Рождественские вечера Софии (джен)

За окном кружился снег, мелкий, словно манная крупа; крыши домов были тронуты изморозью. Сизые голуби зябко жались к тёплым стенам зданий, и только белоснежные голубки парили в вышине, словно совсем не боялись холода. Близилось Рождество, и Софии Фаулер хотелось верить в чудеса, совсем как в детстве; но с каждым годом верить становилось всё труднее и труднее.

Софии уже исполнилось тридцать пять лет, но она ещё ясно слышала голос бабушки Доротеи, рассказывающий историю о Младенце, родившемся в пещере у древнего города Вифлеема, о волхвах, принёсших Ему чудесные дары, и о Его прекрасной матери — Деве Марии. София всегда представляла себе Пресвятую Деву немного похожей на её собственную маму, чьи черты она знала скорее по фотографии, чем по смутным воспоминаниям раннего детства. Возможно, в этом было нечто от святотатства, но София не думала так. В столь искреннем и нежном детском чувстве не могло быть ничего кощунственного, ничего дурного.

Родители Софии умерли, когда ей было шесть лет, и тогда бабушка Доротея взяла девочку к себе. Господин Фаулер, отец Софии, был учителем в деревенской школе. Бабушка же была швеей и жила в Берлине, куда и увезла осиротевшую внучку. Бабушка рассказывала, что первое время малютка Софи совсем растерялась — большой город, где было так много домов и людей, пугал её. Сама София этого не помнила. Зато отрывочные воспоминания раннего детства сияли в её памяти, подобно рождественским огням; она видела их словно сквозь розовый тюль — в нежной, чуточку размывающей предметы дымке.

Доброе лицо матери, обрамлённое тёмными волосами, и её мелодичный смех. Сильные папины руки, вознёсшие малютку Софи на небывалую высоту — к верхушке ёлки, чтобы девочка могла установить на ней золотую звезду. Ах, как блестят стеклянные шары! Как прелестны белые голуби из ваты! Как весело зажигать каждое воскресенье свечи Адвента! Софи ничуть не боялась огня, она такая храбрая малышка!

— Храбрая малышка! — сказал папа, когда Софи, уже солнечной весной, забралась на развилку цветущей вишни. Ей хотелось посмотреть, как выглядит мир в этом белоснежном облаке крошечных цветов.

...Когда бабушка Доротея рассказывала Софи о райских кущах, она всегда представляла себе цветущий сад, зелёные поля и голубые озёра. Пыльный, шумный город, сколько бы не было в нём достопримечательностей, был исключительно земным и временами мрачным.

Близилось пятое Рождество, которое София должна была встретить без бабушки Доротеи. Тогда, целую вечность назад, она тихо и мирно заснула, успев зажечь лишь первую свечу Адвента; печальное то было Рождество! Со временем рана затянулась; София была серьёзной взрослой женщиной, но она верила, совсем как в детстве, что её помолодевшая бабушка бродит теперь среди зелени и цветов, счастливая и здоровая. Это не ей, а Софии было тяжело: она провела в Берлине пять одиноких лет и встретила четыре одиноких праздника, омрачённых ужесточением режима и начавшейся войной, с воем сирен и ночными авианалётами. А теперь София собиралась встречать пятое Рождество без бабушки Доротеи и первое Рождество в кругу друзей.

Конечно, они стали друзьями, прожив вместе почти целый год. София хорошо помнила тот промозглый февральский день, когда она заметила во дворе своего старого дома две скорчившихся в углу фигурки. Женщина в лёгком пальто, чьё склонённое лицо было скрыто тонким шарфом, и укутанный в шаль ребёнок; видимо, они прятались здесь от пронизывающего ветра.

Проходя мимо них, София остановилась; женщина подняла голову, и в обрамлении летнего шарфика и смоляных кудрей явилось смуглое лицо с глазами чёрными, как уголья. Можно было не спрашивать, кто она такая и что с ней случилось.

— Пойдёмте со мной, — сказала София и увела их к себе домой.

Квартирка Софии состояла из двух комнат и кухни. Одна из комнат, некогда принадлежавшая бабушке Доротее, стояла нетронутой с тех пор, как старушка умерла. Теперь здесь поселились Хильда и Моника (существо в платке оказалось шестилетней девочкой).

Хильда была трогательно благодарной; иногда Софии было даже неудобно принимать от неё помощь по дому. Молодая женщина стремилась выполнить всю работу, какую могла, и Софии только и оставалось, что дошивать платья и блузочки заказчиц, да присматривать за своими любимыми геранями. Хильда умела готовить лучше, чем шить, но и здесь она предложила внести свою лепту — со смётыванием и распарыванием швов она справлялась отлично. Кроме того, у неё был хороший вкус — с ней можно было посоветоваться о фасонах и отделках, совсем как с бабушкой Доротеей.

Муж Хильды, по профессии врач, долгое время скрывался вместе с женой и дочерью. У него была совсем «арийская» внешность, хоть плакаты с него рисуй — высокий, светловолосый, с тонким профилем. Образ портили только очки с толстыми стёклами — у него было очень плохое зрение. И, как добавляла Хильда со вздохом, слабые лёгкие. Вечно простужался… Он справил себе фальшивые документы, а семью был вынужден скрывать — на Хильду и Монику было достаточно взглянуть, чтобы понять, что они принадлежат к избранному народу.

Однажды его схватили прямо на улице, и документы, так трудно доставшиеся, не помогли. Кто-то донёс — но кто? Неизвестно. Или была очередная облава на дезертиров — война на Востоке шла как-то туго, и хвастливым новостям верилось всё меньше и меньше… Мужчинам спрятаться всегда было труднее. Женщине с ребёнком тоже, конечно, нелегко.

— И он исчез, — добавляла Хильда, — а у него такие слабые лёгкие…

София сочувственно обнимала её за плечи. Она не знала, что сказать, какими словами можно смягчить подобное горе. Сама София замужем не была, любовь её оказалась безответной, но к чувствам Хильды, которые она с таким достоинством сдерживала, трудно было не проникнуться состраданием.

Рыжий мальчик, внук бабушкиной подруги юных лет, был когда-то дорог сердцу Софии. Вопреки «солнечной» расцветке шевелюры, он был серьёзен, сдержан и молчалив. Иногда даже резок — с чужими. Близкие люди знали его как доброго внука и надёжного друга. Он умел хранить тайны, маленькие и большие. У него, оказывается, были по-настоящему большие тайны, связанные с его дядей и отцом. София долгое время даже не подозревала, что они были коммунистами.

Как и они, он не верил ни во что, кроме своих запутанных учений. Софии они всегда казались слишком сложными, слишком жестокими, чтобы быть правдой. Наверно, он считал её недалёкой.

София надеялась, что он не знал, как дорог был ей его образ. Должно быть, и впрямь её чувства остались для него тайной — лет десять назад он женился на одной из своих, такой же красавице, как Хильда. После того, как Берлин накрыла чёрная тень свастики, София ничего не слышала о своём друге юности и его семье. Уж не в память ли о них София приютила еврейку и её дочку?

Ради одной Моники стоило это сделать; София быстро полюбила её, и малышка отвечала ей искренней, доверчивой детской привязанностью. София когда-то мечтала о своих собственных малышах, но… этой мечте не суждено было осуществиться. Моника же была милым, добрым ребёнком — только слишком тихим, слишком испуганным. Дети не должны двигаться так бесшумно, как мышки, и так торопливо прятаться, и так грустно, встревоженно смотреть вдаль, глубоко задумавшись. Но иногда Моника была и просто ребёнком — когда она баюкала тряпичную куклу, которую ей сшила София, когда перебирала цветные лоскутки, рассматривала картинки в книжках и слушала, как Хильда рассказывает волшебные сказки — шёпотом, чтобы никто не услышал из-за стены. Если забыть о причине, эти тихие сказки были прекрасны — Хильда обладала даром рассказчицы, а шёпот добавлял таинственности старинным, истёртым сюжетам.

— О, если бы мы жили во времена сказок! — однажды воскликнула маленькая Моника. — Пришёл бы принц и убил Гитлера!

— Обязательно придёт, — обещала Хильда, — только не в доспехах...

— А я его увижу?

— Конечно, конечно увидишь...

* * *

Итак, шло время. Приближалось Рождество. Весь Берлин готовился к странному, наспех сляпанному торжеству, возможно, и не Рождеству вовсе, но в квартирке Софии собирались встречать настоящий праздник, из добрых старых времён. Хильда и Моника были крещёными, но им давно уже не приходилось праздновать настоящее Рождество.

Пока Моника спала или играла, София спешно дошивала два бледно-розовых платьица — для девочки и куклы. Чудесная ткань осталась от роскошного платья фрейлейн Майер, дочери какого-то небольшого чиновника, верного новому режиму. Анна Майер состояла в Союзе немецких девушек, но приближаться к его идеалам ей удавалось с трудом: надо было быть сильной и спортивной, а её привлекали бледно-розовые платья и пирожные с кремом. Но Анна покорялась обстоятельствам и послушно посещала занятия, волочилась за своими товарками в походы, славила Гитлера, чьи портреты хмурились со стен чуть ли не каждой комнаты в их обширной квартире.

Да что портреты!

На последней примерке Анна предъявила портнихе их ёлку — не рождественскую, а Йольскую, разумеется. София не совсем понимала, какой праздник собирались справлять Маейры и вся остальная Германия, то ли Рождество Спасителя, за Которого фюрер обещал отомстить всем нынешним евреям, то ли Йоль, то ли ещё какой зимний праздник.

Впрочем, София давно привыкла к этим противоречиям, как и к тому, что на праздничных открытках и в витринах магазинов красуются шары со свастиками, лозунги и Железные кресты (разве это не кощунство — вешать ордена на праздничное дерево?). Но на ёлке Майеров обнаружился фюрер собственной персоной — точнее, часть персоны, ёлочная игрушка в виде его головы. Точно Гитлер побывал на гильотине. Эффект усиливал мертвенный серебристый оттенок стеклянного лица и кривоватый глаз, будто полузакрытый — видно, у художника дрогнула рука…

Положим, София была бы рада узнать, что Гитлер гильотинирован, но Маейры-то ревностные сторонники режима, разве им приятно видеть голову их ненаглядного фюрера отделённой от туловища?

— Очень мило и патриотично, правда? — улыбалась румяная Анна, похожая на розовую фею. Её мягкая, сдобная фигура составляла болезненный контраст с кладбищенски мрачной ёлкой.

— А формочки для печенья? Такой оригинальный набор! Мы напечём много печенья на праздник, когда к нам придут гости. Пожалуй, я даже помогу Марте их лепить… ну, не гостей, конечно, а печенины.

По счастью, головы Гитлера в наборе не наблюдалось; после этой ёлочной игрушки формочки печенья в виде свастик и истребителей выглядели несколько пресными.

— А какие мы с мамой нашли открытки! Вы видели подобную прелесть? Вот тут семья читает письмо с фронта, так трогательно, а? А это Отан, или Водин⁽¹⁾, он дарит подарки, как… словом, очень внушительный, правда?

— Весьма внушительный, — кивнула София.

Языческий бог, извлечённый из глубин древнего эпоса, восседал на коне, точно какой-нибудь Александр Македонский, и потрясал белой бородой, позаимствованной у святого Николая. Выражение лица у этого красавца было самое людоедское, словно он собирался раздавать тумаки, а не подарки.

— А вот эта открытка особенно запала мне в душу, прямо до слёз, — поведала Софии Анна, протягивая ей картинку, бОльшую часть которой занимала пушистая заснеженная ель, окружённая хороводом чёрных Железных крестов, торчащих из сугробов.

— Это кресты над могилами павших воинов, — дрогнувшим голосом пояснила Анна.

— О! — только и смогла вымолвить София, поняв, что на открытке действительно изображено кладбище.

Ей пора было уходить; боковым зрением она заметила, как шевельнулась скрывающая дверной проём портьера.

— Боюсь, мне пора. А вас, фрейляйн Анна, наверно, уже ждёт фрау Майер…

«Мир сошёл с ума, решительно сошёл, — думала София, возвращаясь домой. — Я это уже давно подозревала. Они ведут себя как ненормальные. Хотя раньше…»

Раньше эти Маейры, давние клиенты ещё бабушки Доротеи, представлялись Софии весьма неплохой семьей. Они всегда так приветливо разговаривали друг с другом, да и с посторонними тоже. Фрау Майер была такая же пухленькая болтушка, как её дочь Анна, а господин Майер, хоть и более сдержанный, выглядел добродушным и довольным судьбой. Он никогда не жалел денег на наряды для жены и дочери, исполняя едва ли не каждое их желание.

Всё это осталось по-прежнему, только в их квартире прибавилась символика режима. Только ли?

Впрочем, пусть Анна Майер ждёт, если хочет, появления какого-то там Вотана, но к малютке Монике в Сочельник явится святой Николай. Ему-то, святому Николаю, никакой Гитлер не указ…

* * *

Когда за Софией закрылась дверь квартиры Майеров, портьера в гостиной взвилась, вздымая облачко пыли, и из-за него вылетела стриженая девушка в чёрном платье. Она схватила Анну за пухленькую руку и сердито воскликнула:

— И это твоя подозрительная личность?

— Ну, я не знаю, насколько она подозрительная, ты сказала про всех собирать информацию, а я больше никого и не знаю-то. Из посторонних. Остальные-то все как облупленные…

— «Не знаю, не знаю!» — передразнила Анну стриженая девушка. — Ты должна хоть чем-то послужить фюреру и общему делу! Чем-то, кроме поедания печенья в форме свастики!

— Ну, Линдхен, ну пожалуйста! Не брани меня, я тебя боюсь… мы же подруги с детства…

— Не кривляйся! И знай, что хоть мы и дружим с детства, я тебя, если ты станешь предательницей, первая застрелю. А ты даже убежать не сможешь, опять на соревнованиях последняя финишировала. Я не понимаю, что такого трудного в физических упражнениях… ты меня позоришь!

— Это очень трудно, Линдхен…

— Ладно. Между прочим, я недавно узнала, что наши соседи снизу — ты представляешь? — прятали у себя евреев. Целых пять человек…

— Ты узнала? — ахнула Анна.

— Ну… вообще-то папа узнал и написал куда следует, но я тоже… хм… приняла участие.

— И их схватили? И что, их теперь… ну, соседей…

— Казнят? Нет, — с сожалением ответила Линда. — Анна, ну почему ты никогда ничего не знаешь? Ты на Луне живёшь или в Берлине?

«Уж лучше бы я жила на Луне!» — подумала Анна, а Линда уже вещала что-то восторженное и вместе с тем деловое, и фрейляйн Майер, не вслушиваясь, покорно соглашалась с ней.

* * *

Настал Сочельник. Пока Анна Майер порхала вокруг своей политической ёлки, маленькая Моника восхищалась настоящим рождественским деревом. Она нежно погладила кончиками пальцев ватных голубей, восхищённо вздохнула над старинными ангелочками и очень осторожно взяла в руки стеклянный шарик — только тогда, когда София сама отдала ей игрушку. Хильда строго запретила дочке касаться бьющихся предметов, но София не хотела никаких ограничений. Слишком много их было в жизни. Слишком много...

Да и что значила ёлочная игрушка в сравнении с радостной улыбкой ребёнка?

Святой Николай пришёл ночью, когда Моника спала; он оставил ей розовое платьице для неё и для её любимой куклы, а также миниатюрный кукольный сервиз, который София отыскала в дальних ящиках своего комода. Одно из немногих воспоминаний счастливого детства — оно ожило в руках маленькой девочки так же, как ёлочные украшения, цветные лоскутки и книги сказок, где герои побеждают злых драконов, а на месте мрачных узилищ, где томились пленники чудовища, вырастают розовые кусты.

Но прежде, чем драконы будут повержены, прольётся ещё немало крови и немало слёз. Совсем рядом, на лестнице в подъезде уже слышались тяжёлые шаги, и беда приближалась неумолимо, как ползущий по тёмной пещере дракон.

1) Вотан и Один — персонажи древнегерманского и скандинавского фольклора, верховные божества, образами которых в нацистской Германии пытались заменить образы Христа и святого Николая. Описанные в тексте открытки, ёлочные украшения и формы для выпечки — подлинные, их изображения можно найти в Интернете.

Вернуться к тексту