Рождественские вечера Софии (джен)

За окном кружился снег, мелкий, словно манная крупа; крыши домов были тронуты изморозью. Сизые голуби зябко жались к тёплым стенам зданий, и только белоснежные голубки парили в вышине, словно совсем не боялись холода. Близилось Рождество, и Софии Фаулер хотелось верить в чудеса, совсем как в детстве; но с каждым годом верить становилось всё труднее и труднее.

Софии уже исполнилось тридцать пять лет, но она ещё ясно слышала голос бабушки Доротеи, рассказывающий историю о Младенце, родившемся в пещере у древнего города Вифлеема, о волхвах, принёсших Ему чудесные дары, и о Его прекрасной матери — Деве Марии. София всегда представляла себе Пресвятую Деву немного похожей на её собственную маму, чьи черты она знала скорее по фотографии, чем по смутным воспоминаниям раннего детства. Возможно, в этом было нечто от святотатства, но София не думала так. В столь искреннем и нежном детском чувстве не могло быть ничего кощунственного, ничего дурного.

Родители Софии умерли, когда ей было шесть лет, и тогда бабушка Доротея взяла девочку к себе. Господин Фаулер, отец Софии, был учителем в деревенской школе. Бабушка же была швеей и жила в Берлине, куда и увезла осиротевшую внучку. Бабушка рассказывала, что первое время малютка Софи совсем растерялась — большой город, где было так много домов и людей, пугал её. Сама София этого не помнила. Зато отрывочные воспоминания раннего детства сияли в её памяти, подобно рождественским огням; она видела их словно сквозь розовый тюль — в нежной, чуточку размывающей предметы дымке.

Доброе лицо матери, обрамлённое тёмными волосами, и её мелодичный смех. Сильные папины руки, вознёсшие малютку Софи на небывалую высоту — к верхушке ёлки, чтобы девочка могла установить на ней золотую звезду. Ах, как блестят стеклянные шары! Как прелестны белые голуби из ваты! Как весело зажигать каждое воскресенье свечи Адвента! Софи ничуть не боялась огня, она такая храбрая малышка!

— Храбрая малышка! — сказал папа, когда Софи, уже солнечной весной, забралась на развилку цветущей вишни. Ей хотелось посмотреть, как выглядит мир в этом белоснежном облаке крошечных цветов.

...Когда бабушка Доротея рассказывала Софи о райских кущах, она всегда представляла себе цветущий сад, зелёные поля и голубые озёра. Пыльный, шумный город, сколько бы не было в нём достопримечательностей, был исключительно земным и временами мрачным.

Близилось пятое Рождество, которое София должна была встретить без бабушки Доротеи. Тогда, целую вечность назад, она тихо и мирно заснула, успев зажечь лишь первую свечу Адвента; печальное то было Рождество! Со временем рана затянулась; София была серьёзной взрослой женщиной, но она верила, совсем как в детстве, что её помолодевшая бабушка бродит теперь среди зелени и цветов, счастливая и здоровая. Это не ей, а Софии было тяжело: она провела в Берлине пять одиноких лет и встретила четыре одиноких праздника, омрачённых ужесточением режима и начавшейся войной, с воем сирен и ночными авианалётами. А теперь София собиралась встречать пятое Рождество без бабушки Доротеи и первое Рождество в кругу друзей.

Конечно, они стали друзьями, прожив вместе почти целый год. София хорошо помнила тот промозглый февральский день, когда она заметила во дворе своего старого дома две скорчившихся в углу фигурки. Женщина в лёгком пальто, чьё склонённое лицо было скрыто тонким шарфом, и укутанный в шаль ребёнок; видимо, они прятались здесь от пронизывающего ветра.

Проходя мимо них, София остановилась; женщина подняла голову, и в обрамлении летнего шарфика и смоляных кудрей явилось смуглое лицо с глазами чёрными, как уголья. Можно было не спрашивать, кто она такая и что с ней случилось.

— Пойдёмте со мной, — сказала София и увела их к себе домой.

Квартирка Софии состояла из двух комнат и кухни. Одна из комнат, некогда принадлежавшая бабушке Доротее, стояла нетронутой с тех пор, как старушка умерла. Теперь здесь поселились Хильда и Моника (существо в платке оказалось шестилетней девочкой).

Хильда была трогательно благодарной; иногда Софии было даже неудобно принимать от неё помощь по дому. Молодая женщина стремилась выполнить всю работу, какую могла, и Софии только и оставалось, что дошивать платья и блузочки заказчиц, да присматривать за своими любимыми геранями. Хильда умела готовить лучше, чем шить, но и здесь она предложила внести свою лепту — со смётыванием и распарыванием швов она справлялась отлично. Кроме того, у неё был хороший вкус — с ней можно было посоветоваться о фасонах и отделках, совсем как с бабушкой Доротеей.

Муж Хильды, по профессии врач, долгое время скрывался вместе с женой и дочерью. У него была совсем «арийская» внешность, хоть плакаты с него рисуй — высокий, светловолосый, с тонким профилем. Образ портили только очки с толстыми стёклами — у него было очень плохое зрение. И, как добавляла Хильда со вздохом, слабые лёгкие. Вечно простужался… Он справил себе фальшивые документы, а семью был вынужден скрывать — на Хильду и Монику было достаточно взглянуть, чтобы понять, что они принадлежат к избранному народу.

Однажды его схватили прямо на улице, и документы, так трудно доставшиеся, не помогли. Кто-то донёс — но кто? Неизвестно. Или была очередная облава на дезертиров — война на Востоке шла как-то туго, и хвастливым новостям верилось всё меньше и меньше… Мужчинам спрятаться всегда было труднее. Женщине с ребёнком тоже, конечно, нелегко.

— И он исчез, — добавляла Хильда, — а у него такие слабые лёгкие…

София сочувственно обнимала её за плечи. Она не знала, что сказать, какими словами можно смягчить подобное горе. Сама София замужем не была, любовь её оказалась безответной, но к чувствам Хильды, которые она с таким достоинством сдерживала, трудно было не проникнуться состраданием.

Рыжий мальчик, внук бабушкиной подруги юных лет, был когда-то дорог сердцу Софии. Вопреки «солнечной» расцветке шевелюры, он был серьёзен, сдержан и молчалив. Иногда даже резок — с чужими. Близкие люди знали его как доброго внука и надёжного друга. Он умел хранить тайны, маленькие и большие. У него, оказывается, были по-настоящему большие тайны, связанные с его дядей и отцом. София долгое время даже не подозревала, что они были коммунистами.

Как и они, он не верил ни во что, кроме своих запутанных учений. Софии они всегда казались слишком сложными, слишком жестокими, чтобы быть правдой. Наверно, он считал её недалёкой.

София надеялась, что он не знал, как дорог был ей его образ. Должно быть, и впрямь её чувства остались для него тайной — лет десять назад он женился на одной из своих, такой же красавице, как Хильда. После того, как Берлин накрыла чёрная тень свастики, София ничего не слышала о своём друге юности и его семье. Уж не в память ли о них София приютила еврейку и её дочку?

Ради одной Моники стоило это сделать; София быстро полюбила её, и малышка отвечала ей искренней, доверчивой детской привязанностью. София когда-то мечтала о своих собственных малышах, но… этой мечте не суждено было осуществиться. Моника же была милым, добрым ребёнком — только слишком тихим, слишком испуганным. Дети не должны двигаться так бесшумно, как мышки, и так торопливо прятаться, и так грустно, встревоженно смотреть вдаль, глубоко задумавшись. Но иногда Моника была и просто ребёнком — когда она баюкала тряпичную куклу, которую ей сшила София, когда перебирала цветные лоскутки, рассматривала картинки в книжках и слушала, как Хильда рассказывает волшебные сказки — шёпотом, чтобы никто не услышал из-за стены. Если забыть о причине, эти тихие сказки были прекрасны — Хильда обладала даром рассказчицы, а шёпот добавлял таинственности старинным, истёртым сюжетам.

— О, если бы мы жили во времена сказок! — однажды воскликнула маленькая Моника. — Пришёл бы принц и убил Гитлера!

— Обязательно придёт, — обещала Хильда, — только не в доспехах...

— А я его увижу?

— Конечно, конечно увидишь...

* * *

Итак, шло время. Приближалось Рождество. Весь Берлин готовился к странному, наспех сляпанному торжеству, возможно, и не Рождеству вовсе, но в квартирке Софии собирались встречать настоящий праздник, из добрых старых времён. Хильда и Моника были крещёными, но им давно уже не приходилось праздновать настоящее Рождество.

Пока Моника спала или играла, София спешно дошивала два бледно-розовых платьица — для девочки и куклы. Чудесная ткань осталась от роскошного платья фрейлейн Майер, дочери какого-то небольшого чиновника, верного новому режиму. Анна Майер состояла в Союзе немецких девушек, но приближаться к его идеалам ей удавалось с трудом: надо было быть сильной и спортивной, а её привлекали бледно-розовые платья и пирожные с кремом. Но Анна покорялась обстоятельствам и послушно посещала занятия, волочилась за своими товарками в походы, славила Гитлера, чьи портреты хмурились со стен чуть ли не каждой комнаты в их обширной квартире.

Да что портреты!

На последней примерке Анна предъявила портнихе их ёлку — не рождественскую, а Йольскую, разумеется. София не совсем понимала, какой праздник собирались справлять Маейры и вся остальная Германия, то ли Рождество Спасителя, за Которого фюрер обещал отомстить всем нынешним евреям, то ли Йоль, то ли ещё какой зимний праздник.

Впрочем, София давно привыкла к этим противоречиям, как и к тому, что на праздничных открытках и в витринах магазинов красуются шары со свастиками, лозунги и Железные кресты (разве это не кощунство — вешать ордена на праздничное дерево?). Но на ёлке Майеров обнаружился фюрер собственной персоной — точнее, часть персоны, ёлочная игрушка в виде его головы. Точно Гитлер побывал на гильотине. Эффект усиливал мертвенный серебристый оттенок стеклянного лица и кривоватый глаз, будто полузакрытый — видно, у художника дрогнула рука…

Положим, София была бы рада узнать, что Гитлер гильотинирован, но Маейры-то ревностные сторонники режима, разве им приятно видеть голову их ненаглядного фюрера отделённой от туловища?

— Очень мило и патриотично, правда? — улыбалась румяная Анна, похожая на розовую фею. Её мягкая, сдобная фигура составляла болезненный контраст с кладбищенски мрачной ёлкой.

— А формочки для печенья? Такой оригинальный набор! Мы напечём много печенья на праздник, когда к нам придут гости. Пожалуй, я даже помогу Марте их лепить… ну, не гостей, конечно, а печенины.

По счастью, головы Гитлера в наборе не наблюдалось; после этой ёлочной игрушки формочки печенья в виде свастик и истребителей выглядели несколько пресными.

— А какие мы с мамой нашли открытки! Вы видели подобную прелесть? Вот тут семья читает письмо с фронта, так трогательно, а? А это Отан, или Водин⁽¹⁾, он дарит подарки, как… словом, очень внушительный, правда?

— Весьма внушительный, — кивнула София.

Языческий бог, извлечённый из глубин древнего эпоса, восседал на коне, точно какой-нибудь Александр Македонский, и потрясал белой бородой, позаимствованной у святого Николая. Выражение лица у этого красавца было самое людоедское, словно он собирался раздавать тумаки, а не подарки.

— А вот эта открытка особенно запала мне в душу, прямо до слёз, — поведала Софии Анна, протягивая ей картинку, бОльшую часть которой занимала пушистая заснеженная ель, окружённая хороводом чёрных Железных крестов, торчащих из сугробов.

— Это кресты над могилами павших воинов, — дрогнувшим голосом пояснила Анна.

— О! — только и смогла вымолвить София, поняв, что на открытке действительно изображено кладбище.

Ей пора было уходить; боковым зрением она заметила, как шевельнулась скрывающая дверной проём портьера.

— Боюсь, мне пора. А вас, фрейляйн Анна, наверно, уже ждёт фрау Майер…

«Мир сошёл с ума, решительно сошёл, — думала София, возвращаясь домой. — Я это уже давно подозревала. Они ведут себя как ненормальные. Хотя раньше…»

Раньше эти Маейры, давние клиенты ещё бабушки Доротеи, представлялись Софии весьма неплохой семьей. Они всегда так приветливо разговаривали друг с другом, да и с посторонними тоже. Фрау Майер была такая же пухленькая болтушка, как её дочь Анна, а господин Майер, хоть и более сдержанный, выглядел добродушным и довольным судьбой. Он никогда не жалел денег на наряды для жены и дочери, исполняя едва ли не каждое их желание.

Всё это осталось по-прежнему, только в их квартире прибавилась символика режима. Только ли?

Впрочем, пусть Анна Майер ждёт, если хочет, появления какого-то там Вотана, но к малютке Монике в Сочельник явится святой Николай. Ему-то, святому Николаю, никакой Гитлер не указ…

* * *

Когда за Софией закрылась дверь квартиры Майеров, портьера в гостиной взвилась, вздымая облачко пыли, и из-за него вылетела стриженая девушка в чёрном платье. Она схватила Анну за пухленькую руку и сердито воскликнула:

— И это твоя подозрительная личность?

— Ну, я не знаю, насколько она подозрительная, ты сказала про всех собирать информацию, а я больше никого и не знаю-то. Из посторонних. Остальные-то все как облупленные…

— «Не знаю, не знаю!» — передразнила Анну стриженая девушка. — Ты должна хоть чем-то послужить фюреру и общему делу! Чем-то, кроме поедания печенья в форме свастики!

— Ну, Линдхен, ну пожалуйста! Не брани меня, я тебя боюсь… мы же подруги с детства…

— Не кривляйся! И знай, что хоть мы и дружим с детства, я тебя, если ты станешь предательницей, первая застрелю. А ты даже убежать не сможешь, опять на соревнованиях последняя финишировала. Я не понимаю, что такого трудного в физических упражнениях… ты меня позоришь!

— Это очень трудно, Линдхен…

— Ладно. Между прочим, я недавно узнала, что наши соседи снизу — ты представляешь? — прятали у себя евреев. Целых пять человек…

— Ты узнала? — ахнула Анна.

— Ну… вообще-то папа узнал и написал куда следует, но я тоже… хм… приняла участие.

— И их схватили? И что, их теперь… ну, соседей…

— Казнят? Нет, — с сожалением ответила Линда. — Анна, ну почему ты никогда ничего не знаешь? Ты на Луне живёшь или в Берлине?

«Уж лучше бы я жила на Луне!» — подумала Анна, а Линда уже вещала что-то восторженное и вместе с тем деловое, и фрейляйн Майер, не вслушиваясь, покорно соглашалась с ней.

* * *

Настал Сочельник. Пока Анна Майер порхала вокруг своей политической ёлки, маленькая Моника восхищалась настоящим рождественским деревом. Она нежно погладила кончиками пальцев ватных голубей, восхищённо вздохнула над старинными ангелочками и очень осторожно взяла в руки стеклянный шарик — только тогда, когда София сама отдала ей игрушку. Хильда строго запретила дочке касаться бьющихся предметов, но София не хотела никаких ограничений. Слишком много их было в жизни. Слишком много...

Да и что значила ёлочная игрушка в сравнении с радостной улыбкой ребёнка?

Святой Николай пришёл ночью, когда Моника спала; он оставил ей розовое платьице для неё и для её любимой куклы, а также миниатюрный кукольный сервиз, который София отыскала в дальних ящиках своего комода. Одно из немногих воспоминаний счастливого детства — оно ожило в руках маленькой девочки так же, как ёлочные украшения, цветные лоскутки и книги сказок, где герои побеждают злых драконов, а на месте мрачных узилищ, где томились пленники чудовища, вырастают розовые кусты.

Но прежде, чем драконы будут повержены, прольётся ещё немало крови и немало слёз. Совсем рядом, на лестнице в подъезде уже слышались тяжёлые шаги, и беда приближалась неумолимо, как ползущий по тёмной пещере дракон.

1) Вотан и Один — персонажи древнегерманского и скандинавского фольклора, верховные божества, образами которых в нацистской Германии пытались заменить образы Христа и святого Николая. Описанные в тексте открытки, ёлочные украшения и формы для выпечки — подлинные, их изображения можно найти в Интернете.

Вернуться к тексту

София не знала, сколько дней она пребывала во тьме. Ещё недавно она считала дни до Рождества, чтобы помнить... чтобы не забыть, что была и есть другая, совсем другая жизнь. О Младенце, что родился в Вифлееме... О белых голубках и ангелах — не только из ваты. О цветущих садах...

Обо всём, чего не было здесь — и не могло быть.

А было ли это самое "здесь"? У Софии так ломило виски, так ныло всё тело, так горела голова, что все эти ужасы, эти странные длинные помещения, эти измождённые люди вокруг наверняка были лишь порождением её фантазии, болезненным бредом. Да-да, она просто бредит!

Но как же темно! И дышать трудно... Зачем этот человек с бородой положил ей на грудь свой мешок? Он так давит! Этот человек — самозванец, злодей! У него мочальная борода и зубы волка! У него в мешке не подарки, пусть он утверждает другое, там камни, тяжёлые камни!

Хильда! Куда ты идёшь? Беги, беги от этого человека! Хильда, ну что же ты стоишь?

Как темно вокруг! Только виднеется вдалеке что-то белое... белая голубка, чистая, как первый снег!

Моника, разве ты обернулась белой голубкой, чтобы утешить меня, старую тётю Софию? Как хорошо, Моника! Какая ты славная девочка!

Куда же ты летишь, Моника? Не так быстро... я не успеваю за тобой!

Как светло и тепло! И легче дышится...

Да, Моника, я вижу свет!

Вижу свет!

* * *

— Чего ты? Тебе плохо?

— Нет, Ханна, мне показалось...

— Что?

— Там, внизу, прямо на койке Софии... сидел белый голубь. Честное слово!

— Чего только с голоду не покажется...

— Может, и не показалось. Наверно, отмучилась. Добрая была, как ангел, вот он за ней и прилетел. Или это душа её...

— Что отмучилась — это точно. Притихла что-то. Вот и подарок ей... на Рождество.

София проснулась со странным чувством; некоторое время она не могла понять, что же означает это ощущение, затем пришло понимание — она была здорова! Боль ушла; она лежала на чём-то бесконечно мягком, укрытая лёгким, но очень тёплым одеялом. Рой воспоминаний пронёсся в её сонном сознании, но София оттолкнула их.

«Это сон… вот бы никогда не просыпаться».

Но было поздно: София всё же проснулась. Она открыла глаза и увидела прямо над собой деревянные балки, поддерживавшие потолок; ахнув, она села на постели. Она лежала на деревянной кровати с высоким изголовьем, украшенным резьбой; цветастый полог отделял её от остальной комнаты. Отдёрнув полог, София зажмурилась от света: солнце уже взошло, и его яркие лучи освещали небольшую, уютную спальню. Из маленького окошка, полускрытого кружевными занавесками, пятна света падали на пол, на пёстрые половички. Напротив кровати была дверь, такая забавная дверь, какие бывают только в сказках; сказочными выглядели и большой кованый сундук в углу, и столик под окошком.

«Без сомнения, я всё ещё сплю… очень яркий сон».

Взгляд Софии упал на её собственную руку, всё ещё сжимавшую край полога. Полно, её ли это была рука — белая, гладкая, с ровными округлыми ногтями? Такой она не была уже… целый год.

София отбросила одеяло и спустила ноги на тёплый половичок. Зеркало! Где в этой комнате зеркало? Там, где ему положено быть — на столе. Удивительное, старинное зеркальце из полированного серебра отразило лицо Софии. Быть может, она была худовата, и не выглядела молодой; но её лицо отнюдь не напоминало череп, обтянутый кожей. По плечам рассыпались густые и длинные волосы. Пожалуй, такими густыми они никогда прежде не были.

Отложив зеркальце, София выглянула в окошко; её комната явно находилась на втором этаже. Она увидела с небольшой высоты заснеженный фруктовый сад, окружённый каменной оградой. Небо над садом было ясным и пронзительно-голубым; снег искрился россыпью мелких бриллиантов. Потом на небе показалась тучка, и ещё другая, и в воздухе пушистыми хлопьями закружился снег.

И тут София поняла, что вовсе не спит и не бредит; она умерла, и теперь она здесь, по-настоящему, в стране по ту сторону звёзд, в своём собственном доме.

Придёт весна, и сад расцветёт. А пока что…

София нырнула в сундук и извлекла оттуда тёплое верхнее платье и тонкую нижнюю рубашку — наряд, какой носили во времена костров и сказок. Она покрыла голову белым платком и с трепетом отворила маленькую дверь, которая вела прямо на маленькую забавную лесенку. Спустившись вниз, София пробежалась по большой зале с огромным камином, украшенным каменной резьбой, заглянула в кухню с большим очагом и шкафчиком с посудой, где гирлянды пряностей, лука и чеснока свисали с потолка…

Неужели она была одна в доме? Где же бабушка Доротея?.. Где все её близкие и родные, ушедшие по ту сторону звёзд?

У входной двери на крюке висела подбитая мехом мантия; София накинула её, выскочила во двор, где под пушистыми сугробами угадывались очертания кустарников. С этой стороны дома деревьев было меньше.

А у калитки, на фоне заснеженного пейзажа, стоял, закинув на плечо лопату, смутно знакомый человек, у которого снежинки оседали в рыжей бороде.

— Хуберт!

— Здравствуй, София.

В морозном воздухе повисло неловкое молчание. София взглянула на расчищенную дорожку перед ней и поняла, что это Хуберт постарался.

— Спасибо, — улыбнулась она. — Но как ты узнал?..

— Случайно, — пожал плечами Хуберт, — я пришлю к тебе Мэрит, жену Юсси Золотого петуха. Едва ли ты умеешь готовить обед в очаге.

Хуберт толкнул калитку, готовый уйти.

— Постой! Хуберт, а ты не знаешь…

— Их здесь нет. Есть другая страна по ту сторону звёзд, куда попадают те, кто уже сделал всё, что мог, на Земле. У кого есть недоделанные дела — те попадают сюда, в Нангиялу, — неохотно объяснил он. — Если всё это, разумеется, не сон и бред нашего умирающего сознания.

— Нет! Это не может быть сон!

— Кто знает?

— А как же…

— Моей Эльзы тоже здесь нет, — добавил Хуберт и, чуточку сгорбившись, зашагал по дороге, петлявшей между деревьями.

София долго смотрела ему вслед.

Потом пришла весёлая, бойкая Мэрит, жена владельца постоялого двора, и пригласила Софию отпраздновать Рождество вместе со всеми жителями — или с большинством жителей, — деревни в Долине Вишен. На уютной площади посреди селения стояла маленькая средневековая церковь, а перед нею зеленела высокая ель, украшенная разноцветными фонариками. Вокруг ели стояли певчие и распевали рождественские гимны стройными, красивыми голосами. София проспала заутреню, но вполне могла успеть к вечерней службе...

Дома в деревне были украшены зеленью и остролистом; венки на дверях были один краше другого. А люди! Какие здесь были люди! Весёлые, свободные, счастливые! Казалось, их ничто не угнетало. Они сновали по улицам, заходили в лавки и выходили оттуда; дети бегали туда и сюда; некоторые тащили за собой санки, у кого-то на плече висели коньки. Смех детей звучал сладчайшей музыкой.

На постоялом дворе собралось много народу. Мэрит, как хозяйка, весело и энергично командовала своими служанками и добровольными помощницами из местных жительниц. София быстро перезнакомилась со всеми, включившись в общий круговорот дел.

Но за праздничным столом она просидела недолго. Какое-то странное чувство гнало её из уютного зала, полного народу, на улицу, в ночную темноту.

Она вышла из харчевни, кутаясь в тёплый плащ, и огляделась. В окнах домов горел свет; отовсюду доносились отрывки праздничных песнопений, а в высоком, бархатном небе загорались яркие звёздочки. Где-то там, за бесконечной далью, летела в космическом пространстве крошечная планета Земля.

— О, где сейчас Хильда и Моника? Лучше бы они были здесь…

* * *

Следующее утро выдалось морозным и ясным; едва София успела проснуться и позавтракать, как до её слуха донёсся странный звук — весёлый, мелодичный звон серебряных колокольчиков. Выглянув в кухонное окошко, София увидела у ворот красивые старинные сани, запряжённые белыми лошадьми. А правил ими… рыцарь, сказочный рыцарь, с красивым и смелым лицом. Он спрыгнул на землю, подошёл к Софии и низко поклонился ей.

— Меня зовут Урвар, и я приехал поклониться вам, София. Мне никогда не отблагодарить вас за то, что вы сделали для моей жены и дочери там, на Земле, — сказал он. — Они обе здесь, и ждут вас в гости. Мы живём в соседней долине — в долине Терновника. Наша долина лежит за высокими горами, но есть между ними хорошая дорога, по которой я могу провезти вас, если вы, конечно, примете наше приглашение.

О, София готова была преодолеть сколь угодно трудный путь, лишь бы вновь увидеть Монику и Хильду! Но ей нужно было лишь сидеть в тёплых санях, укутавшись в покрывала, и с восхищением смотреть по сторонам. Никогда прежде не видела она таких красивых пейзажей; усыпанные снегом деревья, озёра, скованные льдом, — поистине, величава и роскошна была красота Нангиялы!

Но лучше всего было въехать в окутанный лёгкими сумерками город, окружённый зарослями шиповника. Весной и летом, должно быть, здесь всё утопало в цветах, а над улицами плыл сладкий аромат, но была зима, пахло лишь снегом и морозом, а кусты стояли обледенелые. Иней покрывал каждую веточку, каждую колючку, и лишь ягоды шиповника алели на ослепительно-белом фоне.

«Точно капельки крови» — подумала София, но тут же мысленно одёрнула себя: нет, никакой больше крови! Хватит мрачных сравнений! Здесь, по ту сторону звёзд, всё мирно и прекрасно.

Она не знала, что её спутник поймал себя на том же непрошеном сравнении, и тоже рассердился на себя.

Но вот показался маленький белый домик, утопавший в снегу; его окошки приветливо светились, и на снег ложились золотистые квадратики света. Сани остановились, открылись двери, и София увидела Монику и Хильду.

Урвар пошёл распрягать лошадей, а его жена помогла Софии снять с себя многочисленные зимние одежды и усадила поближе к огню. Моника смеялась и танцевала вокруг них, и запрыгивала к Софии на колени, и благодарила за подарки, которые София привезла из Долины Вишен, хотя и понимала, что им не нужно было никакого другого дара, кроме её присутствия. Так же, как и ей.

Они не говорили о прошлом, о мире, что остался по ту сторону звёзд. Никто не мог потом вспомнить, о чём были их речи; они просто радовались тому, что видят друг друга. Хильда расцвела, точно роза, и в своём средневековом платье выглядела, как принцесса из легенды, или даже краше. Моника же походила на маленькую смешливую фею. Страх исчез из её ясных глаз, его сменили радость и веселье.

Когда вернулся из конюшни Урвар, они сели за стол, и Хильда с гордостью продемонстрировала, какая она хорошая хозяйка.

— И какая у неё отличная помощница! — улыбнулся Урвар, с нежностью глядя на дочку.

— У нас будто два Рождества получилось, тётя София! Вот здорово! — засмеялась Моника.

Счастливое то было время! Той зимой, своей первой зимой в Нангияле, София с радостью гостила в Долине Шиповника. Она познакомилась со многими людьми, и ко многим искренне привязалась; здесь все уважали Урвара и Хильду; люди жили в ладу и мире, и так это было славно, что сердце радовалось и замирало. Моника нашла много друзей среди местных ребятишек, и они играли так весело, что смотреть на них было одно удовольствие.

Софии понравился добрый старик Маттиас, что жил по соседству и разрешал детям играть и шуметь у него во дворе, сколько им вздумается. Они строили снежные крепости и пещеры, играли в снежки и веселились вовсю, а Маттиас смотрел на них из окна и улыбался. А потом они отогревались у него в доме, у очага, а он угощал их яблоками и печеньем. А ещё Маттиас рассказывал сказки, да так мастерски, что и взрослые заслушивались.

Он повествовал о храбрых рыцарях и прекрасных принцессах, о феях и эльфах, гномах и великанах; были в его историях войны и сражения, но заканчивалось всё как всегда — хорошо, славной победой и весёлой свадьбой. Иной раз София содрогалась, когда Маттиас, сдвинув седые косматые брови и понизив голос, описывал злобных тиранов, коварных колдунов и ненасытных чудовищ; но дети слушали, затаив дыхание, и совсем не боялись. Даже Моника, по-детски быстро оправившись от тяжёлого прошлого, жадно внимала рассказам старика.

— София, — сказал он однажды, — когда ты приедешь сюда летом, ты услышишь водопад Кармафаллет, нынче скованный льдом. А знаете, дети, кто спит с незапамятных времён на дне, под самым водопадом?

— Кто, дедушка Маттиас? — спросила Моника, едва не подпрыгивая на месте.

— Страшный змей Карм! Он огромный, во всю реку шириной, страшный и злобный зверь! Он спит там с незапамятных времён и ждёт… ждёт…

— Чего же он ждёт?

— Катлу! С древних времён они ненавидят друг друга. Катла — это страшная, злобная драконша. И она ненавидит Карма. Злоба и ненависть — единственное, что знают эти существа. Однажды они встретятся, и будет великая, жуткая битва!

— А где живёт Катла?

— Лежит за горами, за лесами такая страна — Карманьяка. Там, в глубине чёрных гор, спит глубоким сном старая драконша…

София и Хильда, месившие в кухне тесто, переглянулись.

— Право, не знаю, стоит ли рассказывать детям такие страшные сказки, — воскликнула София.

— Не знаю, — покачала головой Хильда, — но дети их любят. Думаю, правы те, кто говорят, что без горя не бывает и радости. Пусть же слушают о том, как добрые люди побеждают чудовищ…

— Я думаю о тех чудовищах, что остались на Земле, — вдруг сказала София. — Неужто мы никогда не узнаем, что там произошло… дальше?

— Отчего же, — покачала головой Хильда, — в наших долинах люди держат белых голубей, чтобы одолжить их оперение и спуститься на землю.

— Я видела белого голубя перед…

Хильда кивнула.

— Что ж, я тоже заведу белых голубей, — решила София.

И когда она вернулась в Долину Вишен, напутствуемая добрыми пожеланиями друзей, решение это исполнилось. София устроила в своей усадьбе, которую назвала Тюльпановой, чудесную голубятню. Завела она и коз, и кур, и кроликов. Оказалось, София умела за ними ухаживать — так, как всегда мечтала. А сад, который она разбила, стал едва ли не самым красивым в Нангияле; цветы укрывали его сказочным ковром; от первых дней весны до последних дней осени сад Софии радовал глаз нежными и яркими красками. Она сама стала настоящей крестьянкой и проводила на воздухе целые дни; её белое лицо стало загорелым, и это было так весело, так хорошо!

Веселее было только принимать гостей в Тюльпановой усадьбе и смотреть, как Урвар и Хильда гуляют среди её цветов, красивые и счастливые, а Моника играет с кроликами и козлятами.

Но они не могли гостить у «тёти Софии» долго. Заручившись её обещанием вновь приехать на Рождество, Урвар, Хильда и Моника вернулись домой, в Долину Терновника.

София стояла у калитки и слушала, как замирает вдали звон серебряных колокольчиков на их повозке, а затем медленно вернулась в притихший дом. Тишина испугала её; зловещее предчувствие сжало сердце Софии, и она подумала, что долго ещё не увидит своих дорогих друзей — может быть, даже никогда не увидит!

Всю ночь она ворочалась в постели, стараясь отогнать дурные мысли, а утром принялась за повседневные дела. Оказалось, что нужно идти в деревню, на рынок; София переоделась в выходное платье, повесила на руку корзинку и отправилась в путь. День был тёплый, поля вдоль дороги лежали такие красивые и мирные, а небо над головой сияло такой чистой голубизной, что тревога её немного рассеялась. Вокруг порхали бабочки, пели птицы; не могло случиться ничего дурного в этом прекрасном мире!

Почти совсем спокойная и довольная, София вошла в деревню и отправилась на рынок. Небывалое, странное оживление встретило её там. Всё так же на деревенской площади гоготали гуси, визжали поросята, ржали лошади и кудахтали куры; их голоса звучали привычно, но совсем иначе звучали голоса людей. Не о сене, не о капусте, не о масле и яйцах говорили они; никто не торговался и не делился мелкими новостями. Никто не смеялся.

— Страшное случилось в Нангияле! Злой Тенгиль, властитель Карманьяки, спустился в Долину Терновника и поработил её!

— Как же он мог? Как же это случилось?

— Неужели не защищались жители долины? Неужели не дали отпор наглому завоевателю?

— Храбро сражались они, и многие полегли в бою! Не одолел бы их Тенгиль со своим чёрным войском, но с ним была Катла!

— Катла?

— Та самая Катла… Драконша Катла, что дышит смертельным огнём.

— Она повинуется ему… повинуется звуку его охотничьего рога.

Имя древнего чудовища и имя нового тирана так и витали над растревоженной толпой. Людской поток вынес Софию к «Золотому петуху», и она вошла со всеми в просторный зал.

Слышались разные вести, одна кошмарнее другой. Мысли о маленькой Монике, Хильде и Урваре бились в мозгу Софии, словно морские волны в шторм. Как они? Что они? Надо узнать!

— Надо узнать! — воскликнула София вслух, и её не слишком-то громкий голос внезапно перекрыл разрозненный шум. Она стояла в центре зала, и все лица вдруг обратились к ней. Софии стало жутко, но в следующий миг она забыла о своём страхе.

— Надо узнать, что случилось на самом деле, какой закон установил Тенгиль в Долине Терновника, и кто из жителей пал, а кто — уцелел, — заговорила София, — надо узнать всё точно, и тогда мы сможем помочь нашим друзьям и соседям.

— Но как узнать? — неожиданно робко спросил Юсси. — Ведь дороги перекрыты.

— У нас остались почтовые голуби.

— Но кто осмелится теперь посылать голубей в Долину Терновника?

— Я осмелюсь! — воскликнула София и вдруг поняла, что и впрямь осмелится, осмелится на всё — и никогда больше не будет бояться. Она-то знала, чем это всё может кончиться. Она-то знала, каково жить под пятою тирана. Нельзя бояться, сидеть сложа руки — нельзя!

И Хуберт знал. Вот он идёт по проходу, и солнечные лучи, падающие из окна, золотят его рыжую бороду.

— Ты организуешь сопротивление, София? — спросил он, и в его тоне слышался слабый оттенок иронии.

— Я надеюсь, что ты поможешь мне в этом, Хуберт, — мягко ответила она, игнорируя насмешку.

И никакой насмешки уже не было в его голосе, когда он ответил «да» и крепко пожал ей руку. А все собравшиеся закричали «Ура!».

Так София неожиданно для самой себя сделалась главой сопротивления. Хуберт знал о том, как организовать это дело, гораздо лучше, и стал её правой рукой.

Они узнали, что в Долине Терновника готовится восстание, и что Урвар, чудом выживший в первой битве, — его главный вдохновитель. Им стало известно, как тяжела стала жизнь их соседей, как грабит и унижает их злобный тиран. Но не было дома в долине, где не готовили бы оружие, чтобы поднять его на врага; однако для подготовки требовалось время. Поспели вишни и яблоки; поздние розы в саду Софии роняли лепестки; первые морозы сковали землю.

«Это повторяется, словно страшный сон, — написала однажды Хильда, — Тенгиль приезжает в Долину Шиповника и забирает мужчин, чтобы они работали на него в Карманьяке, пока не умрут от истощения и усталости. Они добывают железо, плавят сталь и куют для него мечи. А знаешь, София, что ещё они делают из железа, кроме оружия? Формы для печенья в виде знака Тенгиля — мерзкой драконьей головы. Скоро зима, и Тенгиль повелел, что отныне мы не будем праздновать Рождество; он велит справлять Великий зимний праздник Тенгиля — Освободителя! О да, именно так он себя называет. Он может повелевать всё, что захочет, но он не может заставить людей перестать верить и надеяться. Пусть церкви закрыты, но в каждом доме Долины Терновника будут встречать именно Рождество».

Нелёгкая то была зима для обеих долин! Не до весёлых празднеств было в Долине Терновника. Тяжело терпеть холод, когда нечего есть; а если дети, всегда готовые забыться в очередной игре, и хотели бы вновь отстроить снежную крепость во дворе у доброго дедушки Маттиаса, они не могли этого сделать из-за многочисленных запретов Тенгиля. И всё же как не было в долине дома, где не хранилось бы оружие, так и не было дома, где хозяйки не приберегли бы лишний кусочек для своих детей на праздник, где в сочельник не пели бы вполголоса рождественские гимны и не рассказывали бы о Младенце, что родился в пещере у города Вифлеема на радость и спасение людям.

А воины Тенгиля пировали на площади, упиваясь пивом и обжираясь мясом, и славили своего повелителя грубыми голосами, а коренные жители долины страшились выходить на улицу.

В Долине Вишен не было воинов Тенгиля, и на площади вновь сияла всеми огнями ёлка, в просторном зале "Золотого петуха" звучали праздничные песни и поздравления, а столы ломились от разнообразных яств. Но на душе у всех было неспокойно; и собственное благополучие и изобилие не радовало жителей Долины Вишен, так как они помнили о несчастье друзей и соседей.

Но вот стаял снег, зазеленели поля, и пришла весна. Однажды София , возвращаясь из деревни, остановилась перед соседней усадьбой, которая так долго пустовала. Теперь у ворот красовалась надпись: "Рюттарсгорден" (Рыцарская усадьба). На пороге стоял мальчик — подросток лет тринадцати, похожий на сказочного принца. Его звали Юнатан Львиное Сердце, и было нечто такое в его лице и голосе, что София сразу поверила — недаром носит он столь славное имя.

Но хоть Юнатан и был храбр, как лев, он казался несколько растерянным и одиноким. Как некогда Мэрит научила её, София научила Юнатана готовить обед в очаге и ухаживать за старинным домом. Она сшила ему одежды, подобающие юному рыцарю из Долины Вишен. Юнатан рассказал, что ждёт со дня на день прибытия младшего брата, маленького Карла-Сухарика, и София сшила одежду и ему.

Время в Нангияле течёт по-особенному. Карл прибыл, когда вишневые деревья ещё не успели отцвести, а смышлёный и смелый Юнатан уже был её правой рукой. София знала — она не могла понять, откуда у неё это знание, — что этот мальчик станет героем их борьбы, что он освободит Долину Терновника.

— Следующее Рождество мы будем праздновать там, у наших друзей, Юнатан! — сказала она однажды. — Ты ведь ещё не видел здесь зимы и Рождества. Это будет чудесно!

Юнатан улыбнулся. Они оба ничего больше не сказали, но оба почувствовали, что ничего этого не будет.

Тихо кружился в морозном воздухе снег. Пушистые снежные шапки укрывали кусты шиповника, и лишь кое-где алели чуть сморщенные ягоды. Над Долиной Терновника плыл аромат праздничного угощения, которое готовили в каждом доме; дети бродили от дома к дому с золочёной звездой, распевая рождественские гимны и весёлые песенки, а хозяева давали им пряники и мелкие монетки. Окна в домах светились уютным тёплым светом.

В Долину Терновника пришло Рождество, и не было здесь ни единого воина Тенгиля. Но на праздничном вечере лежала тень — тень светлой и благодарной грусти. София была в доме Урвара; вчетвером сидели они за столом и молчали, вспоминая.

Они вспоминали о храбрых братьях Львиное сердце и добром дедушке Маттиасе, о язвительном и смелом Хуберте, и о многих, многих других. Перед глазами Софии ещё стояли лица Юнатана и Карла, отправлявшихся в последнее путешествие, чтобы увести из Долины драконшу Катлу. Она надеялась, что они вернутся оттуда, и чувствовала, что это невозможно. София вспоминала светлое и спокойное лицо Маттиаса, с улыбкой глядевшего невидящими глазами в голубое небо — он, должно быть, уже видел свет Нангилимы. София помнила и бледное, измученное лицо Хуберта, лежавшего здесь, в доме Урвара, у этого самого окна. Ядовитое пламя, что выдыхала драконша, опалило его и обездвижило. Но он ещё мог говорить.

— София, — сказал он, — я и рад бы отправиться в Нангилиму... но почему же я не могу? Неужели я останусь здесь, беспомощным и бездвижным? Что ещё осталось несделанного мною, что я сам остаюсь здесь?

София слышала, как тихо плакала Моника, уткнувшись в колени Хильды. В самом деле, разве Хуберт не боролся до конца, не заслужил права увидеть ту, которую любил, в светлой долине Нангилимы?

— Пусть девочка не плачет... и тебе запрещаю! Но что же мне сделать? Разве что терпеть!

Какой ужас! Хуберт ведь терпением не отличался. Но... Софии вспомнилось кое-что ещё.

— Хуберт, помнишь ли ты нашу первую встречу в Долине Вишен?

— Помню.

— И что ты сказал мне тогда... будто вся наша жизнь здесь может быть лишь сном или бредом. Но я знаю, знаю, что это не так!

— Ты думаешь, что мне стоит поверить...

— Хуберт, помнишь, как ты говорил о материях и всём таком на Земле? Это было слишком сложно для меня.

Он слегка улыбнулся.

— Ты просто хотела верить в сказки.

— Хуберт! Да ведь ты стал героем сказки и прожил в ней целую жизнь! Да и не только о сказках я говорю сейчас.

— Что же... быть может, я впервые последую твоему совету, София.

Через несколько часов он подозвал её к себе и прошептал "спасибо". Теперь следующая встреча их ждёт в Нангилиме. София не плакала о Хуберте, как он и велел; она видела, как едет на своей прекрасной белой лошади навстречу красавице Эльзе, что так долго его ждала.

София вглядывалась в задумчивые лица Урвара и Хильды, в нежное личико подросшей Моники. Много, много им надо ещё прожить в Долине Терновника! Хотя по воле Тенгиля, ужасной злой воле, ушли из Нангиялы и те, кто не завершил своего пути здесь.

Отчего же сама София осталась? Наверно, оттого, что ей нужно было увидеть, как вырастет Моника и её брат или сестра, что должен (или должна) скоро появиться на свет. Не одно Рождество встретят они в Долине Терновника, а затем — и в Тюльпановой усадьбе. Покой и благополучие вновь воцарились в Нангияле, пусть и куплены они были дорогой ценой. Но об этом никогда не забудут; долго будут звучать песни о братьях Львиное сердце и других героях тех славных и страшных дней.

Когда закончилась битва в Долине Терновника, София одолжила оперение у своей голубки, чтобы взглянуть на мир, оставшийся на Земле. Последнее время ей было не до земных дел. Радостные вести принесла она тогда: тиран, правивший в Берлине, был повержен, как и Тенгиль.

— Больше не будет рождественских игрушек со свастикой! — сказала София Хильде. — И там будет мир и покой!

— Но вряд ли на Земле воцарится такой же мир и покой, как здесь, — грустно поправила её Хильда.

Что ж, Хильда была, без сомнения, права. Но Земля, где есть ещё вера и надежда, любовь и радость, не может быть таким уж плохим местом, не правда ли?