Отряд Каприны (джен)

Пятнадцатый день лета.

Дни в Аклории становились все короче, сумерки гуще, а ночи холоднее. В середине осени это никого бы не удивило, но на дворе стояло лето...

Впрочем, Кафу не любил ломать голову над явлениями, которых не мог объяснить — он предпочитал действовать. Волафа кормят ноги, а уличного художника — умелые руки; пусть у него с каждым днем было все меньше времени для работы, пусть люди чуть реже останавливались возле его картин, зато он продолжал рисовать. На его полотнах распускались цветы, наяву хиреющие от недостатка света, сияло солнце, чьи лучи все реже пробивались из-за туч; и пока жители Кристального Рифа готовы были тратить деньги, чтобы сохранить у себя хоть частицу угасающей красоты, Кафу не терял надежды. У него на эту жизнь были такие планы! И если для воплощения этих планов ему придется работать до полной темноты — пусть так...

— Снова глаза ломаешь? — из стремительно густеющих сумерек вынырнула Нико. Нарочно подошла спереди, чтобы не пугать, но все равно получилось неожиданно — он все не мог привыкнуть к ее по-кошачьи бесшумной походке.

— Предлагаешь что-нибудь другое? Я имею в виду, кроме "выложить недельную выручку за десяток свечей".

Цены на все, что может светить — на кристаллы, на свечи, на ламповое масло, даже на дрова — взлетели так, как не бывало даже зимой, и проходя мимо свечной лавки, Кафу теперь отводил глаза и ускорял шаг. К осени он бы, конечно, накопил денег, еще и красок прикупил про запас, но то к осени... Нико приподняла руку с резко пахнущим свертком:

— Сворачивай все — я приглашаю тебя на ужин!

— Тетсу благословит твою щедрость, о добрейшая из антропоморфов, — с чувством откликнулся Кафу и принялся собирать краски.

Он вообще в присутствии Нико проявлял необычайное благочестие, вызывая у нее короткие недобрые смешки. "В твоих устах даже восхваления звучат, как богохульства", — заметила она в десятый день весны, когда они обмывали Первый рассвет. И, кажется, порядочно набрались, раз потянуло на беседы о высоком...

Вообще-то о божественном они старались всерьез не говорить: скользкая была тема. Не то чтобы Кафу не верил — скорее, считал, что Тетсу глубоко плевать на созданную им же Аклорию, так почему жителям Аклории должно быть не плевать на Тетсу? Не то чтобы Нико с ним не соглашалась — скорее, полагала, что не стоит привлекать дерзкими речами внимание бога. "Сейчас ему, может, и плевать, а он услышит, разозлится и покарает тебя, — внушала она. — Давай-ка поосторожнее". И добавляла, передергивая плечами: "Я уже рискнула один раз, и мне не понравилось. Не ходи моей тропой".

Чем и как рискнула Нико, что ее изгнали из племени, Кафу не расспрашивал. Понял только по случайным обмолвкам, что как-то ее проступок связан с поединком — то ли вызвала кого не стоило, то ли дралась нечестно... Впрочем, какое это имело значение теперь? Второй год она жила в Кристальном Рифе, не помышляя о возвращении, работала в доках, делилась с Кафу рыбой при хорошем улове — и хотя бы ради того, чтобы поберечь ее чувства, стоило придержать язык. Во всяком случае, попытаться.

Хозяин ночлежки позволил им сварить уху в общем очаге, и после плошки супа жизнь немедля стала краше. А уж когда они поднялись в свой закуток под самой крышей и пересчитали деньги в тайнике, Кафу и вовсе почувствовал себя почти счастливым. Теперь ему хватало, чтобы начать закупаться к зиме... или чтобы поехать в столицу на ярмарку середины лета. Правда, поездка могла, сожрав все сбережения, оставить его на изломе лета с пустыми карманами, но Кафу готов был рискнуть.

— А махнем в Кьянтин на ярмарку? — предложил он, прикрыв кошель соломой и укладываясь сверху. — Там дела пойдут... у столичных всяко лучше с деньгами, да и времени побольше...

— Точно, и гостиницы там дороже, — Нико устроилась рядом. — И дорога еще... Вдруг не отобьем?

— Обычно отбиваю, — он постарался звучать как можно увереннее, будто и в самом деле ни разу не остался внакладе. — А ты что, не хочешь? На дороге сэкономим, я знаю хорошую тропу через каньон, и мазь я сварю сам. Зато Цитадель посмотрим, может, ее украсят кристальными фонариками, раз лето темное...

На самом деле вовсе не заработки и не красоты столицы влекли Кафу в Кьянтин — в прошлом году он встретил на ярмарке необычайной красоты девушку и с удовольствием встретил бы еще раз. Да, красавица была не одна, и ее спутник выбирал ей ожерелье из райских кораллов, на которое Кафу и за три года не заработал бы, но разве счастье в драгоценностях? Та девушка с такой тоской разглядывала лучшие творения ювелира, ее настолько явно ничто не радовало... да и спутник ей скорее в отцы годился, чем в мужья — так, возможно, у Кафу был шанс?..

"Тебе не светит, — могла бы сказать Нико. — Девушки, которым дарят кораллы, не сбегают с оборванцами и не меняют шелковые простыни на несвежую солому, хватит уже грезить наяву". Могла бы, но промолчала — тоже берегла его чувства, — а когда заговорила снова, в голосе ее слышалось сомнение, предвестник согласия:

— Ну раз ты уверен... Фонарики я бы посмотрела, да. А правда, что иногда и казни в ярмарку проводят?

— Бывает, а что?

— Помнишь дело Талоса? — Нико вроде бы спрашивала, но не ожидала ответа: конечно, он помнил, еще бы не помнить! Не каждый день гвардеец из элитного отряда, перерезав десяток своих товарищей и выкрав важные документы, исчезает без следа, так что преступника четыре года найти не могут. — Ну вот, я слышала, его брата казнят.

— А чего только сейчас?

— Спроси что попроще. Может, долго ловили, может, не были уверены, что он причастен. Может, Талоса хотят на живца выманить... А может, он на чем-то другом попался, вот мне и интересно обвинение послушать.

— Да уж, интересные дела, — Кафу, не удержавшись, зевнул. — Я бы такое зрелище точно под ярмарку приберег... Так что, идем в Кьянтин?

Она помолчала еще немного, затем несильно хлопнула его по плечу:

— Идем. Посмотрим казнь и фонарики.

Тридцать восьмой день лета.

В темнице Бастиона было темно, только из конца коридора светила кристальная лампа — слишком далеко, чтобы разглядеть ее из камеры. В крытой телеге для перевозки заключенных было темно, только иногда в щели проникал слабый свет снаружи, слишком слабый, чтобы осветить хоть что-то... и в темнице Кьянтина, куда его перевели совсем недавно, тоже было темно, так что Кейзелю было плевать, где ждать смерти.

Все ведь давно уже к этому шло, с самой измены Талоса. И только идиот вроде Кейзеля мог верить, что клеймо "брат предателя" можно смыть усердием, преданностью, доблестью или чем там еще — и сидеть на заднице ровно вместо того, чтобы бежать в глушь со всех ног. С другой стороны, только совсем уж беспросветный кретин, каким Кейзель все-таки не был, подался бы в бега сразу же, как узнал... Во-первых, как далеко мог сбежать мальчишка-подросток, выросший при гарнизоне и не знающий толком диких мест, без еды, защитной мази, денег и оружия? Его бы очень скоро поймали — и кто тогда поверил бы, что он понятия не имел о замыслах старшего братца? Действительно ведь не знал, ни что за бумаги пропали, ни что пропали именно бумаги, а не драгоценности или какие-то магические штучки, ни как долго и зачем Талос планировал кражу, ни куда так надежно смылся, — но его слово после побега не стоило бы медного флорина. Во-вторых, если бы даже не поймали — замерз бы в горах, напоролся на выход пепла в каньоне или на стаю волафов, да и все. А так хоть прожил лишние четыре года.

Если вдуматься, то прожил даже неплохо. Получал только за дело и не больше остальных, дожил до присяги и даже на первой вылазке умудрился не помереть; и хотя ему ясно дали понять, что о боевой славе лучше забыть сразу и накрепко — мало кому из гарнизонных сирот удается подняться выше рядового или заслужить хоть какую награду, а в его случае и вовсе не стоит привлекать к себе внимание, — в целом он был доволен жизнью и службой.

По крайней мере, до тех пор, пока кто-то сверху не решил, что дело Талоса, ведро кипятка ему на голову и горсть пепла за шиворот, нужно уже закрыть хоть как-то, хотя бы казнив единственного известного родственника. Наверное, если бы речь шла о ком-то другом, Кейзель сказал бы, что это ужасно несправедливо — отправлять человека на плаху за чужие грехи. Но теперь, когда топор точили для него... ему вдруг стало плевать. Не он первый, не он последний; по-настоящему важно оказалось то, что сослуживцы — те, кто узнал именно его, а не "брата того предателя" — ему сочувствовали. Сидя в темноте, густой, почти как чернила, Кейзель вспоминал их прощальные слова, и даже стены камеры казались не такими холодными.

Он до того глубоко ушел в себя, что даже не заметил, как и когда что-то изменилось. Просто из соседних камер с какого-то времени доносились то безумный смех, то рычание, то жуткий вой; просто в разговорах стражников за дверью тоже начало проскакивать что-то странное, не то в словах, не то в самом тоне голосов; чтобы понять, что именно, надо было прислушаться, а Кейзелю было плевать. Если бы не жажда и пробудившийся голод, он даже не понял бы, что, кажется, ему не приносили еду... Один день или два?

Но когда в коридоре отчетливо зазвучал лязг мечей — вот этого не заметить было невозможно.

Что там случилось? Бунт? Но разве не самоубийство — штурмовать тюрьму в самом сердце столицы? Или просто кто-то спятил? Похоже на то — в выкриках стражников не осталось ничего человеческого.

Впервые за время заключения Кейзель пожалел, что в коридоре так темно и что из его камеры все равно толком ничего не видно. В почти угасшем разуме шевельнулась мысль: надо бы осмотреться, не сейчас — чуть позже, когда все утихнет... только что лучше, дождаться караульного или самому попытаться выломать дверь? За попытку побега можно и огрести; с другой стороны, какая разница, ему от силы неделя осталась...

Пока он думал, шум боя стих, послышались тяжелые твердые шаги. Затем шаги стихли, раздался голос — неизвестный что-то сказал; ответом ему был протяжный вой. Снова раздались шаги, короткий не то вопрос, не то приказ, и в ответ темницу огласил захлебывающийся визгливый хохот.

Человек обходил тюрьму, останавливаясь у каждой камеры, и с третьего раза Кейзель уже смог расслышать, что он говорил — а произносил он, обращаясь к каждому, одно только слово: "назовись".

— Назовись, — в ответ неразборчивые проклятия.

— Назовись, — хриплый стон и глухой удар, еще один и еще.

И вдруг Кейзель с необычайной ясностью понял: ему не плевать. Он был готов к быстрой смерти, зная, что она придет в назначенный час, но загибаться неизвестно сколько в темноте под вопли обезумевших соседей... нет.

Когда смутно знакомый голос — может, служили вместе? — велел ему назваться, он ответил, не задумываясь:

— Кейзель, рядовой из Бастиона. Осужден по делу Талоса, — он пытался не слишком хрипеть, но на последних словах все-таки не выдержал и закашлялся. — Я в своем уме, только... можно воды?

— Сначала выберемся, — последовал ответ.

Коротко звякнули ключи, и дверь открылась.

Сорок пятый день лета.

В каком-то смысле это было даже забавно: аклорианцы, привыкшие к зимней тьме, оказались совершенно не готовы к тому, что тьма накроет их посреди лета. Всего две недели назад солнце выглянуло в последний раз, а Кьянтин уже погрузился в хаос. Люди сходили с ума десятками, то там, то здесь проливалась кровь, и солдаты ничего не могли сделать: они перед безумием были так же беззащитны, как и остальные, а вообще-то даже опаснее прочих. До мясницкого ножа на прилавке еще добежать надо, а меч-то вот он, на поясе... и вместо защиты горожане, понадеявшиеся на стражу, все чаще находили свою смерть.

Алексина посмеялась бы, но сил и времени на смех не осталось. В их поместье не было собственного колодца, слуги наглухо заколотили двери еще в первый день, и добывать воду для всех приходилось ей. Наморозить полный тазик льда, подождать, пока растает, наморозить еще, и так пока не заполнится вся посуда в доме... или пока в голове мутиться не начнет; последнее случалось все чаще. "Я сама с вами с ума спячу", — злилась она после, отлеживаясь в своей комнате, освещенной кристальным светильником, и блуждая взглядом по полкам с колдовскими принадлежностями. А придя в себя, злилась еще сильнее, понимая, что дольше всего пялилась на пузырек с паучьим ядом — и не просто не осекла себя в самом начале, но признавала, что мысль-то интересная! Что это было — безумие? Или отражение ее настоящих желаний?

Никто, в конце концов, никогда не интересовался, чего хочет она. Она была послушной дочерью, потому что ей твердили, что скромность украшает девушку, а на другие украшения рассчитывать не приходилось. Она прилежно училась магии, потому что состоятельные мужчины охотнее берут в жены девиц, у которых к длинному свитку родословной прилагается образование... впрочем, ладно, учиться ей нравилось, и она признавала: владеть магией определенно полезнее, чем не владеть. Наконец, когда отец просадил в карты даже дом, в котором они жили — Алексину до сих пор передергивало от воспоминания о щелях в палец толщиной и о жутких сквозняках, от которых пузырились вытертые бархатные занавески, — она безропотно вышла за человека, готового расплатиться по отцовским векселям.

Возможно, при других обстоятельствах она бы даже смирилась. В конце концов, ее муж был довольно умен и, несмотря на почтенный возраст, приятен внешне; он окружил ее роскошью и не препятствовал ее магическим упражнениям... если бы еще Алексина при этом не чувствовала себя проданным товаром или хоть расплачивалась за свои долги, а не за чужие — может, что-то и срослось бы. Срастаться упорно не желало, даже подаренное мужем коралловое ожерелье, казалось, душило ее, но она, пусть не сразу, научилась держать лицо и знать свое место.

И куда ее привели скромность и послушание?! Муж погиб в первой же резне, от родителей не было вестей, а она оказалась здесь — в запертом доме, посреди объятого безумием города, с дюжиной слуг, до сих пор смотревших на нее косо. С ослепительно ярким пониманием: без этих людей ей было бы гораздо легче выжить, более того — они тоже могут стать для нее опасны: кто-нибудь один сойдет с ума — и дом из крепости превратится в общую могилу. А ведь решение совсем рядом, такое простое...

Она не помнила, в какой момент встала, как подошла к полке со снадобьями. Очнулась лишь, когда флакон темно-зеленого стекла удобно лег в ладонь, — и со всего маху запустила мерзкую стекляшку в стену.

Что с ней, в самом деле? Да, слуги мужа ее не любили, а она не любила их, но разве они заслужили смерть? Пусть даже ее умений хватило бы, чтобы убить быстро и без мучений... разве этого она хотела на самом деле, или так проявлялось подступающее безумие? Или она просто искала повод уйти от ответственности за этих людей? Неужели она, полагавшая себя сильной, так легко сдастся лишь потому, что впервые в жизни ей не на кого опереться? Ни за что!

К тому же, теперь, когда на улице как будто все утихло, можно было попробовать и чуточку иначе... но — Алексина взглянула на заколоченное окно, затем на хрупкие мешалки для зелий и посеребренный гребень с тонкими зубьями — для "чуточку иначе" ей бы не помешала кочерга.

Скажи она, что воплощать идею в жизнь оказалось совсем не страшно — сама себе надавала бы пощечин за наглую ложь. Не страшно было разве что отдирать доски от окна, а вот лезть через совсем небольшое отверстие — две доски поддались, а остальные уперлись намертво — и затем по карнизу на крышу оказалось ужас как страшно; Алексина даже не знала, чего боялась больше — упасть или выронить кристалл, который она с таким трудом выкрутила из светильника. Еще страшнее было сидеть на крыше, обхватив одной рукой трубу, а другую с зажатым кристаллом подняв над головой — вдруг свет привлечет не тех? Как она будет отбиваться от безумцев, если у нее руки заняты? Еще и крыша такая скользкая, одно неловкое движение, и...

...когда на край ее крыши прыгнул кто-то невысокий, ладный, по-кошачьи ловкий, Алексина крупно вздрогнула, и кристалл, выскользнув из ее руки, заскакал по черепице.

— Да чтоб... — в этот миг бесконечно далекими показались книги по этикету и наставления матушки о том, как должно вести себя леди в затруднительном положении. Во всяком случае, Алексина не помнила, чтобы леди позволялось выразить свое отношение к обстоятельствам коротким, но емким площадным загибом.

"Кто-то", в немыслимом прыжке поймавший кристалл, оказался девицей-антропоморфом на вид чуть старше Алексины. И она точно не забивала себе голову такой ерундой, потому что ни капельки не смутилась:

— Хорошо сказано! Не бойся, я в своем уме... кстати, меня зовут Нико.

— Алексина, — по крайней мере, занемевшую руку теперь можно было опустить. — Извини, просто... я испугалась.

— А, забудь. Ты одна тут в разуме?

— В доме еще двенадцать человек, только они спят.

— Ясно, — Нико ненадолго задумалась, вертя в руках кристалл. — Тогда вот что, ты возвращайся в дом и буди своих — скоро Карлос с парнями подойдет, чтобы их с перепугу за безумных не приняли.

Легко сказать "возвращайся", когда ты прыгуч, точно кошка, а что делать той, кто в трубе застрянет, а попытавшись соскочить с крыши на карниз, как пить дать, сверзится? Хотя, если Нико ее подстрахует... Алексина глубоко вздохнула, проглотив рвущиеся с языка ругательства, а заодно и желание потянуть время:

— Только мне нужна помощь — я одна туда не залезу.

Она боялась, что даже с чужой помощью не справится, но благодаря Нико, сумевшей залезть в дом, выломать ненужные доски и затащить Алексину в окно, как-то обошлось. Только под конец Алексина неловко зацепилась ожерельем за торчащий из рамы гвоздь; проклятая побрякушка, о которой она в последние недели и думать забыла, чуть не задушила ее по-настоящему... она ухватила нитку и резко дернула, искусно вырезанные коралловые бусины брызнули во все стороны. Нико посмотрела как-то странно:

— Дорогая штучка?

— Теперь уже вряд ли. К тому же, — Алексина наступила на одну из бусин, и та звонко хрупнула под каблуком, — мне эта побрякушка никогда не нравилась. Просто избавиться повода не было.

Восемьдесят третий день лета.

Никому из смертных, кроме отмеченных богами, не дано предвидеть будущее. Таковы были законы мироздания, и Нико не роптала. В конце концов, знай она, чем для них с Кафу кончится обычный поход на ярмарку, что бы случилось? Может, они бы все равно пошли, просто взяли больше оружия. А может, остались бы в Кристальном Рифе и, возможно, погибли... Хотя кого она обманывала — нет, не остались бы.

Охватившее Аклорию безумие было ужасно, но теперь, когда с сумасшедшими так или иначе справились — одних убили, других взяли под стражу, третьих не смогли найти и сочли пропавшими без вести, — когда те, кому повезло сохранить разум, немного успокоились и принялись восстанавливать разрушенное, Нико с удивлением и стыдом поняла, что для нее ужас родных земель обернулся большой удачей.

Для таких, как она — изгоев среди антропоморфов, чужаков среди людей, — удачей вообще могло считаться что угодно. Ей повезло добраться до Кристального Рифа живой, найти не самую чистую, но честную работу, и еще больше повезло подружиться с Кафу — пусть он богохульствовал как дышал и нечасто выныривал из своих грез, зато приютил Нико еще в первую зиму, доплачивая за нее хозяину ночлежки, и ничего не просил взамен. Разве что иногда перехватывал в долг пяток флоринов, но разве это считается? Мало-помалу они привыкли выживать вдвоем — это оказалось легче, чем поодиночке, — а в последний Первый рассвет Нико призналась, что была бы не против иметь такого брата. Правда, наутро старательно делала вид, что ничего не помнит.

До изгнания она и подумать не могла, что скажет такое человеку. Впрочем, она и в справедливость до изгнания верила, и в то, что хотя бы суд ее народа беспристрастен... что если сын вождя, желая снискать славу первого поединщика, вовсю использует ослабляющий яд, виновным признают его — в обмане и нарушении правил — а не выставят клеветницей ту, что нашла доказательства его вины. После такой подлости от соплеменников Нико пересмотрела свои взгляды на них и на людей.

А позже, живя с людьми, сама не заметила, как прониклась их обычаями, вместе с ними встречала Первый рассвет и пела заунывные песни в день Похорон солнца. В этом, пожалуй, тоже была немалая заслуга Кафу, рядом с которым любой праздник становился веселее, ярче и торжественнее. И хотя Нико сомневалась, стоит ли идти с ним в столицу на ярмарку, кому угодно другому она бы отказала сразу же.

До Кьянтина они добрались без приключений, без труда нашли место на постоялом дворе и радовались, усмотрев в спокойной дороге добрый знак. А ночью какой-то безумец поджег постоялый двор, и они спаслись только благодаря милости богов и человеку по имени Карлос, отставному солдату, приехавшему в столицу по каким-то делам... так началась самая странная история возвышения на свете, в которую Нико не поверила бы, услышав с чужих слов — но все происходило с ней и на ее глазах.

Поначалу, конечно, они об этом не задумывались — просто вместе с Карлосом носились по городу, выискивая тех, кто сохранил разум, и пытаясь обезвреживать безумцев. Потом к ним присоединился Кейзель — тот самый брат Талоса, которого, как выяснилось, приговорили к казни только для того, чтобы закрыть дело, — и Алексина, девица с кристальным светильником, чье имя Нико почему-то не сразу запомнила и первые дни мысленно называла ее просто Фонариком. Были и другие люди, но этих двоих Нико выделила для себя сразу же: перед первым ей было неловко, что она совсем недавно с таким интересом ждала его казни, а вторая вполне подходила под описание девушки, которую год назад встретил Кафу. Нико не удивилась бы, окажись Алексина той самой: боги любят пошутить над смертными, к примеру, свести в одном отряде людей, которые иначе никогда бы не встретились.

Двадцать дней безумие бушевало в полную силу, прежде чем начать сходить на нет; еще и потом кое-где проливалась кровь, но все меньше и реже, и город понемногу начали восстанавливать; Нико вместе с остальными работала с утра до ночи и вместе с остальными получала еду утром и вечером — роскошь, о которой в Кристальном Рифе она и мечтать не могла. А вчера их четверых пригласили в Бирюзовую Цитадель и объявили, что теперь они будут служить леди Каприне, временной правительнице города...

— Это большая честь, конечно, но почему именно мы? — высказался за всех Кейзель. — В смысле, мы делаем то же, что и все...

Леди Каприна не стала отмалчиваться, но говорила так долго и нагнала такого тумана, что даже у Нико, с детства привыкшей к рассказам шаманов, уши под конец чуть не свернулись в трубочку.

— Кто-нибудь что-нибудь понял? — спросил Кафу, когда их наконец-то отпустили с этой странной аудиенции.

Алексина выразительно развела руками:

— Перевожу: "не ваше свинячье дело".

— Да, так понятнее, спасибо.

Но если парней такое объяснение удовлетворило, то Нико — нет. Во время длинной речи леди она видела, что Карлос от такого назначения в восторг не пришел, а ведь он остался в зале — может, ей бы удалось подслушать разговор?

— Вы идите, — бросила она, замедляя шаг, — я догоню.

Природа наделила ее не только поистине кошачьей ловкостью, но и острым слухом; взобравшись на верхние перекрытия, Нико без труда добралась до стены, отделяющей коридор от зала совещаний, и прислушалась.

— Однако, чтобы спасти каждого из них, вы рисковали собственной жизнью, — заметила леди Каприна, видимо, заканчивая ранее начатую фразу. — Нет ли здесь противоречия?

— Какого еще противоречия? Я не сказал, что их нужно было бросить, я лишь не уверен, что именно эти люди достойны стать вашей личной гвардией!

— Понимаю. Но героев в сияющих доспехах, увы, не так уж много — я, например, кроме вас, никого не знаю. А эти... не совсем пропащие, но не побоятся испачкать руки, если понадобится. Возможно, я первая, кто поверил в них, дал возможность себя проявить; теперь им есть за что держаться и что доказывать, и они будут восстанавливать Кьянтин не только по моему приказу, но и ради самих себя.

— И если вы, именно вы прикажете "убей" или "умри", ринутся в бой, не задумываясь. Больше того — весьма охотно, — проворчал старый солдат.

В голосе леди Каприны, негромком и бесцветном, прорезалась сталь:

— Не нужно лезть на чужое поле, Карлос. Вас учили сохранять то, что есть, а не восстанавливать разрушенное; свой подвиг вы уже совершили, теперь же дело за мной... и не воображайте меня чудовищем, — добавила она, смягчившись. — Я не для того столь тщательно подбирала себе помощников, чтобы рисковать ими попусту.

— Спасибо и на том...

Карлос еще что-то говорил, но Нико уже скользнула прочь.

Удивительное дело, после всего, что она услышала сейчас, ей стало легче. Да, леди Каприна не ответила твердо "нет"; наверняка она допускала, что однажды отдаст приказ, который будет стоить им жизней. Но, по крайней мере, она дала понять, что их смерть не окажется бессмысленной... и придет не завтра, да и вообще нескоро — пока что они слишком полезны живыми.