чувствуя, что у него даже пульс не участился. Спасибо, обергруппенфюрер, за отличную школу. Простите за нескромный вопрос, вы всех своих фаворитов таким образом вышкаливаете?

Райнхольд набросился на своего пойманного зверя и физически не мог от него оторваться, пусть тот уже начал глухо рычать в ответ на слишком сильные прикосновения, и хвост плетью хлестал по ковру темной гостиной. У Райнхольда перехватывало дыхание от нервного напряжения, но он не отступал. Это столица, господин австриец, здесь берлинские, не венские законы. Вы тут точно дикий зверь, им и останетесь.

Райнхольд приподнял его голову одной рукой, заставляя посмотреть на себя. Рот Фалька был приоткрыт, и Райнхольд заметил, что кончик языка у него чуть высовывался между верхними и нижними зубами, касаясь пересохших губ. Райнхольд, однажды водивший сына в зоопарк, вспомнил, как точно так же делал лев за решеткой; смотритель пояснил, что лев был слишком агрессивен, и пришлось вырвать ему клыки, поэтому язык теперь постоянно был наружу. Оказалось, у тигров точно так же.

Затуманенные глаза Фалька, полуприкрытые тяжелыми веками, вдруг прищурились.

Он лениво, медленно поднял руку, расслабленно встряхнул кистью и внезапно хлестнул Райнхольда по лицу. Пальцами, оставив на мраморного цвета щеке багровые полосы, как от когтей. Райнхольд сжал зубы, готовый мгновенно притиснуть его правую руку к ковру и выхватить из кобуры пистолет, но Фальк и не думал двигаться, с животным интересом наблюдая за своим нынешним хозяином.

«Что тот сделает, когда я показал, что силен?»

— Не сметь, — рявкнул Райнхольд, как орал на своих собак, отчего те поджимали хвосты и забивались в будки.

Глаза Фалька сузились, где-то в груди зародилось глухое тяжелое рычание — ему не нравились громкие звуки и резкие движения. Райнхольд это понял и медленно, плавно приподнялся, опираясь на широкие плечи своего пойманного зверя.

— Нельзя, — негромко сказал он и снова начал поглаживать его по груди, словно утихомиривая рокот недовольства, усыпляя, приручая.

Он однажды видел, следя за Фальком, как тот лежал на диване, уткнувшись лицом в сложенные ковшиком на коленях руки его жены — притворялся домашним, безопасным. Так львы приходили к святым в старых легендах, запечатленных на гобеленах и страницах религиозных книг. Элизабет знала полузвериную сущность своего мужа, она приручила тигра.

И Райнхольд не учел, что хищник признавал только одного хозяина.

Ему показалось, что в глазах вроде уже покорившегося, смирившегося Фалька зажглись золотые огоньки ярости. Он не успел даже вздохнуть, как послушное его движениям тело под ним напряглось, словно сжалось, и обе руки Фалька со всей силы ударили его в грудь. Отлетев назад, Райнхольд схватился за пояс, выдергивая ствол из кобуры, но вдруг замер.

Фальк не собирался подниматься ему навстречу, он не тянулся к револьверу, хотя тот был у него под рукой. Он стоял на четвереньках, прогнувшись в поясе, отчего лопатки выступали на рельефной спине, и медленно теперь передвигался в сторону охотника. Боком, как рассерженной кот. Райнхольд похолодел: это была уже не игра. Он думал, что его сравнения, которые он сам признавал болезненными, не несут под собой реального основания. Теперь он понял, почему страшно смотреть на хищника и охотиться на него, пусть он слабее человека с оружием. В нем нет разума, в нем только инстинкт — даже если зверь говорит по-немецки с австрийским акцентом.

— Тихо, тихо, — не соображая, что говорит, шептал Райнхольд, вытягивая вперед руку с револьвером и пятясь к двери. — Тихо, тихо...

Фальк провожал его немигающим взглядом, хрипло дыша и оскаливаясь при каждом движении в свою сторону.

Райнхольд взлетел по лестнице быстрее ветра, держа револьвер наготове, и захлопнул за собой дверь, прижался к ней спиной, переводя дыхание. Прислушался — вроде было тихо, ничего не слышно, только вот... только мягкое поскрипывание ступенек...

Райнхольд одним движением передвинул из угла к двери тяжеленный комод и подставил под ручку несколько книг, задыхаясь от неконтролируемого страха. Шорох — и тяжелый удар. Скрежет по сотрясающейся двери, как от когтей.

Но никто не пытался повернуть ручку, как сделало бы существо разумное.

Чуть не завыв от ужаса, Райнхольд семь раз выстрелил в сторону двери на уровне человеческого роста, и лишь когда остались только два патрона, сообразил, что стрелять надо было ниже, там же был не человек, в конце концов...

* * *

Открыв глаза, Эрих потянулся, стараясь сообразить, где он находился и что происходило накануне. Почему-то болели пальцы, измятая рубашка висела на одной руке, и какое-то странное чувство было во всем теле: томная усталость, как после чего-то приятного и волнующего, но вспомнить это он не мог, как ни старался.

Зазвучали осторожные шаги по лестнице, и вскоре в темном проходе появился бледный как смерть Райнхольд Адлер с револьвером. Вид у него был такой, словно его всю ночь допрашивали с пристрастием по его же собственной схеме дознания.

— Опустите ствол, Адлер! — Эрих резко сел и вытянул вперед руки. Адлер смотрел на него недоверчиво и... неужели со страхом?

* * *

— Вы уже пришли в себя? — осторожно поинтересовался Райнхольд, опуская оружие, но не убирая его в кобуру. Глаза его перебегали с теперь человеческого лица Фалька на его широкие плечи. Внутри у Райнхольда все завязалось узлом при одном воспоминании о покорном и безнадежном взгляде зверя там, в холодной машине, о его клыках, обнажающихся при каждом прикосновении к его телу, о вибрации гортанного рыка при недовольстве. Этот раскосый дикий взгляд, искрящийся смертельным золотом, будет еще долго преследовать охотника, напоминая о неудаче.

— А что, вчера было что-то? — испугался Фальк, но, как показалось Райнхольду, ненатурально. — Я вообще не помню ничего.

Играет, играет, и все прекрасно помнит — под кожей перекатываются стальные мышцы, готов к мгновенному прыжку, губы подрагивают, словно вот-вот раздвинутся в оскале...

— Вы вчера напились, и я отвез вас к себе, — объяснил Райнхольд, как-то устало опускаясь на стул: раз Фальк сейчас изображает человека, отчего бы не подыграть. — Вы в порядке? Можете идти домой. Уж простите, что вы не в постели проснулись, но дотащить вас до второго этажа я не смог.

— Ничего, — Фальк быстро оделся. — Я и так вам благодарен, — он подошел к Райнхольду и протянул ему руку. Ладонью вниз, пальцы чуть согнуты.

— Не стоит, — подавив приступ паники, отозвался Райнхольд, сжимая его пальцы и чувствуя железную силу в его руке. — До встречи, оберфюрер.

Фальк отсалютовал и неслышно, абсолютно бесшумно вышел, мягко прикрыв за собой дверь.

Райнхольд, выдохнув, потряс головой и вернулся наверх, замер, разглядывая глубокие борозды на двери, где-то на уроне колен.

Зверь.

Сегодня ночью в его доме только чудом выжил один-единственный человек.

* * *

— Я не знаю, — раздраженно отозвался Эрих, чуть приподнимаясь на локте. — Неужели у нас и здесь не может быть других тем, кроме того, почему меня отправили обратно в Вену?

Они с Элизабет лежали рядом в постели в своем австрийском доме. Сквозь окно — они никогда не задергивали шторы — светила полная луна: Эриху в такие ночи плохо спалось, он вечно злился, до изнеможения работал, но вместо сна тоскливо смотрел в окно на лес и далекие горы, видные ночью ему одному.

— Ладно, не сердись, — спокойно сказала Элизабет, поглаживая его пальцем по переносице, отчего у Эриха почти сразу закрылись глаза. Точно — как крупное кошачье; так он успокоится хоть на час. Элизабет иногда хотелось сказать ему о сравнениях, которые приходили ей на ум, но она молчала, не зная, как он отреагирует — ее огромный одомашненный тигр-людоед.

* * *

Райнхольд больше всего на свете любил музыку. Что, как ни искусство, способно рождать порядок из безумного хаоса окружающего мира?

— Ты талант, Райнхольд, — говорил капитан третьего ранга, и его голос согревал даже в самые штормовые ночи, когда приходилось в плаще стоять на палубе под проливным дождем. — Я никогда не встречал подобного тебе.

И его голос отражался от звезд под куполом бесконечного зала.

— Вы страстны и нетерпеливы, — синие, колдовские глаза обергруппенфюрера фон Ульриха озорно блестели в темных зеркалах. — Если бы я верил в реинкарнацию, то вы напоминали бы мне Людвига Баварского. Нет, я не имею в виду, что вы оторваны от жизни и существование свое видите в музыке и фантазиях, отнюдь... но вы были бы способны создать что-то похожее на замок Лебедя, Райнхольд.

Райнхольд поворачивался к третьему — тот молча курил свои отвратительные сигареты, засунув между искусанных и обветренных губ сразу две, и не издавал ни звука, только щурился презрительно и всепомняще.

Сердце билось в ритме танго; впервые — когда капитан случайно сказал ему «ты». Пульс толчками натягивал кожу на запястьях, и Райнхольд счастливо и прекрасно умирал.

Руки фон Ульриха лежали на нитях; он, словно пробуя, легонько ударял пальцем по одной из них, наблюдая, как выгибается в пустоте первозданного хаоса человек из серебра и стали, послушный малейшей вибрации, даже дыханию. Райнхольд — прекрасная... вещь. Бриллиант коллекции фон Ульриха; его бы под стекло на черный бархат, запечатать навечно маской идеальности благородное восковое лицо — да, многим Райнхольд кажется некрасивым, негармоничным. Глупцы, они смотрят на детали и не могут выхватить из тьмы и серости образ в целом.

— А если так... — задумчиво говорил фон Ульрих сам себе, чуть склоняя голову на бок.

И в своем падении Райнхольд был великолепен: запрокинутая голова, побледневшее еще сильнее лицо, белая полоска зубов между раздвинутыми в болезненную улыбку губами, судорожно сжатые челюсти...

Фон Ульрих одобрительно кивнул и перерезал одну из нитей, давая своей любимой кукле немного больше относительной свободы. Что тот станет делать?

Тот немедленно повернулся в сторону безучастного третьего.

— А как же ты? Что думаешь ты?

— Как вы достали меня со своими намеками и интригами, — бессильно проговорил Эрих, оставшись в одиночестве в своем огромном кабинете. Он не понимал, не понимал этого всего, какие-то странные правила, неуместные вопросы, ночные срывы Адлера, когда его нашли смертельно пьяным в кабинете собственного начальника; фон Ульрих сидел рядом с ним на диване, обнимая его, как ребенка, шептал что-то утешительное, а наутро они вновь разошлись в разные стороны коридора с непроницаемыми лицами.

* * *

Фон Ульрих положил перед собой фотографию Фалька и долго-долго смотрел на обезображенное шрамами, равнодушием и интеллектом лицо. Как? Как его совершенное творение может оглядываться на... это? Понятное дело — тот капитан, моралист с настолько бездонной душой, что в ней тонул даже свет, он мог приковать к себе не только чужой взгляд, но и чужую жизнь. Понятное дело — он сам, совершенный в своем карающем и милующем чине, со своей мягкой, но непреклонной дрессировкой. Но как этого добился Фальк?

* * *

«Я так давно искал тебя», — исступленно шептал Адлер, почти благоговейно стаскивая с плеча Эриха белоснежную рубашку и прижимаясь губами к ключице, мечтая заразить его своим горящим безумием. Тот снова не понимал, одурманенный алкоголем и жарким шепотом, но потом вспомнил о том, что у исполосованной смерти шелестящего леса нет хозяев, и одним ударом отшвырнул от себя того, кто захотел его подчинить.

Наутро Эрих чувствовал его страх, хотя смутно помнил его причину, но обрадовался, когда его отправили назад в Вену. Бурлящий Берлин не для него, он не умел жить по его законам. Он не умел жить по законам того, кто так верил себе, что в его тихом голосе невольно слышался звон мечей, а в скромной позе можно было заметить поистине королевскую выправку.

Эрих не понимал.

Он был по-звериному привязан к своей жене, гордился своим обладанием ей и в то же время поражался, что ему досталось такое счастье. Его дом — его крепость, его логово. Вена, Австрия — его джунгли, и тигр был счастлив оказаться в них после огней берлинской арены.

Нет, он все же помнил, хотя запрещал себе восстанавливать в сознании тот покой, что дарили ему руки охотника. «Ни о чем не думай, я все сделаю за тебя». Он не позволил, рванулся, наплевав на револьвер Райнхольда, отогнал от себя искушение быть покоренным и вернулся в свой лес, рыкая от ярости и скрывая вину на морде кровью добычи.

Только от себя не убежать, и его невыносимо тянуло в столицу, пусть не к Адлеру, но к тому же воздуху, которым он дышал.

* * *

Фон Ульрих в изумлении смотрел вслед Фальку, провожая взглядом его прямую спину. Это же невероятно! Венский тигр-людоед вырвался из сетей лучшего из охотников и гордо ушел в багровый закат пустыни, низко опустив голову — поди пойми, что он чувствует.

— Я! Не! Понимаю! — и изумрудно-базальтовый лес замирает от отчаянного рыка.

* * *

— Да за что мне все это? Чем я провинился так? — крикнул Райнхольд в бушующую пустоту, поглотившую всю его сверкающую душу, и упал на колени. Казалось, от его крика звезды могли погаснуть на небосклоне.

* * *

Фон Ульрих стоял за спиной Райнхольда, обняв себя руками, и скорбно смотрел исподлобья. Потом тихо подошел сзади и дотронулся до его плеча.

— Добрый вечер. Какая захватывающая картина, не так ли? — он с улыбкой любовался Райнхольдом. — Изысканная поза неподдельного горя.

Райнхольд ответил ему таким взглядом, что просто стер своей ненавистью остатки какой-либо надежды на прощение для них обоих.

— Что мы стоим? — спросил фон Ульрих, словно у него не зашлось сердце от этих святых от слепой ярости глаз. — Разве зря играет музыка?

Они повернулись друг к другу — сцепить пальцы, руки на чужой пояс, можно даже взяться за ремень, глаза в глаза. Их глазами вселенную можно было спалить дотла раз пятьсот. И пусть самые отвратительные вещи этого мира творились под вальс, они выбрали танго.

* * *

1945 год, август

Райнхольд Адлер приводит в порядок все свои бумаги. Он подчистил за собой все следы, уничтожил добрую половину своего архива, он незаметно и тихо убрал с дороги всех тех, кто мог выдать союзникам подробности его деятельности в гестапо и СС. Обергруппенфюрер фон Ульрих, который мог бы рассказать о нем больше всех, давно лежит в могиле, куда с почетом и искренними слезами его проводил сам Райнхольд — с такими же искренними, каким искренним было его безумие, когда он подсыпал яд ему в любимое рейнское вино. А капитана третьего ранга похоронило море, потому что английским торпедам было совершенно все равно, насколько прекрасные у этого капитана руки.

Райнхольда хватают прямо на пороге его конспиративной квартиры, о которой, он был уверен, не знала ни одна живая душа, кроме него самого.

Его ведут коридорами и комнатами, днями и ночами он сидит на допросах и судах, у него воспаляются веки и не проходит раздражающий насморк, заставляющий его чувствовать себя до отвратительности беспомощным. Его конспирация рушится, как карточный домик, как сметаемые ветром опавшие листья, но ему все равно.

Когда оглашают приговор — смертная казнь через повешение, ведь он дослужился до обергруппенфюрера, выше было уже некуда лететь, и, конечно, нашелся кто-то, купивший свою свободу ценой его жизни — его переводят в камеру смертников. Так говорит ухмыляющийся английский охранник, отворяя перед ним дверь. Там он должен провести еще день, ночь и еще один вечер, а потом его ждет плаха.

— Кто же побывал здесь до меня? — спрашивает Райнхольд на безупречном английском. Не то чтобы ему действительно интересно, но его удивляет явно новая крепкая частая решетка на единственном оконце, расположенном под самым потолком камеры, и какие-то рваные полосы, прорезающие краску на стенах, будто по ним проводили ножом.

Весельчак-охранник передергивается, ежится, потом пугливо скрещивает пальцы.

— Какая-то большая шишка, то ли Фольк, то ли Фильк… Шрамленый такой весь, высокий, костлявый. Пару месяцев назад.

— Группенфюрер СС Эрих Фальк, я полагаю? — поправляет Райнхольд, и что-то екает в его груди.

— Да, точно. Только его не получилось повесить, — охранник наклоняется к уху Райнхольда и добавляет: — Об этом никому велели не говорить, но тебе-то уже можно, наверное. Тебе все равно один день только остался.

— Говорите же, и правда. Или думаете, я вызову коменданта? — усмехается Райнхольд.

— Так вот, — быстро шепчет охранник, и изо рта у него пахнет прелым табаком, — его тоже сюда отвели… Я и отвел. Он был деревянный какой-то, со странной походкой. Я подумал, может, его ревматизм прохватил, сыро тут у нас… Запер, все как полагается. Оконце-то видишь, оно тогда еще со старой решеткой было, пара прутов, да и все. До него же метра четыре, что стараться его закрыть, тем более тут третий этаж, а внизу мостовая и тюремная стена. Так вот, наутро мой сменщик пришел его проверять, ну и пожрать дать напоследок. А там — ты мне не поверишь, конечно. Но решетка была выбита наружу, стекло тоже, и стены все будто когтями расцарапанные — вот, до сих пор не замазали их. Как, как он сделал это, а? Даже кровать к полу привинчена. Да и убился бы, если бы даже долетел каким-то чудом до окна. Птичка он, что ли? Или оборотень какой? Написали, что сдох, конечно. А что же еще писать, не то же, что он пропал, испарился, улетел в окно?

«Нет», — думает Райнхольд с болезненным весельем, «какая, к черту, птичка. Оборотень — вот это вернее… Тигр…»

— Звучит необъяснимо, — вежливо отвечает он и терпеливо дожидается ухода все мнущегося с ноги на ноги и вздыхающего охранника.

— А часовых на стене, двоих, — добавляет он наконец, — нашли под тойсамой стеной. У одного было разорвано горло, а кишки другого висели на колючей проволоке.

* * *

Едва тот запирает дверь, Райнхольд методично обыскивает всю камеру. Наконец, в углу под раковиной он находит то, что ожидал — несколько рыже-черных жестких волосков.

И он рад осознать, что все-таки он, Райнхольд Адлер, не был безумен тогда, в невообразимо далеком тридцать восьмом году.

Райнхольд ложится на узкую койку, устраивается поудобнее, достает из футляра для солнечных очков — у него двойное дно, не мог же он не подстраховаться — ампулу с цианистым калием и раскусывает ее.

* * *

Эрих гуляет с Элизабет вдоль берегов Женевского озера. На его лице много новых шрамов, не похожих на дуэльные — они мельче и напоминают следы от осколков стекла. Такие же можно заметить на его руках. Элизабет каждый вечер наносит на них какую-то приятно пахнущую то ли абрикосом, то ли персиком мазь. Он позволяет ей это, хотя каждый раз ворчит с притворным недовольством. На самом деле, она видит, ее забота приятна ему.

— И все же, как тебе удалось выбраться, Эрих? — спрашивает она, сжимая его руку и глядя в его уставшее, но радостное лицо. Воды Женевского озера мерно плещутся у их ног.

— Я не знаю… Правда не знаю, Лизхен, — он наклоняет голову и легонько бодает своим лбом ее, как кот. — Главное, что теперь нам больше ничего не грозит. Только придется привыкнуть к новой фамилии.

И Элизабет улыбается ему, своему прирученному исполосованному тигру. Он честен с ней и правда ничего не помнит об этом. Помнит только она, как в дверь квартиры ее тетки в Женеве, их с Эрихом тайного убежища, глухой ночью скреблось когтями огромное животное. А когда она открыла, на пороге лежал измученный, покрытый порезами, исхудавший, но все такой же ее родной Эрих.

— Давай зайдем в кафе-мороженое, больно жарко сегодня, — говорит она. Эрих согласно кивает головой и берет ее под руку.