Небо Палестины (джен)

Жан был смертельно ранен. Какой-то темнолицый сарацин с горящими от злобы глазами успел воткнуть ему в бок кинжал, прежде чем сам был сражен наповал тяжелым мечом. Одним ударом Жан разрубил его от плеча до середины живота и не успел увернуться от брызнувшей фонтаном горячей крови, отдающей терпким железом. Враг умер не сразу, конечно. Упав наземь, он забился в предсмертной агонии: лицо его бледнело, а взгляд стремительно угасал, словно солнце коротким зимним вечером.

Оскальзываясь на мокрых от пролитой крови камнях, Жан проковылял в узкий, лишенный света и заваленный телами проулок, подальше от шума битвы… если то, что здесь сейчас происходило, вообще можно было назвать битвой. Обыкновенная резня. Они все были слишком измотаны, измучены долгой дорогой, многочисленными осадами, сражениями и мелкими стычками, потерями, голодом и жаждой. Насмешки со стен святого града переполнили чашу терпения и не оставили милосердию ни единого шанса.

Жан со стоном сполз по стене и вытянул ноги. Все тело болело от напряжения, рана в боку горела огнем. Он покосился вниз и зажмурился от ужаса: грязное, потрепанное сюрко все было залито кровью, из левого бока торчал кинжал. Клинок пробил кольчугу насквозь и теперь предвещал скорую и мучительную смерть. Его бы вытащить, но тогда конец наступит еще быстрее. Жан не разбирался в лекарских делах, но ему хватало ума, чтобы понимать простую истину: жизнь вытекает вместе с кровью.

— Все равно умрешь… А выдернешь — так будет быстрее и легче, — слабый голос совсем рядом заставил Жана вздрогнуть.

А он только хотел помолиться и спросить у Господа, как же все это вышло.

— К-кто ты? — Жан с трудом заставил себя повернуть голову.

Рядом с ним полусидел-полулежал старик. Выглядел он, наверное, ничуть не лучше самого Жана — весь в пыли и крови, с запекшимися сухими губами, лихорадочно блестящими глазами, в которых не было ничего, кроме бесконечного смирения. Он держался руками за живот, и все там у него — и одежда, и пальцы — было словно измазано дегтем.

— Меня называют Джурджус. И я тоже отхожу к Богу, — старик поднял глаза к узкой полосе неба между домами. — Мой срок давно уж подошёл, но я смел надеяться, что кончина моя будет мирной…

Жан молчал. Перед его внутренним взором стояли зеленые сады родной деревни в Булони. Почему он умирает здесь, в палестинском пекле?

— Мне рассказывали, — прошептал он, едва шевеля языком, — что здесь течет молоко и мед… Где это все, Джурджус? Я хочу хоть перед смертью хлебнуть…

— Чтобы пить молоко и мед, мы трудимся в поте лица, мальчик, — Джурджус попытался улыбнуться, но лицо его перекосило от приступа боли.

— Нам говорили… — Жан не закончил и шумно втянул зловонный воздух. — Господь Бог мой, что же я тогда здесь делаю?

— Нарушаешь шестую, восьмую и десятую заповеди, — просто ответил старик.

Жан растерялся.

— Я… Не помню их. Какие заповеди я нарушаю? Мы пришли сюда, чтобы прогнать со святой земли сарацинов и освободить гроб Господень.

— И поэтому вы убиваете и грабите?

В голове зашумело, перед глазами поплыл туман — и в этом тумане Жану снова привиделось что-то далекое и нездешнее. Он грезил наяву зеленью булонских лугов, овечьим блеянием и прохладным ветром с Ла-Манша. А где-то в недрах древнего города сейчас пожинал плоды победы его господин рыцарь, забывший о своем молодом оруженосце. Он рубил мечом направо и налево, а конь его топтал раненых и мертвых. И все вокруг рубили, топтали, врывались в дома и с ошалевшими глазами бросались на оставленное хозяевами добро.

Жану вдруг подумалось, что все это зря. Обгоревшая под жарким южным солнцем кожа, стертые до мяса ноги, льющийся за шиворот пот, кровавые трещины на губах — все зря. Они так долго шли к Господу, а Жан даже не коснется пальцами надгробной плиты, под которой лежало тело Спасителя.

— Сколько лет тебе, юноша? — голос старика звучал все слабее.

— Не знаю точно… Не меньше семнадцати, может, чуть больше…

— Чуть взрослее моей старшей внучки, — вздохнул Джурджус. — Молю Бога о том, чтобы мои дети спаслись. Я не знаю, где они. Спросил бы тебя, да только ты ведь не знаешь, как они выглядят.

Жан закашлялся и тут же застонал от ставшей невыносимой боли. Глупый старик, наивный Джурджус. На что он надеялся? Видел же, как падали срезанными колосьями мужчины, женщины и дети, слышал, как они кричали, молили о помощи и плакали от страха. Жан и сам, оказавшись в стенах города, дал себе волю и не сильно смотрел, куда летит лезвие его клинка. Душа его словно раздвоилась в тот момент: он жалел каждого, кто попадался ему на пути, и каждого же искренне ненавидел. «Я — оружие Господа», — повторял себе Жан, распаляясь от вида крови и медленно превращаясь в исступленное животное.

Но боевой запал испарился, как утренняя роса, стоило ему получить кинжал в бок. Теперь он лежал, умирая, в заваленном мертвецами проулке, рядом с ним готовился отправиться к праотцам дряхлый сарацин, до сих пор чудом живой — с такой-то раной и в таком-то почтенном возрасте!

— Зачем это все? — Джурджус все не давал Жану сосредоточиться на предстоящей встрече с Богом.

— Что… Не понимаю тебя, старик. Зачем — что?

— Это все, — прошептал Джурджус, коротким кивком указывая на лежавший рядом труп.

— Мы пришли освободить гроб Господень, — повторил Жан и почувствовал привкус тлена на языке, словно пепла в рот набрал.

— Гроб Господень… — слабо усмехнулся Джурджус. — Великое дело, мой мальчик, великое дело… Да только я своих потерял и уже не найду. Может, живы они, а может, нет. И ты мне не скажешь, за что с ними так… И зачем Господу столько крови… Словно он языческий идол — ненасытный, жестокий людоед.

— Не богохульствуй, старик! — сцепив зубы, прошипел Жан.

— Хорошо, сын мой, не буду, не гневайся… — глаза старика вдруг сверкнули, он весь подобрался, словно собирая напоследок в кулак последние силы. — Давай лучше помолимся о том, чтобы там, наверху, приняли наши грешные души. Как звать тебя?

Жан нехотя назвал свое имя и тут же осекся.

— Молиться с тобой, магометанин? Да ты с ума сошел!

И тут Джурджус рассмеялся — тихо, незло, почти по-доброму. Рассмеялся — и сразу подавился своим смехом, схватившись за живот. В горле его что-то заклокотало, а по губе, покрытой дубовой коркой, потекла тонкая алая струйка. Он обратил к Жану взгляд удивительно ясных глаз, на лице его играла слабая улыбка. Было что-то в ней такое, отчего у Жана перехватило дыхание и защемило в груди.

— Мы с тобой одной веры, мальчик. Христианин я. Что смотришь так? Или не заметил, что с тобой на твоем родном наречии говорю? Давным-давно я прибыл в Иерусалим пилигримом, да так и не нашел сил вернуться обратно, в родные края… Обзавелся семьей, каким-никаким делом, да так и жил себе, пока вы не пришли. Думал — умру в окружении семьи, как подобает, а Господь иначе решил, поэтому умираю я здесь, среди мертвецов, рядом с тем, кто, быть может, убил мою родню… Где-то я, наверное, страшно нагрешил, раз так ужасно заканчивается моя жизнь…

— Мы… мы не убиваем христиан, — в ужасе прошептал Жан, широко раскрытыми глазами глядя на Джурджуса. — Христиане прячутся в церквях, чтобы не… не…

— Мы не успели, — не дал ему закончить старик. — Да и похожи мы — христиане, магометане, евреи. Все мы тут на одно лицо. Не отличишь. Что ж тут сделаешь…

Жан попытался сесть ровнее и вскрикнул — застрявшее в нем лезвие вонзилось глубже, и от боли перед глазами поплыли багровые пятна. Хныча как малое дитя, Жан опустил руку на рукоять кинжала. Смерть была рядом, шумно дышала где-то над ухом, отчего волосы на затылке вставали дыбом. Жан вспомнил сестренку, оставшуюся дома. Почему-то она ему представилась до смерти напуганной, белой как полотно, цепляющейся за материну юбку, где-то в тесноте деревенской церкви… окруженной кровожадными сарацинами, убивающими всех без разбору. Вскричав, Жан выдернул клинок из бока, и оттуда хлынуло ручьем алое, блестящее, горячее…

— Молись, молись за нас, Джурджус, — выдохнул он, не глядя на старика, а спустя мгновение ощутил на своей руке прикосновение старческой ладони, холодной как снег, и мокрой.

— Прими, Господи, души рабов твоих Джурджуса и Жана, прости им все содеянные ими прегрешения и даруй царство небесное… Miserere mei Deus, secundum magnam misericordiam Tuam, et secundum multitudinem miserationum tuarum dele iniquitatem meam…

Жан почти не слушал, как старик, прерываясь, затихающим голосом бормочет на латыни псалом — только крепко, сколько хватало тающих сил, сжимал его худые костлявые пальцы. Жизнь вытекала из него, а сам он думал о том, что если бы ему дали еще один шанс, непременно остался бы в Булони, занялся ремеслом или пошел в монахи — да что угодно, лишь бы не идти в эти земли, благословенные для тех, кто врос в них корнями, и проклятые для пришедших сюда с мечом.

Когда Джурджус испустил дух, Жан едва смог поднять руку, чтобы закрыть старику глаза. Самому Жану вряд ли кто опустит веки, и он поначалу было крепко зажмурился, но потом передумал и просто уставился в ярко-синее небо. В этом небе ему привиделась извилистая тропка, ведущая к покинутому дому.

К дому, в котором научились его не ждать.