Раз убийца, два убийца (джен)

Похороны куда многолюднее, чем он бы хотел. Просто почести пустому гробу, думает Мадлен, но все же сидит в первом ряду, одетая в черное. Все эти медали и хвалебные речи настолько безлики, что вполне могли бы быть сопроводительным письмом к досье: отполированный героизм, лишенный всего, что могло бы противоречить пресс-релизам.

Его имя было пропущено через печатный станок истории, и все же она не может узнать его в человеке, о котором они говорят. Она помнит профиль Джеймса на водительском сиденье, окруженный выбоинами от пуль, свои жгучие слезы. Хруст стекла, звон металла, резкий запах крови на руках. Оставшийся навеки в памяти образ Джеймса, стоящего на платформе вокзала в Чивита Лукана, все еще пронзает её, словно шрапнель.

По ночам она просыпается рядом с Матильдой и, пытаясь теснее прижаться к дочери, не знает: хочет ли защитить её или сама найти в ней защиту? В темноте, когда скорбь обрушивается на неё вдвойне, оставаться наедине с этим чувством сложнее всего. Матильда не знала своего отца и не может по-настоящему оплакивать его. Эту ношу Мадлен предстоит нести одной, на её плечах лежит тяжесть многих мертвецов. Её мать, её отец, та девочка, которой она когда-то была, и сейчас Джеймс.

Почему она не рассказала ему про Сафина в Италии? Скрывавшая свое прошлое под предлогом того, что он не примирился со своим, сейчас она расплачивается за свое лицемерие.

В льющемся через стекло витража утреннем свете звучат имена его родителей. Мадлен не знала их раньше, и теперь ощущает тошноту оттого что их произносит голос, Джеймсу не принадлежащий. Как мало они знали друг о друге, всегда полагая, что для секретов будет время позднее.

Много лет назад прошлое казалось чем-то, от чего можно сбежать. Она верила в это, окруженная четким совершенством Альтаусзее, и не хотела отказываться от своих фантазий, даже когда сидела, потея в прохладном ночном воздухе, в поезде в пустыне, а фотография ее отца уже ждала ее на каминной полке Блофельда. Она сохранила эту веру в Лондоне, хотя запястья были в синяках, и унесла с собой в Кампанию.

Она думает о костях Веспер — когда-то такой угрозе — сейчас расколотых и рассеянных по склону холма. Надругательство, совершенное от её имени, заставляет Мадлен ощущать боль за эту женщину: прежде она желала, чтобы та не существовала, — пока этого в самом деле не случилось.

Как жестоко это: узнать, что даже могила — роскошь. Она не понимала этого до Джеймса. До него были только ее родители, уютно похороненные в земле Трёнделага под безымянными валунами, которые можно увидеть из окна, если знать, куда смотреть. А он — всего лишь пыль на острове, таком отдаленном и загрязненном, что она никогда не сможет его навестить, как бы ей этого ни хотелось. Не стоило и пытаться достать его наполненные ядом останки из-под обломков, да и кости его убийцы смешались с той же землей. Поэтому Мадлен бросает камешки, которые Матильда положила в тот день в карман, в смолу и называет это могилой.

Это совсем ничто, но все же правдивее, чем тот гроб, который сегодня кладут в землю. У могилы кто-то держит над Мадлен зонтик, но она слишком отвлечена, уткнувшись в носовой платок, чтобы замечать лондонский дождь. Когда на неё накатывает дрожь, Манипенни прижимается плечом к плечу Мадлен, берет её руку и сжимает пальцами. По другую сторону могилы она видит Кью с его неловкой печалью и Таннера, стоически стискивающего руки в перчатках.

Все эти годы они говорили друг другу, что он мертв, но, глядя на них сейчас, она знает, что они тоже никогда в это не верили. Это возвращает ее к Блофельду: ее отец на всех этих экранах, теоретически мертвый для нее уже с десяток лет, но по-настоящему ушедший только после того, как прозвучал выстрел и Джеймс на коленях умолял ее не смотреть.

Все эти убийцы, которых она любила, — спустя двадцать лет она наконец понимает усталость своей матери. Мадлен платила за все жизни, которые они отняли, её собственной, смерть находила её снова и снова, по кусочкам, через других.

Дочь СПЕКТРА, актив МИ-6, одержимость Сафина — у нее было так много лиц, что она едва помнит форму своего собственного.

Только когда она смотрит на Матильду в утреннем свете, она видит себя. Это единственное в ней, что позволяет гневу уйти. Их отцы, столь ненормальные в своей ревностной преданности выбранному делу, никогда не могли освободить их. Только мать может построить жизнь, свободную от проклятия их родословных.

Это последнее, что она обещает Джеймсу, бросая горсть земли на гроб и желая, чтобы он упокоился, где и в скольких кусочках он бы ни лежал.