Синих птиц здесь — как грязи (джен)

В смешной стране на краю мира живут смешные люди.

Рядом с ними даже умирать смешно.

Так подумал дрожащий в лихорадке Франсуа, с трудом разглядев сквозь заливающий глаза пот лысую, блестящую, как мяч для петанка, голову старого китайца. Китаец нес какую-то тарабарщину, бестолково переворачивая Франсуа с боку на бок, а за спиной у него маячило что-то пронзительно-синее...

— Покажите, — попросил Франуса, протягивая руку к синему пятну.

— Что показать-то, сударь, — тут же на французском ответил китаец. — Дрозд это, жадная и глупая птица.

— Синяя птица?

— Если на солнце, то синяя. — Чуть подумав, китаец кивнул. — Совсем синяя.

— Синяя птица, как же...

Синяя птица в Париже уже десять лет была чудом, ускользающей мечтой, символом счастья. Проклятьем, выскользнувшим из-под пера Метерлинка. Франсуа эта пьеса не понравилась: слишком тоскливая, будто насквозь пропитанная смертью. Да и для погони за счастьем он был уже слишком взрослым. Но здесь, в мокрой от пота постели, синяя птица казалась обрывком дивного, слишком яркого сна, чудесным лекарством. Пальцы ломило, в черепе будто кто-то ковырялся чайной ложкой, и Франсуа знал наверняка: он умирает.

— Повторяетесь, сударь, — проворчал китаец, и Франсуа поморщился бы, не боли так голова: лысый китаец у его смертного ложа выглядел совсем уж неуместно. И зачем он вызвал врача? ж лучше бы девица какая... — Синяя она, синяя! Дрозд обыкновенный. У нас таких — пруд пруди.

— У вас? В Китае разве...

— Не из Китая я, я сиамец. — Ах, отсюда и французский!.. — У нас этих дроздов как грязи. Красивые птицы, но прожорливые! И глупые! Вы, сударь, взгляните, коли зрение еще не отказало, потрогайте.

Китаец — сиамец? Да какая к черту разница! — притащил к постели большую клетку. Распахнул дверцу и вывалил на простыни комок сине-черных перьев.

— Она же не синяя...

— На солнце — наисинейшая, я уже говорил. Вы потрогайте, потрогайте.

Франсуа взглянул в глупые птичьи глаза и погладил крохотную голову. Простая совсем птица.

— Никакого от них спасу... — все бормотал китаец. — Как деревьев в лесу...

Что-то в груди Франсуа лопнуло. Черных перьев он видел все больше, да и комната вся будто еще посерела. Синяя птица не сбылась, и смерть теперь не была ни страшной, ни горькой, лишь неизбежной, неизбывной, безнадежной...

— Ну и дурак же вы, сударь. — Лысый китаец все ворочал Франсуа с боку на бок, возился с замысловатыми приборами, раскладывал тряпки и снадобья и грозил неизбежной и безнадежной смерти, что выметет ее за дверь даже без метлы.

И вымел. Франсуа потом, с наслаждением глотая ледяную воду, решил, что никому не нужны ни синие птицы, ни чудеса, когда есть такие врачи, а смешной китаец, те мысли будто подслушав, сказал, что останется у него еще недельки на две, последит за выздоровлением, научит уму-разуму.

— Беру вас, сударь, в ученики, — важно провозгласил он, а Франсуа согласился.

Учитель из того китайца — имя свое он наотрез отказался называть, опасаясь, что тогда Франсуа так и станет его звать, а не Учителем, — вышел презабавный.

— Привычка слишком много думать осложняет жизнь, — утверждал он, тыкая Франуса в лоб толстым пальцем.

— Проваливайте-ка вы с такими советами...

— Так ведь то "слишком". — Учитель снисходительно улыбался. — Излишки всегда лучше на что-нибудь истратить. А думать полезно.

Учитель говорил, что рыба не взбаламутит море, а птица не изменит небо, а потом велел вспомнить, как шумит лес, где только что прошла охота.

Франсуа не любил охоту: ему не по себе становилось от мертвой тишины, нависающей над поляной на те несколько секунд, пока дым от выстрела рассеивался в воздухе. Так он Учителю и сказал.

— Значит, без птичьего пения небо для тебя уже не то. — Учитель довольно кивал, будто Франсуа только что постиг великую истину, и продолжал:

— Человек должен быть смиренным и покорным и помнить, что не в его силах изменить мир. Человек должен быть счастлив, если ему выпала удача хоть стежок сделать на полотне истории.

Да, Учитель говорил Франсуа о смирении — но он же показал ему бильярд.

Этот урок Франсуа выучил быстрее других. Гладкий блестящий шар вкатывался в толпу других и переставлял силы на столе, а противник, если был недостаточно умел, сам же следующим ударом рыл себе яму.

Один камешек, брошенный в озеро. Но какие круги на воде!

Две недели прошли, три, месяц, и Учитель наконец закинул на плечо лекарскую сумку, ухватил покрепче пустую теперь клетку и оставил Франсуа позади.

Он все никак не мог взять в толк, этот смешной китаец, чем юному французишке так приглянулся его жадный дрозд, и, поторговавшись для вида, отдал ему синюю птицу почти даром, в обмен на обещание, что Франуса и после его ухода будет даже в мыслях звать его Учителем. И правда, что за смешной китаец!

А Франсуа гладил перья своего дарового счастья и кривил губы. Надежда, проданная за бесценок, чудо за пазухой уличного торговца. Если Франсуа и случалось после этого верить в чудо, он смотрел в глупые глаза своей синей птицы — вблизи она оказалась сине-черной — и с почти облегчением говорил себе: "Вот они, твои волшебники".

Франсуа променял волшебников на кий и перо. Свои мечты Франсуа хотел исполнить сам. А мечты были светлые, высокие — свернуть горы, выпить моря, перекроить мир...

Бильярд за игровым столом давался ему легко. Кий слушался пальцев, мячи бились друг о друга, заставляя соперника открываться и поддаваться, и вскоре Франсуа уже мог играть за Короля — так полувосхищенно-полуиздевательски прозвали мастеров, рискующих биться сразу против двоих, Принцев.

Перо повиновалось Франсуа куда неохотнее. Письма выходили неискренними, прошения — недостаточно жалостливыми, просьбы — неубедительными. Франсуа все пытался играть в бильярд и правдами и неправдами, легким вмешательством в жизни других людей заставить их делать то, что он не мог сделать сам.

Ночами Франсуа снилось, что сплетенная им паутина, круги, пущенные его камнем, распростерлись на весь мир и сделали его чуть более совершенным. Днями назначенные им встречи оборачивались провалом, секретные послания не доходили до адресата, а синяя птица глупо пялилась на него из клетки, жалобно разевая клюв.

— Ничего-ничего, Принц выбирает пистолет, — успокаивал себя Франсуа. — Пистолетом по шару бить ужас как неудобно, но, в конце концов, это лишь еще один прием.

Франсуа хотелось верить, что где-то на свете живет его единомышленник, видящий идеальный мир таким же, каким видел его он сам. Франсуа любил воображать, будто они с ним вдвоем играют против расфуфыренного мастера. Франсуа терпит неудачу за неудачей, бьет пистолетом и, конечно, дает маху, но это лишь отвлекающий маневр. Король вот-вот потеряет бдительность, и тогда второй Принц возьмет верх...

Единомышленник молчал, и вздохом не выдавая свое существование. Иногда Франсуа находил его черты в лицах прохожих, но стоило завести разговор, как идеальный мир дрожал и раздваивался, и Франсуа понимал, что ошибся.

Синей птицы Франсуа лишился так же легко, как когда-то приобрел ее.

Франсуа тогда лениво курил, прислонившись к холодной стене. Торопиться ему было некуда. Мир меняться не желал, и то был один из тех славных дней, когда Франсуа принимал эту горькую истину философски. Грязный оборвыш заприметил стоящую у его ног клетку с синей птицей и, выпрямив спину и нахмурившись, стараясь казаться увереннее и наглее, решительно зашагал к Франсуа.

— Кыш отсюда, — протянул Франсуа, тут же переведя пристальный взгляд с хорошенькой девушки с противоположной стороны улицы на мальчишку. — Только тебя мне тут и не хватало.

— Покажи птицу, — неприязненно буркнул мальчишка, и Франсуа в который раз за недлинную жизнь помянул Метерлинка недобрым словом.

— Сколько заплатишь?

— Покажи! — почти отчаянно приказал мальчишка, и Франсуа, вспомнив свои старые лихорадочные мольбы, открыл клетку и пересадил обрюзгшую уже птицу в левый рукав.

— Ну, смотри.

— Она какая-то не синяя. — Мальчишка недоверчиво заглянул в рукав.

— На солнце — синяя, не сомневайся.

— Потрогать дашь?

— Не дам. — Франсуа уже пересадил было своего дрозда обратно в клетку, как вдруг замер: увидел, как странно мальчишка косится на птицу.

Оборвыш смотрел на нее боязливо, даже с легким отвращением — таким, с каким разглядывают бородатых женщин на уличных представлениях: вроде диковинка, да уж больно неестественно.

— Что ж тебе так не нравится, малец? — Франсуа усмехнулся, небрежно потрепал мальчишку по грязной голове и вдруг резко дернул рукой. Не ожидавшая такого птица вывалилась из рукава.

Птица бестолково тыкалась в ботинки, мальчишка, широко распахнув глаза, рассматривал жалкого дрозда, ведущего себя как настоящая курица, а Франсуа размышлял, считая про себя до десяти: он помнил, что думать слишком долго — к беде.

Раз. Оборвыш сел на корточки.

Два. Белесые брови сошлись к переносице.

Три. В не по годам серьезных глазах мелькнуло знакомое сомнение.

Четыре. Мальчишка протянул руку к вычищенным сине-черным перьям. Еще шесть счетов — и он тоже узнает цену воспетому чуду, пернатой надежде.

Франсуа затопал, закрутился на месте. Он размахивал руками, рычал, пинал пустоту — и вконец испуганная птица неуверенно отлетела подальше. Франсуа, горько заламывая руки, ринулся к ней, и синяя птица, недовольно звякнув, неуклюже взлетела. Тощие мальчишечьи пальцы успели лишь мазнуть по синему оперению: дрозд стремительно набирал высоту. Солнце, до того отражавшееся лишь от серых стен и затертых стекол, зарылось в перья и раскрасило птицу во все оттенки синевы.

Пять. Мальчишка хватал ртом воздух, быстро-быстро моргал и все всматривался в небо, где растворялась синяя-синяя птица, а Франсуа, снова привалившись к стене, потянулся за новой сигаретой.

— Ты почти поймал удачу за хвост, малец.

Мальчишка наконец обернулся. Гневно сверкнул глазами и решительно зашагал прочь. Франсуа устало выдохнул. У оборвыша был взгляд упрямца, уверовавшего в чудо. Взгляд обреченного дурака. С таким взглядом обычно и бросались на поиски синей птицы.

— Медвежья услуга, Франсуа, — буркнул он себе под нос. — Лучше бы ты подал этому мальчишке медяк. Или вообще взял себе в ученики. Авось вышел бы из него достойный человек.

Впрочем, жизнь какого-то оборвыша была не его делом, и уже неделю спустя последнее воспоминание о нем утонуло на дне недопитой бутылки — вместе с протяжным всхлипом.

Франсуа оплакивал глупого толстого дрозда, им самим выброшенного на растерзание первой попавшейся вороне. А еще — снова кем-то выброшенное непрочитанным письмо.

Говорят, все его письма выбрасывались так.

Говорят, его зарезали теплым июльским вечером в пьяной потасовке в таверне в одном из пригородов Парижа. Говорят, он, вылакав пять бутылей, уже еле держался на ногах, но все кривил губы в брезгливой улыбке и отпускал горькие шутки. Кто-то его шуток не оценил.

Говорят, он тогда еще, будто бы поняв, что происходит, округлил глаза и заорал: "Принц выбирает пистолет!" — и получил нож под ребро. У постояльцев той таверны отродясь не водилось пистолетов.

Вспоминал его изредка только выросший оборвыш — не по имени, а как чудака, упустившего удачу. Птица же, вспыхнувшая в тот день яркой синей вспышкой, изменила для него все небо. Под осуждающим взглядом парижских туч частенько хотелось издохнуть в ближайшей канаве — когда от голода особенно сильно сводило желудок. В мире же, в котором пряталась где-то синяя-синяя волшебная птица, хотелось жить.