Une charogne (джен)

Воздух был плотен и сиз от смрада дыма, людского дыхания, бестолковой музыки и едва уловимого, может, и не запаха, а лишь ощущения сладкого аромата гниющей плоти.

Бланш ленно повела глазами, расщелкнула замок на сумочке из зеленого бархата, достала карманное зеркальце, раскрыла: она все еще была красива. Несмотря ни на что она все еще была красива. Вяло улыбнулась, поправила жабо, затем перо на шляпе, тяжелое, пышно-алое, чуть взбила рыжие кудри под ним. Перевернула зеркало той стороной, что увеличивала изображение. Оно отразило лишь равномерно-круглый кусок деревянной обшивки салона, но легкое движение руки, немного иной угол — и уже губы, нос, брови и воспаленные фолликулы на месте выщипанных этим утром волос, капли пота. По шее Бланш вязко стек холод, страх — дрожащей рукой она достала пудреницу, присыпала лоб, кожу под бровью. Перевернула зеркало…

…ничего.

«Издалека тем более ничего», — сказала себе Бланш. Собрала губы, сдула с золотистой перчатки осевшую пудру.

Она все еще была красива.

Защелкнула зеркальце, перевернула тыльной стороной:

«Rappelez-vous l’objet que nous vîmes, mon âme,

Ce beau matin d’été si doux…» ⁽¹⁾

И чуть ниже, рядом с выдавленным в металле цветком:

«Mon camélia» ⁽²⁾

— И все-таки ты бесконечно гнусен… был бесконечно гнусен, хотя, наверное, и талантлив, но… впрочем, никакого значения, — сказала вполголоса, сжала в руке зеркальце и решительно и томно подняла глаза на толпу людей перед собой.

На людей, что ели, пили, курили сигары за своими одинаково голыми, одинаково чуть липкими столиками под газовыми фонарями в этот еще тяжелый от дневного зноя вечер. И Бланш вдруг почувствовала, что вечер этот пройдет чудесно.

Мелодично ударился колокольчик о входную дверь: в кафе зашел мужчина. Один.

Некрасив, угловат, с красными, даже слишком красными для мужчины губами и тяжелой складкой между бровей. Было заметно, что здесь он впервые: его взгляд бестолково бродил из стороны в сторону, искал, за что бы зацепиться. Эмиль, тонко-мягкий, вяло протирающий бокалы за стойкой Эмиль поймал его взгляд, кивнул: «Располагайтесь». Тот что-то сказал, другой что-то ответил: пожалуй, что про нее. Незнакомец кивнул, прокрутил кольцо на правой руке, — левой она не видела, та была в тени, — и Бланш провела пальцами от уха к шее, подняла стиснутую в перчатке кисть.

Конечно, он заметил ее. Ее нельзя было не заметить. Секундное колебание, за ним — шаг, еще один… Легко и быстро Бланш спрятала зеркальце обратно в сумочку.

— Желаете что-то заказать сразу же, месье? Сигареты? Выпивку? — спросил Эмиль напоследок, поднял от бокала глаза. — Значит, чуть позже, месье.

Месье чуть обернулся, кивнул, наконец, остановился напротив ее столика, и на лицо Бланш упала его тень. Тени ей очень шли, так что Бланш улыбнулась, подняла голову — качнулись и застыли перья, кудри, нити духов:

— Какой чудесный сегодня вечер, не так ли, месье? Не составите ли мне компанию?

— Вы правы. Чудесный.

Он взялся за спинку стула, потянул на себя — скрипнули и остановились наискось ножки.

— Нет-нет, — сказала Бланш, покачала головой, — Стулья здесь очень жесткие, месье. Не лучше ли нам будет сидеть вот здесь, вместе?

Он послушался: сел рядом, прижал на секунду отвратительно-незнакомое бедро к ее бедру, оперся руками о стол. Все такой же угрюмый, нервный. А Бланш про себя улыбнулась золотому кольцу на безымянном пальце его левой руки. ⁽³⁾

Какой же ты жалкий, такой жалкий человек.

…но сказала совсем другое:

— Да, так гораздо лучше. Знаете, в наш век люди так часто остаются одиноки, что хотя бы иногда, хотя бы с незнакомцами всем хочется быть ближе. Вы со мной согласны?

Он повел плечами, не посмотрел на нее:

— Не люблю обобщения.

— Вот как? Что ж, мне ничего не остается, кроме как попытаться их избегать. Или, может, хотя бы пообещать это. И все-таки вы слишком напряжены… — она с секунду помедлила, провела по его котелку, профилю, по всей фигуре оценивающим взглядом. Решила: «Сгодится». — Сегодня так душно. Не жалеете ли что-нибудь выпить? Я бы не отказалась от рома или, скажем, портвейна. Многие здесь хвалят абсент, но…

— Что дешевле?

— Между чем и чем?

— Между ромом и портвейном, — сказал без определенной интонации, поднял на нее глаза.

Было в его взгляде странное, воспаленное. Что-то отталкивающее. И все-таки…

— О, mon cher ami, а вас не назвать джентельменом! — сказала Бланш, рассмеялась коротко и тихо. — Вы интересный человек. Прямолинейный. Пожалуй, даже слишком.

— Возможно. Так что же?

Бланш прикусила губу, коснулась его руки. Медленно провела кончиками пальцев от ногтей к запястью, чуть задержалась на теплом металле кольца, провела еще раз. Он не протестовал.

— Дешевле ром.

— Вам нравятся слишком сладкие напитки.

Она убрала руку с его руки, подперла красивую голову:

— Жизнь и без того слишком горька, чтобы предпочитать горькие. И все же будьте аккуратнее: я не та, кого можно купить задешево. Это не дом терпимости, и я свободная женщина. Или, может, я произвожу иное, превратное представление?

— Не производите. И все же вы будете ром.

В груди Бланш шевельнулось раздражение, но она подавила его.

Верно, ей и самой хотя бы с незнакомцами хотелось быть ближе.

Он поманил официанта, сказал, четко отделяя слова друг от друга, что им нужны ром, абсент и еще что-нибудь, чтобы взбодрить его спутницу. Последнее повторил, повел пальцами в воздухе, на что официант кивнул и исчез.

Повисло молчание. Бланш не любила тишину, а потому спросила:

— Зачем же «чтобы взбодрить»? Кажется, вы хотели чуть сэкономить, я не права? — Но тут же осеклась, добавила, — впрочем, мне не стоит угадывать ваши намерения, такое уж это неблагодарное занятие. И мы ведь еще не знакомы, верно?

Мужчина кивнул.

— Бланш, просто Бланш, — сказала она, протянула тонкую руку в атласной перчатке.

Он взял, но не поднес к губам, а лишь пожал, слабо, словно боясь навредить.

— Можете звать меня Шарль, Бланш.

Она вскинула брови, в глазах возникло что-то масляное, ласковое:

— Шарль… Чудесное, красивое имя. Подходит для того, чтобы, скажем, писать стихи, хотя лично вы вряд ли их пишите. Но это имя — не ваше настоящее, верно?

— А вы не так глупы, мадам. Что даже странно.

Она вскинула аккуратные брови, собрала губы: «Странно, месье?». Он достал платок из нагрудного кармана, белый, но с желтыми разводами с одного из краев, провел им от лба к шее, под воротником, потом вытер каждый палец в отдельности, сначала на левой, потом на правой руке. Аккуратно сложил, убрал платок. И Бланш отчетливо почувствовала, как здесь душно, как вспотели и ее руки под тканью перчаток, как ей безумно захотелось так же вытереть пот, но… она не решилась.

— Разумеется, странно. Мне казалось, что женщины вашей, — пошевелил пальцами, ловя слово, — профессии не бывают умны. Или, во всяком случае, не знакомятся с мужчинами вот так, с улицы. А вдруг я извращенец, маньяк? Хочешь сказать, все равно?

Он опустил руку под стол, сжал ее колено. Бланш повела плечами, опустила взгляд, но не сказала ничего против.

— Нет, Шарль. Хочу лишь сказать, что и я когда-то думала, что не бывают умны. Однако в жизни всякое бывает, месье, всякое, хотя меня и не стоит жалеть. Но порой чем умнее ты себя считаешь, чем с большей гордостью выпячиваешь грудь…

Шарль повел рукой вдоль бедра, сминая ее юбки, вернулся к колену.

— …тем скорее найдешь счастье в страдании, найдешь красоту в гниении, в болезни, даже в смерти. Верно, слышали: «Полуистлевшая, она, раскинув ноги, подобно девке площадной…»⁽⁴⁾ Популярная, хотя и скандальная штучка, популярное веяние. Это ведь так романтично, вам не кажется? И даже если вы окажетесь маньяком… — она перехватила его руку, чуть сжала, — что ж, значит, такова прихоть судьбы. В конце концов в жизни слишком много риска, чтобы о нем постоянно думать. Вы со мной согласны, месье?

Она улыбнулась очаровательно и белозубо, а Шарль сжал рукой ее бедро до боли и, пожалуй, легкой гематомы.

С тихим стуком ударилось о стол дно графина с водой, затем — ножка бокала абсента. Шарль поспешно убрал руку, исподлобья поднял глаза на официанта. Но его лицо с аккуратными черными усами, его, казалось, слепые ко всему глаза были непроницаемы. Он поставил перед Бланш бокал-тюльпан рома, — сладкий, пряный, так знакомый ей запах! — вазочку с красными сигарами (которые, впрочем, ими не являлись), поднос…

С коротким звоном положил ложечку на бокал еще прозрачного, тягуче-зеленого абсента, поверх — кусок рафинада. Взял за горлышко графин, но Шарль остановил его жестом: «Сам справлюсь». Официант кивнул, почтительно наклонил голову:

— Что-то еще, месье, мадам?

Бланш знала этого официанта: он давно работал здесь. Прямо как и она.

Она улыбнулась ему, покачала головой, отчего дрогнули прелестные рыжие кудри. Он остановил на ней взгляд, долгий, грустный. Как-то он признался ей в любви: Бланш, конечно, сказала ему, что ничего не выйдет и что он ужасно глуп, хотя и очень мил.

— Приятного вам вечера, — сказал он и после короткого поклона ушел.

Повисло молчание. Шарль достал из кармана брюк сигарету, спичку. Выдохнул сизый дым, тот задержался в воздухе, постепенно смешиваясь с предыдущим, чужим дымом и дыханием.

Бланш не смотрела на него. Взяла за ножку «тюльпан», поднесла к губам, вдохнула, чуть отпила: от слизистой к сердцу просочились тепло и радость, пусть пока и совсем чуть-чуть.

Шарль же все так же молча затянулся, вытолкнул дым сквозь щель между зубами, отвел ото рта сигарету и взял за горлышко графин с водой, наклонил — сахар чуть подтаял, смазался, и в абсент упала и растеклась белесая муть. Он стал правильного, мутно-салатового цвета, правильного градуса.

— Как вы находите ром, Бланш? — он произнес ее имя растянуто, в нос. — Вам не кажется, Бланш, что вам стоило любить что-то белое? Может, водку? Это было бы забавно.

— Может, в следующий раз, когда вы снова захотите меня угостить, Шарль.

— Уже «когда», а не «если», Бланш?

— Я вижу, что нравлюсь вам. Значит, так тому и быть.

Последнюю фразу она произнесла с какой-то неуловимой, ужасно серьезной и в то же время насмешливой интонацией. Он смутно почувствовал в ней второе дно, потаенный смысл, но не хотел и, пожалуй, не мог его разгадать. Плотнее залегла складка меж его бровей, он убрал ложку с сахаром и одним движением опрокинул в себя треть бокала абсента. Резко вдохнул, медленнее выдохнул.

Отпила свой ром Бланш, так, что на дне осталась пара глотков, спросила, глядя куда-то в сторону:

— Ну и как он на вкус, месье? Рекомендации не врали?

— Чуть лучше медицинского спирта. И вы могли бы попробовать сами, Бланш, а не спрашивать меня.

— Отнюдь: представлять куда интереснее, чем знать, желать лучше, чем иметь. Все ведь так, так просто… — она улыбнулась, подняла голову к потолку. С него улыбнулись ей в ответ огни газовых фонарей, растеклись по диагонали.

— Вы быстро пьянеете.

— Разве так заметно?

Тот пожал плечами, кивнул на серебристый поднос с белевшими, едва заметными среди бликов дорожками «пыли»:

— Не желаете?

Она повернула к нему голову, наклонила на бок: «Зачем же?». Он отпил абсента, вытер губы тыльной стороной ладони.

— Алкоголь — депрессант, а депрессант вместе со стимулятором — считай, Бланш, минус на плюс выйдет в ноль, такая арифметика.

— Oh, charmant! — воскликнула Бланш, — интересно, о, как интересно у вас получается. Вы, может, врач?

— Может, врач. А может, всего лишь примерный муж очень больной женщины, Бланш.

— Как интересно! И кто же на самом деле? Вы мне не скажете?

Он словно бы на секунду задумался, провел сигаретой круг, оставляя неровный след дыма. Но сказал вкрадчиво, с хорошо заметным раздражением в низком голосе:

— Видите ли, Бланш, вся загвоздка в том, что это уже мое личное, никакого к вам отношения не имеющее дело. Это вас просто не касается. Что же вас касается, — он прислонил сигарету к красной губе, но не затянулся. Смотрел на Бланш внимательно, выжидающе.

Он ее веселил: веселило его лицо, его голос, его странные серьезные, так похожие на того Шарля глаза. Бланш едва сдерживала смех и стыдливо закрывала рот рукой. Наконец, он сказал:

— Десять франков, я полагаю, достаточно.

— Ах, как это мило. Charmant…

И мир сгустился и в то же время стал хрустально-ясным, и газовые фонари еще не раз улыбнулись ей за этот вечер.

* * *

Но когда там, на втором этаже с «почасовыми меблированными комнатами» она чувствовала, как доски кровати давят ей на грудь, когда она вдыхала пот и аммиак, никогда не выветривающийся из этих матрасов, из этих на вид чистых простыней, когда она слушала скрип досок и свое и чужое дыхание, — тогда за всем этим вдали возник совсем иной звук: мягкий, весенне-свежий шелест травы.

Этот шелест шел откуда-то издалека, из прошлого, он то возрастал, то совсем затихал, и ей все казалось, что в нем она слышит так знакомые ей слова…

«Это тебе от меня, Бланш».

«Шарль, зачем же мне зеркало? Я не люблю зеркал».

«Чтобы ты всегда видела, душа моя, как разлагается твоя красота. Красота, которую ты так ценишь, которой пользуешься, на которую ты так надеешься… И надейся, правильно, надейся, душа моя! — ничего нет в мире ценнее красоты».

— Шарль… — выдохнула Бланш с улыбкой и сжала рукой простынь.

«Как же чудесна твоя жизнь, Бланш».

1) «Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы…»

Отрывок из стихотворения «Падаль» Бодлера, пер. с фр. Левика

Вернуться к тексту

2) «Моей камелии» (фр.)

Вернуться к тексту

3) Замужние французы, как правило, носят обручальные кольца на левой руке, разведенные — на правой

Вернуться к тексту

4) Отрывок из стихотворения «Падаль» Бодлера, пер. с фр. Левика

Вернуться к тексту