Отряд Каприны (джен)

Пятнадцатый день лета.

Дни в Аклории становились все короче, сумерки гуще, а ночи холоднее. В середине осени это никого бы не удивило, но на дворе стояло лето...

Впрочем, Кафу не любил ломать голову над явлениями, которых не мог объяснить — он предпочитал действовать. Волафа кормят ноги, а уличного художника — умелые руки; пусть у него с каждым днем было все меньше времени для работы, пусть люди чуть реже останавливались возле его картин, зато он продолжал рисовать. На его полотнах распускались цветы, наяву хиреющие от недостатка света, сияло солнце, чьи лучи все реже пробивались из-за туч; и пока жители Кристального Рифа готовы были тратить деньги, чтобы сохранить у себя хоть частицу угасающей красоты, Кафу не терял надежды. У него на эту жизнь были такие планы! И если для воплощения этих планов ему придется работать до полной темноты — пусть так...

— Снова глаза ломаешь? — из стремительно густеющих сумерек вынырнула Нико. Нарочно подошла спереди, чтобы не пугать, но все равно получилось неожиданно — он все не мог привыкнуть к ее по-кошачьи бесшумной походке.

— Предлагаешь что-нибудь другое? Я имею в виду, кроме "выложить недельную выручку за десяток свечей".

Цены на все, что может светить — на кристаллы, на свечи, на ламповое масло, даже на дрова — взлетели так, как не бывало даже зимой, и проходя мимо свечной лавки, Кафу теперь отводил глаза и ускорял шаг. К осени он бы, конечно, накопил денег, еще и красок прикупил про запас, но то к осени... Нико приподняла руку с резко пахнущим свертком:

— Сворачивай все — я приглашаю тебя на ужин!

— Тетсу благословит твою щедрость, о добрейшая из антропоморфов, — с чувством откликнулся Кафу и принялся собирать краски.

Он вообще в присутствии Нико проявлял необычайное благочестие, вызывая у нее короткие недобрые смешки. "В твоих устах даже восхваления звучат, как богохульства", — заметила она в десятый день весны, когда они обмывали Первый рассвет. И, кажется, порядочно набрались, раз потянуло на беседы о высоком...

Вообще-то о божественном они старались всерьез не говорить: скользкая была тема. Не то чтобы Кафу не верил — скорее, считал, что Тетсу глубоко плевать на созданную им же Аклорию, так почему жителям Аклории должно быть не плевать на Тетсу? Не то чтобы Нико с ним не соглашалась — скорее, полагала, что не стоит привлекать дерзкими речами внимание бога. "Сейчас ему, может, и плевать, а он услышит, разозлится и покарает тебя, — внушала она. — Давай-ка поосторожнее". И добавляла, передергивая плечами: "Я уже рискнула один раз, и мне не понравилось. Не ходи моей тропой".

Чем и как рискнула Нико, что ее изгнали из племени, Кафу не расспрашивал. Понял только по случайным обмолвкам, что как-то ее проступок связан с поединком — то ли вызвала кого не стоило, то ли дралась нечестно... Впрочем, какое это имело значение теперь? Второй год она жила в Кристальном Рифе, не помышляя о возвращении, работала в доках, делилась с Кафу рыбой при хорошем улове — и хотя бы ради того, чтобы поберечь ее чувства, стоило придержать язык. Во всяком случае, попытаться.

Хозяин ночлежки позволил им сварить уху в общем очаге, и после плошки супа жизнь немедля стала краше. А уж когда они поднялись в свой закуток под самой крышей и пересчитали деньги в тайнике, Кафу и вовсе почувствовал себя почти счастливым. Теперь ему хватало, чтобы начать закупаться к зиме... или чтобы поехать в столицу на ярмарку середины лета. Правда, поездка могла, сожрав все сбережения, оставить его на изломе лета с пустыми карманами, но Кафу готов был рискнуть.

— А махнем в Кьянтин на ярмарку? — предложил он, прикрыв кошель соломой и укладываясь сверху. — Там дела пойдут... у столичных всяко лучше с деньгами, да и времени побольше...

— Точно, и гостиницы там дороже, — Нико устроилась рядом. — И дорога еще... Вдруг не отобьем?

— Обычно отбиваю, — он постарался звучать как можно увереннее, будто и в самом деле ни разу не остался внакладе. — А ты что, не хочешь? На дороге сэкономим, я знаю хорошую тропу через каньон, и мазь я сварю сам. Зато Цитадель посмотрим, может, ее украсят кристальными фонариками, раз лето темное...

На самом деле вовсе не заработки и не красоты столицы влекли Кафу в Кьянтин — в прошлом году он встретил на ярмарке необычайной красоты девушку и с удовольствием встретил бы еще раз. Да, красавица была не одна, и ее спутник выбирал ей ожерелье из райских кораллов, на которое Кафу и за три года не заработал бы, но разве счастье в драгоценностях? Та девушка с такой тоской разглядывала лучшие творения ювелира, ее настолько явно ничто не радовало... да и спутник ей скорее в отцы годился, чем в мужья — так, возможно, у Кафу был шанс?..

"Тебе не светит, — могла бы сказать Нико. — Девушки, которым дарят кораллы, не сбегают с оборванцами и не меняют шелковые простыни на несвежую солому, хватит уже грезить наяву". Могла бы, но промолчала — тоже берегла его чувства, — а когда заговорила снова, в голосе ее слышалось сомнение, предвестник согласия:

— Ну раз ты уверен... Фонарики я бы посмотрела, да. А правда, что иногда и казни в ярмарку проводят?

— Бывает, а что?

— Помнишь дело Талоса? — Нико вроде бы спрашивала, но не ожидала ответа: конечно, он помнил, еще бы не помнить! Не каждый день гвардеец из элитного отряда, перерезав десяток своих товарищей и выкрав важные документы, исчезает без следа, так что преступника четыре года найти не могут. — Ну вот, я слышала, его брата казнят.

— А чего только сейчас?

— Спроси что попроще. Может, долго ловили, может, не были уверены, что он причастен. Может, Талоса хотят на живца выманить... А может, он на чем-то другом попался, вот мне и интересно обвинение послушать.

— Да уж, интересные дела, — Кафу, не удержавшись, зевнул. — Я бы такое зрелище точно под ярмарку приберег... Так что, идем в Кьянтин?

Она помолчала еще немного, затем несильно хлопнула его по плечу:

— Идем. Посмотрим казнь и фонарики.

Тридцать восьмой день лета.

В темнице Бастиона было темно, только из конца коридора светила кристальная лампа — слишком далеко, чтобы разглядеть ее из камеры. В трюме корабля для перевозки заключенных было темно, только иногда в щели проникал слабый свет, слишком слабый, чтобы осветить хоть что-то... и в темнице Кьянтина, куда его перевели совсем недавно, тоже было темно, так что Кейзелю было плевать, где ждать смерти.

Все ведь давно уже к этому шло, с самой измены Талоса. И только идиот вроде Кейзеля мог верить, что клеймо "брат предателя" можно смыть усердием, преданностью, доблестью или чем там еще — и сидеть на заднице ровно вместо того, чтобы бежать в глушь со всех ног. С другой стороны, только совсем уж беспросветный кретин, каким Кейзель все-таки не был, подался бы в бега сразу же, как узнал... Во-первых, как далеко мог сбежать мальчишка-подросток, выросший при гарнизоне и не знающий толком диких мест, без еды, защитной мази, денег и оружия? Его бы очень скоро поймали — и кто тогда поверил бы, что он понятия не имел о замыслах старшего братца? Действительно ведь не знал, ни что за бумаги пропали, ни что пропали именно бумаги, а не драгоценности или какие-то магические штучки, ни как долго и зачем Талос планировал кражу, ни куда так надежно смылся, — но его слово после побега не стоило бы медного фиорино. Во-вторых, если бы даже не поймали — замерз бы в горах, напоролся на выход пепла в каньоне или на стаю волафов, да и все. А так хоть прожил лишние четыре года.

Если вдуматься, то прожил даже неплохо. Получал только за дело и не больше остальных, дожил до присяги и даже на первой вылазке умудрился не помереть; и хотя ему ясно дали понять, что о боевой славе лучше забыть сразу и накрепко — мало кому из гарнизонных сирот удается подняться выше рядового или заслужить хоть какую награду, а в его случае и вовсе не стоит привлекать к себе внимание, — в целом он был доволен жизнью и службой.

По крайней мере, до тех пор, пока кто-то сверху не решил, что дело Талоса, ведро кипятка ему на голову и горсть пепла за шиворот, нужно уже закрыть хоть как-то, хотя бы казнив единственного известного родственника. Наверное, если бы речь шла о ком-то другом, Кейзель сказал бы, что это ужасно несправедливо — отправлять человека на плаху за чужие грехи. Но теперь, когда топор точили для него... ему вдруг стало плевать. Не он первый, не он последний; по-настоящему важно оказалось то, что сослуживцы — те, кто узнал именно его, а не "брата того предателя" — ему сочувствовали. Сидя в темноте, густой, почти как чернила, Кейзель вспоминал их прощальные слова, и даже стены камеры казались не такими холодными.

Он до того глубоко ушел в себя, что даже не заметил, как и когда что-то изменилось. Просто из соседних камер с какого-то времени доносились то безумный смех, то рычание, то жуткий вой; просто в разговорах стражников за дверью тоже начало проскакивать что-то странное, не то в словах, не то в самом тоне голосов; чтобы понять, что именно, надо было прислушаться, а Кейзелю было плевать. Если бы не жажда и пробудившийся голод, он даже не понял бы, что, кажется, ему не приносили еду... Один день или два?

Но когда в коридоре отчетливо зазвучал лязг мечей — вот этого не заметить было невозможно.

Что там случилось? Бунт? Но разве не самоубийство — штурмовать тюрьму в самом сердце столицы? Или просто кто-то спятил? Похоже на то — в выкриках стражников не осталось ничего человеческого.

Впервые за время заключения Кейзель пожалел, что в коридоре так темно и что из его камеры все равно толком ничего не видно. В почти угасшем разуме шевельнулась мысль: надо бы осмотреться, не сейчас — чуть позже, когда все утихнет... только что лучше, дождаться караульного или самому попытаться выломать дверь? Вдруг получится? За попытку побега можно и огрести; с другой стороны, какая разница, ему от силы неделя осталась...

Пока он думал, шум боя стих, послышались тяжелые твердые шаги. Затем шаги стихли, раздался голос — неизвестный что-то сказал; ответом ему был протяжный вой. Снова раздались шаги, короткий не то вопрос, не то приказ, и в ответ темницу огласил захлебывающийся визгливый хохот.

Человек обходил тюрьму, останавливаясь у каждой камеры, и с третьего раза Кейзель уже смог расслышать, что он говорил — а произносил он, обращаясь к каждому, одно только слово: "назовись".

— Назовись, — в ответ неразборчивые проклятия.

— Назовись, — хриплый стон и глухой удар, еще один и еще.

И вдруг Кейзель с необычайной ясностью понял: ему не плевать. Он был готов к быстрой смерти, зная, что она придет в назначенный час, но загибаться неизвестно сколько в темноте под вопли обезумевших соседей... нет.

Когда смутно знакомый голос — может, служили вместе? — велел ему назваться, он ответил, не задумываясь:

— Кейзель, рядовой из Бастиона. Осужден по делу Талоса, — он пытался не слишком хрипеть, но на последних словах все-таки не выдержал и закашлялся. — Я в своем уме, только... можно воды?

— Сначала выберемся, — последовал ответ.

Коротко звякнули ключи, и дверь открылась.

Сорок пятый день лета.

В каком-то смысле это было даже забавно: аклорианцы, привыкшие к зимней тьме, оказались совершенно не готовы к тому, что тьма накроет их посреди лета. Всего две недели назад солнце выглянуло в последний раз, а Кьянтин уже погрузился в хаос. Люди сходили с ума десятками, то там, то здесь проливалась кровь, и солдаты ничего не могли сделать: они перед безумием были так же беззащитны, как и остальные, а вообще-то даже опаснее прочих. До мясницкого ножа на прилавке еще добежать надо, а меч-то вот он, на поясе... и вместо защиты горожане, понадеявшиеся на стражу, все чаще находили свою смерть.

Алексина посмеялась бы, но сил и времени на смех не осталось. В их поместье не было собственного колодца, слуги наглухо заколотили двери еще в первый день, и добывать воду для всех приходилось ей. Наморозить полный тазик льда, подождать, пока растает, наморозить еще, и так пока не заполнится вся посуда в доме... или пока в голове мутиться не начнет; последнее случалось все чаще. "Я сама с вами с ума спячу", — злилась она после, отлеживаясь в своей комнате, освещенной кристальным светильником, и блуждая взглядом по полкам с колдовскими принадлежностями. А придя в себя, злилась еще сильнее, понимая, что дольше всего пялилась на пузырек с паучьим ядом — и не просто не осекла себя в самом начале, но признавала, что мысль-то интересная! Что это было — безумие? Или отражение ее настоящих желаний?

Никто, в конце концов, никогда не интересовался, чего хочет она. Она была послушной дочерью, потому что ей твердили, что скромность украшает девушку, а на другие украшения рассчитывать не приходилось. Она прилежно училась магии, потому что состоятельные мужчины охотнее берут в жены девиц, у которых к длинному свитку родословной прилагается образование... впрочем, ладно, учиться ей нравилось, и она признавала: владеть магией определенно полезнее, чем не владеть. Наконец, когда отец просадил в карты даже дом, в котором они жили — Алексину до сих пор передергивало от воспоминания о щелях в палец толщиной и о жутких сквозняках, от которых пузырились вытертые бархатные занавески, — она безропотно вышла за человека, готового расплатиться по отцовским векселям.

Возможно, при других обстоятельствах она бы даже смирилась. В конце концов, ее муж был довольно умен и, несмотря на почтенный возраст, приятен внешне; он окружил ее роскошью и не препятствовал ее магическим упражнениям... если бы еще Алексина при этом не чувствовала себя проданным товаром или хоть расплачивалась за свои долги, а не за чужие — может, что-то и срослось бы. Срастаться упорно не желало, даже подаренное мужем коралловое ожерелье, казалось, душило ее, но она, пусть не сразу, научилась держать лицо и знать свое место.

И куда ее привели скромность и послушание?! Муж погиб в первой же резне, от родителей не было вестей, а она оказалась здесь — в запертом доме, посреди объятого безумием города, с дюжиной слуг, до сих пор смотревших на нее косо. С ослепительно ярким пониманием: без этих людей ей было бы гораздо легче выжить, более того — они тоже могут стать для нее опасны: кто-нибудь один сойдет с ума — и дом из крепости превратится в общую могилу. А ведь решение совсем рядом, такое простое...

Она не помнила, в какой момент встала, как подошла к полке со снадобьями. Очнулась лишь, когда флакон темно-зеленого стекла удобно лег в ладонь, — и со всего маху запустила мерзкую стекляшку в стену.

Что с ней, в самом деле? Да, слуги мужа ее не любили, а она не любила их, но разве они заслужили смерть? Пусть даже ее умений хватило бы, чтобы убить быстро и без мучений... разве этого она хотела на самом деле, или так проявлялось подступающее безумие? Или она просто искала повод уйти от ответственности за этих людей? Неужели она, полагавшая себя сильной, так легко сдастся лишь потому, что впервые в жизни ей не на кого опереться? Ни за что!

К тому же, теперь, когда на улице как будто все утихло, можно было попробовать и чуточку иначе... но — Алексина взглянула на заколоченное окно, затем на хрупкие мешалки для зелий и посеребренный гребень с тонкими зубьями — для "чуточку иначе" ей бы не помешала кочерга.

Скажи она, что воплощать идею в жизнь оказалось совсем не страшно — сама себе надавала бы пощечин за наглую ложь. Не страшно было разве что отдирать доски от окна, а вот лезть через совсем небольшое отверстие — две доски поддались, а остальные уперлись намертво — и затем по карнизу на крышу оказалось ужас как страшно; Алексина даже не знала, чего боялась больше — упасть или выронить кристалл, который она с таким трудом выкрутила из светильника. Еще страшнее было сидеть на крыше, обхватив одной рукой трубу, а другую с зажатым кристаллом подняв над головой — вдруг свет привлечет не тех? Как она будет отбиваться от безумцев, если у нее руки заняты? Еще и крыша такая скользкая, одно неловкое движение, и...

...когда на край ее крыши прыгнул кто-то невысокий, ладный, по-кошачьи ловкий, Алексина крупно вздрогнула, и кристалл, выскользнув из ее руки, заскакал по черепице.

— Да чтоб... — в этот миг бесконечно далекими показались книги по этикету и наставления матушки о том, как должно вести себя леди в затруднительном положении. Во всяком случае, Алексина не помнила, чтобы леди позволялось выразить свое отношение к обстоятельствам коротким, но емким площадным загибом.

"Кто-то", в немыслимом прыжке поймавший кристалл, оказался девицей-антропоморфом на вид чуть старше Алексины. И она точно не забивала себе голову такой ерундой, потому что ни капельки не смутилась:

— Хорошо сказано! Не бойся, я в своем уме... кстати, меня зовут Нико.

— Алексина, — по крайней мере, занемевшую руку теперь можно было опустить. — Извини, просто... я испугалась.

— А, забудь. Ты одна тут в разуме?

— В доме еще двенадцать человек, только они спят.

— Ясно, — Нико ненадолго задумалась, вертя в руках кристалл. — Тогда вот что, ты возвращайся в дом и буди своих — скоро Карлос с парнями подойдет, чтобы их с перепугу за безумных не приняли.

Легко сказать "возвращайся", когда ты прыгуч, точно кошка, а что делать той, кто в трубе застрянет, а попытавшись соскочить с крыши на карниз, как пить дать, сверзится? Хотя, если Нико ее подстрахует... Алексина глубоко вздохнула, проглотив рвущиеся с языка ругательства, а заодно и желание потянуть время:

— Только мне нужна помощь — я одна туда не залезу.

Она боялась, что даже с чужой помощью не справится, но благодаря Нико, сумевшей залезть в дом, выломать ненужные доски и затащить Алексину в окно, как-то обошлось. Только под конец Алексина неловко зацепилась ожерельем за торчащий из рамы гвоздь; проклятая побрякушка, о которой она в последние недели и думать забыла, чуть не задушила ее по-настоящему... она ухватила нитку и резко дернула, искусно вырезанные коралловые бусины брызнули во все стороны. Нико посмотрела как-то странно:

— Дорогая штучка?

— Теперь уже вряд ли. К тому же, — Алексина наступила на одну из бусин, и та звонко хрупнула под каблуком, — мне эта побрякушка никогда не нравилась. Просто избавиться повода не было.

Восемьдесят третий день лета.

Никому из смертных, кроме отмеченных богами, не дано предвидеть будущее. Таковы были законы мироздания, и Нико не роптала. В конце концов, знай она, чем для них с Кафу кончится обычный поход на ярмарку, что бы случилось? Может, они бы все равно пошли, просто взяли больше оружия. А может, остались бы в Кристальном Рифе и, возможно, погибли... Хотя кого она обманывала — нет, не остались бы.

Охватившее Аклорию безумие было ужасно, но теперь, когда с сумасшедшими так или иначе справились — одних убили, других взяли под стражу, третьих не смогли найти и сочли пропавшими без вести, — когда те, кому повезло сохранить разум, немного успокоились и принялись восстанавливать разрушенное, Нико с удивлением и стыдом поняла, что для нее ужас родных земель обернулся большой удачей.

Для таких, как она — изгоев среди антропоморфов, чужаков среди людей, — удачей вообще могло считаться что угодно. Ей повезло добраться до Кристального Рифа живой, найти не самую чистую, но честную работу, и еще больше повезло подружиться с Кафу — пусть он богохульствовал как дышал и нечасто выныривал из своих грез, зато приютил Нико еще в первую зиму, доплачивая за нее хозяину ночлежки, и ничего не просил взамен. Разве что иногда перехватывал в долг пяток фиорино, но разве это считается? Мало-помалу они привыкли выживать вдвоем — это оказалось легче, чем поодиночке, — а в последний Первый рассвет Нико призналась, что была бы не против иметь такого брата. Правда, наутро старательно делала вид, что ничего не помнит.

До изгнания она и подумать не могла, что скажет такое человеку. Впрочем, она и в справедливость до изгнания верила, и в то, что хотя бы суд ее народа беспристрастен... что если сын вождя, желая снискать славу первого поединщика, вовсю использует ослабляющий яд, виновным признают его — в обмане и нарушении правил — а не выставят клеветницей ту, что нашла доказательства его вины. После такой подлости от соплеменников Нико пересмотрела свои взгляды на них и на людей.

А позже, живя с людьми, сама не заметила, как прониклась их обычаями, вместе с ними встречала Первый рассвет и пела заунывные песни в день Похорон солнца. В этом, пожалуй, тоже была немалая заслуга Кафу, рядом с которым любой праздник становился веселее, ярче и торжественнее. И хотя Нико сомневалась, стоит ли идти с ним в столицу на ярмарку, кому угодно другому она бы отказала сразу же.

До Кьянтина они добрались без приключений, без труда нашли место на постоялом дворе и радовались, усмотрев в спокойной дороге добрый знак. А ночью какой-то безумец поджег постоялый двор, и они спаслись только благодаря милости богов и человеку по имени Карлос, отставному солдату, приехавшему в столицу по каким-то делам... так началась самая странная история возвышения на свете, в которую Нико не поверила бы, услышав с чужих слов — но все происходило с ней и на ее глазах.

Поначалу, конечно, они об этом не задумывались — просто вместе с Карлосом носились по городу, выискивая тех, кто сохранил разум, и пытаясь обезвреживать безумцев. Потом к ним присоединился Кейзель — тот самый брат Талоса, которого, как выяснилось, приговорили к казни только для того, чтобы закрыть дело, — и Алексина, девица с кристальным светильником, чье имя Нико почему-то не сразу запомнила и первые дни мысленно называла ее просто Фонариком. Были и другие люди, но этих двоих Нико выделила для себя сразу же: перед первым ей было неловко, что она совсем недавно с таким интересом ждала его казни, а вторая вполне подходила под описание девушки, которую год назад встретил Кафу. Нико не удивилась бы, окажись Алексина той самой: боги любят пошутить над смертными, к примеру, свести в одном отряде людей, которые иначе никогда бы не встретились.

Двадцать дней безумие бушевало в полную силу, прежде чем начать сходить на нет; еще и потом кое-где проливалась кровь, но все меньше и реже, и город понемногу начали восстанавливать; Нико вместе с остальными работала с утра до ночи и вместе с остальными получала еду утром и вечером — роскошь, о которой в Кристальном Рифе она и мечтать не могла. А вчера их четверых пригласили в Бирюзовую Цитадель и объявили, что теперь они будут служить леди Каприне, временной правительнице города...

— Это большая честь, конечно, но почему именно мы? — высказался за всех Кейзель. — В смысле, мы делаем то же, что и все...

Леди Каприна не стала отмалчиваться, но говорила так долго и нагнала такого тумана, что даже у Нико, с детства привыкшей к рассказам шаманов, уши под конец чуть не свернулись в трубочку.

— Кто-нибудь что-нибудь понял? — спросил Кафу, когда их наконец-то отпустили с этой странной аудиенции.

Алексина выразительно развела руками:

— Перевожу: "не ваше свинячье дело".

— Да, так понятнее, спасибо.

Но если парней такое объяснение удовлетворило, то Нико — нет. Во время длинной речи леди она видела, что Карлос от такого назначения в восторг не пришел, а ведь он остался в зале — может, ей бы удалось подслушать разговор?

— Вы идите, — бросила она, замедляя шаг, — я догоню.

Природа наделила ее не только поистине кошачьей ловкостью, но и острым слухом; взобравшись на верхние перекрытия, Нико без труда добралась до стены, отделяющей коридор от зала совещаний, и прислушалась.

— Однако, чтобы спасти каждого из них, вы рисковали собственной жизнью, — заметила леди Каприна, видимо, заканчивая ранее начатую фразу. — Нет ли здесь противоречия?

— Какого еще противоречия? Я не сказал, что их нужно было бросить, я лишь не уверен, что именно эти люди достойны стать вашей личной гвардией!

— Понимаю. Но героев в сияющих доспехах, увы, не так уж много — я, например, кроме вас, никого не знаю. А эти... не совсем пропащие, но не побоятся испачкать руки, если понадобится. Возможно, я первая, кто поверил в них, дал возможность себя проявить; теперь им есть за что держаться и что доказывать, и они будут восстанавливать Кьянтин не только по моему приказу, но и ради самих себя.

— И если вы, именно вы прикажете "убей" или "умри", ринутся в бой, не задумываясь. Больше того — весьма охотно, — проворчал старый солдат.

В голосе леди Каприны, негромком и бесцветном, прорезалась сталь:

— Не нужно лезть на чужое поле, Карлос. Вас учили сохранять то, что есть, а не восстанавливать разрушенное; свой подвиг вы уже совершили, теперь же дело за мной... и не воображайте меня чудовищем, — добавила она, смягчившись. — Я не для того столь тщательно подбирала себе помощников, чтобы рисковать ими попусту.

— Спасибо и на том...

Карлос еще что-то говорил, но Нико уже скользнула прочь.

Удивительное дело, после всего, что она услышала сейчас, ей стало легче. Да, леди Каприна не ответила твердо "нет"; наверняка она допускала, что однажды отдаст приказ, который будет стоить им жизней. Но, по крайней мере, она дала понять, что их смерть не окажется бессмысленной... и придет не завтра, да и вообще нескоро — пока что они слишком полезны живыми.

Выстрел.

Бледно-оранжевый сгусток энергии влетел в мишень, обуглив солому. Кафу неглубоко вдохнул, досчитал мысленно до одного, пока заряжался кристалл, и на выдохе нажал на кнопку, выпуская еще один заряд. Никаких резких движений, никаких лишних мыслей.

С тех пор, как у них появилось свободное время, Кафу старался все это время проводить на стрельбище. Так было проще не думать. Выстрел — и меркла на миг кипа дешевой бумаги, прихваченная им из одного разоренного дома; Кейзель, деливший теперь с ним комнату, по поводу трофея ничего не сказал, но молчание его было очень громким. Однако не дергать же без того занятых людей из-за мелочи, которую быстрее и проще достать самому? Кафу полагал, что не стоило. Выстрел — и он почти забывал свою первую и единственную за последние недели попытку хоть что-то нарисовать. Думалось и казалось правильным что-то из прошлой жизни — лодка, рыбьи спины, отражение звезд в воде. Вышли мертвые линии, лишенные души и смысла... Выстрел.

Сейчас на счету был каждый человек, сохранивший разум, а уж способный драться и при оружии — вовсе на вес золота; кузнец и интендант Цитадели, всеми силами пытавшиеся пополнить оскудевший из-за безумцев арсенал, только рады были, что Кафу со своим. А вот в прежней жизни свою ручную пушечку он старался прятать, особенно в столице, чтобы не нарываться на подозрительные взгляды:

"Интересно, где деревенский художник научился обращаться с такой редкой игрушкой? И еще интереснее, где этот оборванец ее раздобыл? Дорогая же, наверное..."

Выстрел.

Где научился, где раздобыл... в Кристальном Рифе, где же еще. Много лет назад, когда его родители владели небольшим складом и собственной лодкой, и все соседи прекрасно понимали, что за товар хранится на складе, кто и зачем ночами выводит лодку в море, но молчали. Половина деревни жила контрабандой, а другая половина не видела в этом ничего дурного; на Положение о незаконной торговле кривились и те, и другие. Да что там, каждый гвоздь в пришвартованных лодках презрительно звенел, и с явным неодобрением гудели мачты — это же додуматься надо было, за почтенное ремесло на каторгу отправлять!

Родители Кафу, как и вся родня до пятого колена, принадлежали к первой половине, сам он — ко второй, ибо в семейном деле оказался феерически, прямо-таки виртуозно бездарен; как говорила мать, "чтобы настолько не уметь считать деньги, особый талант нужен". Кафу и сам про себя все понимал, поэтому за чужие весла не хватался, а на родительские деньги учился рисовать... Но отцовскими уроками стрельбы не пренебрегал: он был бездарностью, а не бестолочью.

Выстрел.

Именно поэтому, когда у родителей случилась размолвка с кем-то из товарищей по опасному ремеслу — Кафу, загулявший в ту ночь почти до рассвета, потом с особым усердием убирался на складе, оттирая каждую каплю пролитой крови... проще было не думать, пока руки заняты, — он предпочел отдать все, но сохранить шкуру. Себе оставил лишь принадлежности для рисования, отцовские очки, немного денег на первое время и смешное оружие из последней партии товара, с виду похожее на ручную пушку, а принципом действия — на кристальный меч. Все равно эту штуку никто не заказывал; перекупили у пиратов и никак не могли решить, кому продать подороже, а в партии хватало более ценных вещей, да и сам склад вместе с лодкой контрабандистам достался почти даром. Родители поворчали бы, конечно, но что с бездаря взять?

Выстрел.

Ему повезло. По закону сирот отправляли в приюты — малышню в общие, а мальчишек с десяти-двенадцати лет прикрепляли к гарнизонам, — но Кафу, осиротевший в девятнадцать, уже два года как считался взрослым. Не пришлось прятаться от стражи, лезть в церковное хранилище, править записанные в книгах годы и еще как-то изворачиваться; кьянтинского чиновника, вздумавшего доискаться до тщедушного юноши — сколько, мол, лет и где родные, — Кафу просто послал длинным коленом туда, куда в Кристальном Рифе испокон веков посылали столичных ищеек.

— Ты здорово стреляешь, — заметил подошедший Кейзель. Искренне заметил, стоило признать; сам Кафу на его месте от шпильки не удержался бы.

"А ты удивительно бесшумно ходишь для такой громадины". Вдохнуть, досчитать до одного, в сотый раз напомнить себе, что недостойно срывать зло на парне, которому без того несладко... Вернее, несладко сейчас было всем, но Кейзелю, за какие-то грехи назначенному главой новой гвардии, в особенности.

— Спасибо. Ты чего-то хотел?

— Каприна велела всех позвать.

— Иду, — Кафу поставил оружие на предохранитель и отошел от линии стрельбы. Стрелять в мишень, насквозь прожженную в пяти местах, все равно было уже неинтересно.

* * *

— Мы должны восстановить связи с другими поселениями, — без обиняков начала леди, когда все собрались. На столе перед ней лежала карта поселений и дорог. — Больше всего меня сейчас интересует Кристальный Риф и дорога через каньон, поскольку путь по морю обеспечить пока некому и не на чем...

"В присутствии старших по званию не браниться, — напомнил себе Кейзель, сцепив зубы. — Даже если очень хочется".

Как лидер отряда, пусть и назначенный из соображений "ты на эту роль не слишком подходишь, но все остальные не подходят вовсе", он тем более не имел права высказываться — не знал и не хотел проверять, как Каприна отреагирует на открытое неподчинение. Желающих выслужиться отщепенцев она могла найти на его место хоть два десятка, а он разве имел право так глупо оставлять людей, которые только-только начали доверять ему и друг другу? Особенно сейчас... Но высказаться хотелось. Одно дело — разбирать завалы и скручивать безумцев в городе, тут все показали себя неплохо, а совсем другое — вести группу вчерашних незнакомцев в каньон.

На картах это место отмечали как "Каньон Отрыжка Хейгу"⁽¹⁾; местные называли его просто каньоном. Пепельная пустыня в кольце Бирюзовых гор определяла жизнь материка задолго до того, как был заложен первый камень Цитадели Кьянтина, поначалу лишь форпоста на границе освоенных земель. Сменялись века, крепости обрастали городами, города богатели, укрывшись от пепла за спинами гор; люди торговали друг с другом, прокладывали пути сообщения, мало-помалу объединялись в единое государство, а каньон просто был — и людям приходилось с ним считаться.

Кейзель выбирался туда лишь однажды, когда потребовалось упокоить мертвяков, и запомнил главное: в каньоне пытаются выжить отщепенцы, которым не место среди приличных людей, и они опасны; по каньону бродят чудовища, которые не прочь закусить человечиной, и они опасны; в каньоне оживают мертвецы, и они опасны — но все они вместе взятые вполовину не так опасны, как сам каньон.

Тогда еще светло было, но в облаке пепла, который никогда не оседал до конца, это мало что меняло. Черно-серый пепел ложился на стекла очков, мешая смотреть, вяз в толстом слое защитной мази, умудрялся проникать сквозь пропитанную всем, чем только можно, одежду, хрустел на зубах, раня десны... впрочем, в последнем Кейзель сам был виноват — умудрился неплотно завязать платок, за что и расплатился кровавым оскалом и парой дней кашля. А его приятелю просто не повезло — в бою отошел слишком далеко от тропы и наткнулся на выход горячего пепла, только мазь уберегла от серьезных ожогов. Каньон не прощал ошибок, даже нечаянных.

— Вам нужен проводник?

Кейзель оглядел товарищей — Алексина съежилась и свела плечи, Нико буравила мрачным взглядом стол, Кафу сидел спокойно и как-то равнодушно, будто его все это не касалось. Благородная девица, навряд ли хоть раз покидавшая столицу, охотница из горного племени, выходец из деревни, где, если верить слухам, плавать учились раньше, чем ходить... "Честно? Проводник не помешал бы, но где его сейчас возьмешь?"

А ему самому не помешала бы помощь или хотя бы совет, как командовать этими людьми в каньоне, чтобы они слушались, и Кейзель в очередной раз вспомнил Карлоса... Но старый солдат, как только все успокоилось, покинул Кьянтин. Сказал, что в Бастионе, возможно, он окажется нужнее. Наверное, и вправду оказался — Кейзель не знал и не смел осуждать... просто ему не к кому больше было обратиться.

"Соберись, может, все будет не так страшно..."

— Кто-нибудь из вас уже выходил в каньон? Сам или с проводником, неважно? — спросил он, ни на что особо не надеясь.

Алексина замотала головой:

— Ни разу, — и чуть слышно призналась: — Я даже свой размер очков не знаю.

Кейзель посмотрел на нее внимательнее, оценивая — глаза круглые, широко посаженные, не раскосые, — прикинул.

— Двойка, скорее всего, но лучше замерь у интенданта. Ладно... вы двое ходили же?

Нико кивнула:

— Дважды. Первый раз — когда меня изгнали, я старалась держаться горной тропы, но в одном месте пришлось спуститься. Второй — летом, когда с Кафу в Кьянтин шли.

Что ж, по крайней мере, из них четверых трое знали, что делать и как себя вести.

— Вы шли с проводником?

— Сами. Денег было в обрез, а проводники накануне ярмарки совсем берега потеряли, — Кафу едва заметно скривился. — Полсотни флоринов с носа... знаешь, где я видал такие цены? У меня десять проходов было, решили рискнуть.

Только намертво вбитые привычки молчать, пока не спросят, и не повышать голос в присутствии старших по званию не позволили Кейзелю переспросить: "сколько?!". Десять проходов, то есть уже одиннадцать — это и для солдата очень прилично, не то что для простого человека. Хотя... стребуй кто с него полсотни серебряных — сумму, какой он в прошлой жизни в глаза не видел — он бы, может, тоже рискнул головой.

— Ты сможешь быть нашим проводником? И сварить мазь на всех?

— Да на оба вопроса.

— Хорошо, — Кейзель выдохнул. Действительно очень хорошо, гораздо лучше, чем он мог рассчитывать. — У нас есть проводник, леди.

— В таком случае, я полагаю, с подготовкой вы справитесь сами. Если будут какие-то затруднения, сообщайте, если нет — выдвигайтесь, как только будете готовы, — леди Каприна поднялась с места, давая понять, что аудиенция окончена.

После собрания разошлись кто куда: Алексина и Кафу — к интенданту, узнавать насчет очков и прочего; Нико и Кейзель с мешком дешевых украшений — на чудом уцелевшую водную ферму, где жили, работали и выращивали себе подобных гидрогениты, полукальмары-полулюди. Безумие их не затронуло так, как людей и антропоморфов — то ли потому что в большинстве своем гидрогениты умом не отличались и сходить им было не с чего, то ли по другой причине, Кейзель не знал. Он вообще прежде гидрогенитов видел только на картинках — и лишь потому, что защитная мазь для выходов в каньон готовилась как раз из слизи гидрогенитов, а такую полезную скотину стоило знать в лицо.

Пока они шли, часы пробили двенадцать раз; он не помнил, дня или ночи, но это уже почти не имело значения. Все равно по осени солнце нечасто выглядывало из-за туч, а осень наступила, кажется, десять дней назад. Или двенадцать?

— Знаешь, я теперь все время сбиваюсь со счета — какой день, сколько времени, — признался он. — А ты?

— А я уже не считаю. Раньше считала, а теперь... Осень как осень — ветер, темень, только в этот раз еще и разруха. Ну и голодно будет, наверное.

— Но должен же быть порядок, правда? — Нико не ответила, только пожала перевязанными светлой тканью плечами, и он перевел тему: — Слушай, а как разговаривать с гидрогенитами?

— У нас нет мази, а местных старшин мы пока не знаем, так что почти никак — позволим дозорным нас рассмотреть, передадим им через ворота бусы, возьмем слизь и пойдем обратно. И будем ждать, пока сварится мазь... до Рифа и обратно на четверых дней пять, не меньше, — но особо расстроенной из-за задержки Нико не выглядела.

— Так не хочешь идти в каньон?

— Ну а кто хочет? — резонно отозвалась она. — Но дело не в этом, просто Кафу в последнее время слишком много думает, а ему это вредно.

Кейзель не удержался от смешка:

— Ты говоришь, как мой бригадир — он тоже нас работой до ушей загружал, чтобы мы не думали о чем не надо, — бывший бригадир, вспомнилось вдруг, и смеяться тут же расхотелось. Скорее всего, уже совсем бывший, ведь навряд ли безумие поразило людей только в столице...

— Ничего веселого. Когда что-то плохое случается, он либо находит себе дело и делает его до тошноты, либо начинает думать, раскисает и уже ничего делать не может. Он уже мне говорил, что ему не рисуется, а это дурной знак...

Может, не зря она беспокоилась? Кейзель так и не понял, связывала этих двоих дружба или нечто большее, но само то, что они прошли каньон вместе, о чем-то говорило. Наверное, Нико лучше прочих знала смысл этого "не рисуется", глубоко непонятного самому Кейзелю — не рисуй, раз не рисуется, что такого-то, — и изрешеченной мишени, и, может, чего-то еще, что видела только она. Поговорку "каньон жрет самоуверенных, а закусывает отчаявшимися" Кейзель знал и сам; отчаявшийся проводник — хуже не придумаешь. Но где искать другого?

— ...так что я только порадуюсь, если на складе вовсе не найдется мази — тогда через пять дней у нас будет хороший проводник. Немного одуревший от паров, зато без лишних мыслей в голове.

— А если мази вдруг окажется достаточно? И вообще мы сможем выйти хоть завтра?

Нико поддернула повязку на левой руке и повернулась к нему:

— Значит, сегодня в казармах или резиденции что-то как следует сломается — так, что потребуются силы всех незанятых мужчин. И у нас все равно будет хороший проводник, — и добавила, видимо, разглядев выражение его лица: — Впрочем, не переживай до времени. Скорее солнце взойдет зимой, чем на нашем складе всего окажется в достатке.

* * *

Мази на складе, само собой, не оказалось. "А чего вы хотели? — развел руками интендант. — Столько высокородных ублюдков — извини, девочка — жравших с королевского стола, разом решили позаботиться о себе, что ни одной баночки не осталось! Давайте как-нибудь сами соображайте..." Зато лаборатория Цитадели не слишком пострадала — пара обвалившихся полок и дверь на одной петле, будто кто-то ворвался, огляделся и, не найдя беззащитной живой цели, выбежал вон, не в счет, — и нашлось там практически все необходимое. И пока Кафу, что-то бормоча, разбирал мерные склянки, Алексина воевала с найденными на складе очками — уже не новыми, с потертым и кое-где потрескавшимся кожухом, но для нее первыми в жизни.

Защитные очки — "двойка", как и предполагал Кейзель — оказались тяжелыми, с неудобным тугим ремнем; Алексина уже третий раз пыталась их надеть, но ремень то съезжал, скользя по волосам, то отказывался затягиваться до нужной прорези, а у нее от неудобной позы уже начали затекать шея и локти. Обидно было до зубовного скрипа: Кафу со своей "единицей", которую ему подобрали вместо старой, сломанной в гуще городских беспорядков, справился не то что с первой попытки — одним движением! Ей бы так...

— Давай помогу, — Кафу отвлекся от склянок и подошел к ней. С силой, но не резко надавил с краев, плотнее прижимая к ее лицу оправу-кожух, ловко оттянул ремень и закрепил как надо. — Вот. Поноси пока, чтобы привыкнуть — в каньоне их снять будет нельзя.

Она осторожно ощупала свое лицо, сдавливающий голову ремень.

— Может, я чего-то не понимаю, но ведь для такой сноровки двух раз в год недостаточно?

— Да я просто прежнюю пару одно время надевал, когда надо и не надо, — ей послышалось, или вместо "прежнюю" Кафу чуть не сказал другое слово, более привычное? Крохотная заминка, не больше доли мгновения... но она была. — Решил — не в кармане же носить эту дуру, еще потеряю... и вообще так было проще.

— А вот деликатничать со мной не надо, — прозвучало резче, чем хотелось, но Алексине порядком надоело, как в последние недели все пытались не упоминать при ней своих родных, будто боялись ранить. Будто она была хрупким цветком, готовым сломаться от любого порыва ветра!

Хотя... может, в чем-то они были правы.

Алексина не знала, что произошло с ее семьей, и не хотела знать. Радовалась, что в предместья посылали другие отряды, не просматривала списки спасенных, не ходила в восстановленные кварталы. Ей хватило духу лишь на то, чтобы попросить одного из бывших слуг передать записку — мол, жива, здорова, теперь служу в Цитадели, — и после, услышав, что в их старом доме тихо, понадеяться на лучшее. В конце концов, родители всегда рано ложились спать.

Потому что иначе пришлось бы искать тела, изо всех сил не думая о том, что жизнь ее родителей мог оборвать не какой-нибудь безумец, а ее новые товарищи или даже она сама — когда из темноты на тебя выскакивает, размахивая чем-то тяжелым, бывший человек, ты сперва бьешь, а потом... уже даже не приглядываешься.

Потому что, даже если допустить на миг, что они выжили и остались в здравом рассудке — что Алексина могла им сказать при встрече, что услышала бы в ответ? Суровую отповедь — мол, как можно, только потеряв мужа, оставаться наедине с мужчиной, да еще так запросто позволять ему прикасаться к себе? Поздравления — в прежней жизни Алексине даже место фрейлины не светило бы, не то что назначение в личный отряд? Плач и причитания, едва не заупокойные молитвы по ней — в ее же присутствии — при одном упоминании каньона? Зачем ей это все, а родным зачем? Она сжала зубы, резко втянула носом воздух, вдруг ставший холодным и горьким.

— Помочь очки снять?

— Зачем? — не поняла она.

— В них плакать неудобно — слезы так и болтаются потом, даже не вытрешь. Так помочь?

— Да нет... все уже, — еще один вдох — медленнее, тише. — А как ты считаешь, я... плохой человек? Ну, потому что не хочу узнавать про родных?

Кафу фыркнул так громко, что Алексина вздрогнула:

— Нет, конечно. Мы имеем право чего-то не знать, чего-то не делать — это я тебе говорю как человек, оттиравший со стен кровь своих стариков. Я точно знал, что они мертвы, даже почти наверняка знал, от чьей руки... не знать было бы проще.

— Почему?

— Потому что я ни-че-го не собирался с этим делать. Потому что в Рифе все вообще не так работает, как в Кьянтине или, скажем, у Бареки; донеси я страже — не дожил бы до утра, а выходить в одиночку против матерых головорезов... сама понимаешь. Если бы месть возвращала убитых к жизни, я бы, конечно, рискнул, а так не видел смысла, — когда он успел оказаться совсем близко и положить руки ей на плечи? Впрочем, была ли разница? — Но повторюсь — мы жили в одной деревне, с кем-то на соседних улицах, и я знал убийц в лицо... не самое нужное знание, я бы без него прекрасно прожил.

Может, он поэтому на собрании сидел с каменным лицом? Тогда Алексина немного удивилась — неужели ему совсем не хотелось навестить родную деревню? — а сейчас подумала, что в дом, связанный с такими воспоминаниями, вряд ли хочется возвращаться... или просто Кафу, как и она сама, не горел желанием видеть, во что превратился его дом теперь.

— То есть ты меня не осуждаешь?

— Я никогда никого не осуждаю за желание жить. И за желание жить хоть немного лучше.

Кажется, в прошлой жизни что-то подобное говорил ей муж. Мол, все хотят жить лучше, иметь больше, и нет ничего плохого в том, чтобы улучшать свое положение всеми доступными средствами — службой, торговлей, удачным браком... Он, к слову, тоже Алексину ни за что не осуждал — не тешил себя иллюзиями, но, как и она, принимал правила игры. И когда эти правила объяснял он, богатый дворянин, кавалер какого-то там ордена, они казались простыми и на редкость понятными.

В устах Кафу, бывшего художника, у которого даже на проводника до Кьянтина денег не нашлось, те же слова звучали... не лицемерно, нет — просто иначе, будто он вдруг заговорил на чужом языке. Алексине очень бы хотелось развернуться и посмотреть ему в глаза — чтобы, возможно, понять немного лучше, — но они стояли слишком близко, а отстраниться мешал стол... да и стоило ли?

— Кхм-кхм! — раздалось от двери. Негромко, но отрезвляюще.

— И как вы вечно умудряетесь так подкрадываться? — беззлобно проворчал Кафу, убрав руки и отступив назад.

Нико поставила тяжелое ведро с крышкой прямо у входа и спокойно парировала:

— Это не мы подкрадываемся — это ты слишком увлекаешься. Но я не против, только про мазь не забудьте, — подмигнула Алексине — или показалось в неверном свете лампы? — и исчезла так же неожиданно, как появилась, только блеснули длинные белые косы.

— Надо будет сюда кристалл прикрутить, свет ровнее...

— Ага, — рассеянно согласилась Алексина, которой впервые в жизни на свет было плевать. — А вы с Нико вместе или?..

Не то чтобы это имело значение прежде, но сейчас показалось жутко важным. Не таким, как грядущая вылазка, но определенно важнее, чем светильник в старой лаборатории.

Кафу встал к столу, как ни в чем не бывало, закатал левый рукав — от запястья почти до локтя шел наискось длинный шрам:

— Мы по законам Бареки вроде как брат и сестра. У Нико такая же отметина... но с человеком мешать кровь не принято, поэтому обычно она делает вид, что не помнит, а я — что верю ей, — он закатал второй рукав. — Ладно, это неважно. Ты мне лучше расскажи, как с этим всем богатством обращаться?

Сперва Алексина не поняла, о чем он. Затем проследила за его взглядом — а смотрел Кафу на мерные склянки, причем с таким видом, будто в самом деле не понимал, что для чего нужно, — и совсем растерялась:

— Ты же говорил, что умеешь варить мазь...

— Ага, умею. В своем котелке, той же ложкой, которой ем, на глаз, — тут Алексина хихикнула: ей очень живо представился процесс варки зелья в котелке на костре, причем в зелье плавали кусочки репы. Кафу поднял бровь: — Что? Я художник, а не алхимик.

— Ясно. Тогда смотри...

* * *

Каньон можно было обсуждать тысячу раз, к нему можно было готовиться неделями — и все равно не подготовиться до конца. В племени Бареки о нем слагали сказки одна другой страшнее, и все дети племени знали: каньон нельзя победить, нельзя задобрить — можно лишь попытаться его обмануть. Перед выходом в каньон члены племени — всегда взрослые, прошедшие особое испытание воины — уходили в горы и долго молились, прося у богов благословения и защиты; и если во всех прочих случаях антропоморфы обращались с молитвами к Великому Коту Мо, то для каньона просили помощи у Лебиуса и Каристона — считалось, что первый одарит путешественника своей мудростью, чтобы обмануть проклятую землю, а второй, покровитель воинов и путешественников, укажет верную дорогу. Нико во многом успела разочароваться, но только чудо в свое время спасло ее, изгнанницу, ступившую на землю каньона без подготовки и в одиночестве. И потом, когда она снова вышла на тропу с резью в слезящихся глазах, во рту, в горле; и позже, всю дорогу до Рифа, когда ее то и дело скручивало кашлем.

Люди готовились всерьез, но иначе — придавая большее значение внешнему, чем внутреннему, и в чем-то, пожалуй, были правы: в очках Нико чувствовала себя гораздо увереннее, чем в повязке паучьего шелка. Люди предпочитали занимать себя делом, а не молитвой, и такой подход был по-своему хорош — он помогал не думать, не скатываться в уныние; перекрытиям резиденции очень повезло, что дел за несколько дней до выхода оказалось более чем достаточно, ибо, по мнению Нико, накануне выхода в каньон ничто не было слишком.

От одного его вида — угольной черноты, простирающейся во все стороны, насколько хватало глаз — у нее перехватывало дыхание, и кровь билась в жилах, не зная, куда бросаться. В голову, чтобы Нико поняла, что творит, или в ноги, чтобы убегать, не оглядываясь?

Так было в первый раз, когда ей пришлось сойти с обвалившейся тропы. Во второй пришлось чуть легче: тогда кожа ее блестела как зеркало от защитной мази, и рядом шел друг, рядом с которым она могла не бояться упасть. Сейчас их было четверо — больше целебных зелий в поясных сумках, больше рук, умеющих держать оружие, больше шанс выжить. И все же...

"Я иду второй, — напомнила она себе. — Я не имею права уйти, потому что мы распределили очередь и роли; я иду второй, и Алексина сможет ухватиться за меня, если собьется с тропы... А Кейзель сможет подхватить ее, если она устанет". Но были ли они по-настоящему готовы?

Горная тропа мягко уходила вниз, исчезая в пепельном облаке, почти как спуск к морю. Там, внизу, нужно будет беречь дыхание, и без крайней необходимости до самой сторожки они не произнесут ни слова — а до первой сторожки, насколько помнила Нико, чуть больше двух часов хода.

— Лежит он, подобный ленивому дракону, и жаждет добычи...

— Мне больше нравится другая присказка, — не оборачиваясь, бросил Кафу. — Которая про кровь и грог.

"Кровь не грог, захочешь — не разбавишь", — припомнила Нико. И чуть не спросила, к чему он, но взглянула на его прямую спину, расправленные плечи, будто не ощущавшие тяжесть баклаги с водой — и не спросила.

Может, зря она переживала? Может, для Кафу страшный простор каньона был тем же морем? И сам он, стоя на берегу этого моря, стряхивал с души плесень унылых мыслей и бросал вызов пеплу, как его предки раз за разом бросали вызов соленой воде? А ведь его кровь теперь текла и в ее жилах, и поколения удачливых контрабандистов стали и ее семьей тоже. Может, не просто так все случилось — и ее изгнание, и Кристальный Риф, и ритуал, проведенный в обход всех правил, по пьянке на Первый Рассвет.

Нико во многом разочаровалась... но в такую путеводную звезду она готова была поверить.

1) В игре — "Отрыжка Дьявола". Но у местного дьявола есть имя, так что "не отсебятина, а ребрендинг".

Вернуться к тексту

На картах каньон казался не таким уж большим — всего восемь сторожек от перевала Ашенбарка на севере до оврага Виллилу на юге, и от одной сторожки до другой — два-три часа быстрым ходом. Чуть больше дня пути, если уметь считать, не умея при этом думать... На самом деле — и тут не колебался бы ни новичок, ни опытный проводник с патентом, жалованьем и обязанностями, ни наглый одиночка с десятком проходов за плечами — каньон был огромен.

Любой, кому хоть раз случалось закрепить тряпку на трости и спуститься в каньон, знал: путь предстоит долгий, тем более долгий, что в каньоне очень темно — и глазам не за что зацепиться, и из темноты в любую минуту может выскочить безумец, мертвяк или еще какая тварь.

Любой, прежде чем спуститься, повторял про себя главную заповедь каньона: "не привлекай внимания".

Не зажигай огней, чтобы тебя не увидели. Вдоль безопасных троп лежат светящиеся камни — дешевый шлак, что испускает совсем тусклый зеленоватый свет, ничего толком не освещающий, зато и неразличимый с трех шагов — и хватит с тебя. Смотри под ноги, шарь перед собой тростью, обмахивай тряпкой каждый камень, чтобы не сбиться с пути, пропустив нужный. И молчи: рот в каньоне лучше без крайней нужды не открывать. Не приманивать разговорами кого не надо, не терять драгоценную воду, пытаясь дышать ртом; кажется, что так легче, но ничего подобного.

Нико говорила, что в каньоне стоит колючая сухая жара, но толстый слой защитной мази превращал эту жару в душное тепло. Духота выматывала, но мазь, по крайней мере, задерживала пепел снаружи и пот изнутри, позволяя не отравиться и не высохнуть до смерти на пути между сторожками. Два-три часа пути, если знать тропу и не задерживаться, от одного укрытия до другого; два-три часа — и можно будет за закрытой дверью снять ненадолго платки, напиться и отдохнуть. За тем же, чтобы в сторожках не переводилась вода и оставался чистым воздух, как раз и следили проводники... и странно было осознавать проводниками — себя. Вдруг понять, что важно не просто провести группу через пепельную пустыню, ориентируясь на светящиеся камни вдоль тропы; что и безопасность дороги, и целостность укрытий — теперь их ответственность.

Кафу умом все понимал, даже патент у Каприны стребовал, чтобы все честь по чести, но как-то до конца не прочувствовал. Перед выходом он сделал все необходимое — сварил мазь, проверил снаряжение, потренировался вместе с Алексиной надевать очки... и, заболтавшись с ней, покинул лабораторию в двенадцатом часу.

— Ты поздно, — заметил Кейзель, едва повернувшись на звук шагов. — Помнишь, во сколько завтра выход?

— Ну кто бы говорил. Сам-то чем занят? — Кафу плюхнулся на кровать, мельком бросив взгляд на стол, утром просто свободный для работы, а теперь засиявший прямо-таки неживой чистотой; даже черновики, сложенные прежде неаккуратной стопкой, лежали от меньшего к большему, уголок к уголку. — Кстати, на кой ты по сотому разу все перекладываешь?

Если на то пошло, наведение порядка в каждом уголке их без того чистой комнаты в каждую свободную минуту Кафу полагал куда более бесполезным занятием, нежели беседы с красивой девушкой, но прежде не позволял себе высказываться. Впрочем, Кейзель тоже прежде не смотрел на него, как учитель церковной школы на провинившегося первогодку.

— Мне же надо было чем-то заниматься, пока ты в лаборатории сидел. А порядок... он успокаивает. Напоминает, что хоть что-то в своей жизни я могу контролировать, — очень серьезно ответил Кейзель. И продолжил, развернувшись всем корпусом: — Слушай, у меня просьба: завтра не выделывайся.

— Что, прости?

— Я понимаю: ты старше, опытнее, в каньоне так точно... Нико с тобой уже ходила, Алексину ты учишь, завтра ты пойдешь первым — они будут больше ориентироваться на тебя, чем на меня. Я все понимаю, правда, но лидером отряда назначили меня, я за вас в ответе...

— И тебе не нужен бунт на корабле, так? Боишься вместо "да, сэр" услышать посреди дороги "какого демона ты тут раскомандовался"?

— Да, — Кейзель сцепил руки, слишком резко, будто пытался унять дрожь в пальцах. — Потому что не могу быть уверен, что ты такого не скажешь, если что-то в моих словах тебе не понравится. Будь ты рядовым-первоходком, все было бы проще...

Кафу пожал плечами и принялся расстегивать сапог:

— Не-а.

— Что?

— Проще, говорю, не было бы. Именно потому, что я не сопляк из гарнизона, каньон только на картах видевший, я не стану на тебя петушиться... Разве только ты начнешь приказывать всякую дичь — тут, не обессудь, буду поправлять, — и добавил, справившись с последней застежкой: — И извини, что задержался.

Пожалуй, в чем-то Кейзель был прав: одиночка Кафу мог себе позволить не следить за временем, завалиться спать в любом часу и выйти потом когда получится; Кафу-проводник на такое разгильдяйство права не имел. Это стоило признать и... просто привыкнуть. Чем скорее, тем лучше.

— Не страшно. Давай еще раз повторим, что мне надо знать про тропу и сторожки, чтобы не приказать нечаянно дичь...

Повторили быстро — не прошло и получаса; в каньоне вообще было не так уж много правил, и все простые. Если запоминать их, сидя в безопасной светлой комнате, а не пытаться применить, проделав путь по пустырю сквозь облако пепла с баклагой воды за спиной и в полном снаряжении, когда будто случайно из кромешной темноты вырастает сторожка.

"Внешние замки на них одинаковые — пластина с углублениями под дверной ручкой, надавливаешь на углубления в нужной последовательности, да и все; если надавишь правильно, услышишь щелчок. Закрываешь в обратном порядке..."

"А если щелчка не будет?"

"Значит, либо ты где-то ошибся, либо механизм поврежден, либо в сторожке кто-то есть. В первый раз открывать буду я, потом покажу тебе, потом Алексине; пока открываю, меня не торопить, по сторонам смотреть внимательно".

Правую руку положить на пластину, вывернув ладонь к двери и вниз — простенькая, но надежная защита от мертвяков, для которых такой жест слишком сложен; Кафу сосредоточился, нащупывая пальцами нужные углубления. Три-два-четыре-один-пять, где большой палец — единица, не слишком быстро и не слишком медленно... щелчок.

В сторожку он зашел первым, сделал шаг в сторону, пропуская остальных; взял Нико за руку — она отлично держалась всю дорогу, но сейчас вцепилась в его ладонь так, что кости хрустнули... Кафу успокаивающе пожал ее руку в ответ: все хорошо, а если командир сейчас про воздушку не забудет, то и вообще отлично.

"Как замыкающий ты должен запереть сторожку изнутри, а как командир — отдать приказ про платки сразу же, как запрешь дверь. Если забудешь, придется мне..."

Алексина дышала тяжело и слишком часто, так что платок над ее лицом на каждом выдохе вздувался, как парус. Но только она потянулась к завязкам, как раздался тот самый приказ — слишком резко, слишком громко, будто Кейзель отчаянно боялся облажаться, промедлив хоть мгновение:

— Платки не снимать!

* * *

Алексина буркнула что-то недовольное, но руки опустила; что ж, хотя бы так. Если честно, на первом переходе Кейзель даже такого подчинения опасался не получить.

— Я проверю воздушку, потом сможете снять, — быстро пояснил он и полез на второй уровень.

— Воду-то сними, мешает же...

— А, да, — он неловко выпутался из лямок и опустил баклагу на пол, слишком громко стукнув дном. Очень хотелось провалиться сквозь землю... "Спокойнее... Ты не в открытом каньоне, здесь и сейчас тебя за неверный жест никто не убьет. А эти... ну, разве что посмеются, переживешь. Просто делай, что должен".

Никто не смеялся.

Воздушное окно располагалось на втором уровне, сразу за ручным винтом. "Прежде чем открывать заслонку, проверь, действует ли зачарование, — вспомнил Кейзель. — Выступ в верхнем правом углу окна; если все в порядке, тебя слегка ударит молнией, только перчатку надо снять..." Хорошо, что в сторожке такой тусклый свет: свои руки с отрастающими после допросов ногтями он лишний раз видеть не хотел. От вида этих следов его до сих пор колотило, а сейчас... не время, не место.

Верхний правый угол, круглый выступ, разряд молнии по открытой ладони — это оказалось не больно, только пальцы свело судорогой, так что перчатка еле натянулась. Наверное, надо было сначала руку размять... впрочем, какая уже разница.

— Порядок! — крикнул он, открыв заглушку. — Вам винт крутануть?

— А давай пару раз! — отозвались снизу.

Когда Кейзель, прокрутив для верности пять оборотов, спустился, остальные успели слить воду в каменный кувшин и расположиться на отдых. Нико видно не было, а Кафу и Алексина, рассевшись на соседних койках, проверяли друг друга на знания... точнее, проверял Кафу — ни дать ни взять какой-нибудь столичный профессор, даже в очках, даром что не совсем правильных:

— Между прочим, что мы делаем, если воздушка не в порядке?

— Закрываем заслонку и раскидываем "изумруд" по всем поверхностям, — отчеканила Алексина, будто отвечала урок. — Если в отряде есть маг, он должен сразу восстановить зачарование, только после этого заслонку можно снова открыть. А платки снимать можно, только если "изумруд" не светится.

— Верно, а где мы держим "изумруд"?

— В сумке справа. "Сахар" — слева...

"А она молодец, подготовилась", — отметил Кейзель. И хоть его заслуги в этом не было, но на душе все равно потеплело: не он один накануне выхода волновался и повторял все, что казалось важным!

Про укладку сухих зелий им еще в Бастионе рассказывали. "Изумруд" — желтовато-зеленый порошок, нейтрализующий яды в воздухе, при реакции светящийся зеленым светом; "едкий сахар" — мелкие светло-коричневые кристаллы со сладким запахом, разлагающие содержимое нужников. Всегда кладутся по бокам поясной сумки, и не приведи Тетсу перепутать местами — сразу взыскание!

— Кстати, никогда не задумывался, почему так? — вдруг хмыкнула Алексина. — Бьюсь об заклад, что из-за доморощенных алхимиков вроде тебя. Заменят желчь скрайба демоны знают чем, а в итоге вместо "изумруда" и "сахара" выходит бурда светящая и бурда горящая, которые по виду и запаху не различишь, хотя надо бы!

Хлоп! — это вернувшаяся Нико влепила Кафу подзатыльник:

— А еще, оказывается, правильный "сахар" не горит, а тлеет.

— И жжется, если на язык попробовать, — добавил Кейзель, вспомнив, как впервые познакомился с этой гадостью.

Кафу и Алексина резко повернулись к нему и в один голос выдохнули:

— Зачем?!

Кейзель пожал плечами. В смысле — зачем?

У него в тот день было дежурство на складе, а было ему пятнадцать лет — самое то, чтобы хватало сил таскать тяжелое, а сожрать хотелось все, что не прибито. Хотя кормили в Бастионе вполне сносно, стоило признать — все-таки гарнизонные сироты были не просто беспризорниками, а почти уже солдатами и рабочими, и на пустой каше их не держали... ну, в наказание разве что — так нечего правила нарушать.

Но солдатская похлебка на редкость быстро приедалась, и ее всегда казалось слишком мало. А еще страшно хотелось чего-нибудь вкусного. Например, булки с сахаром, но такие булки выдавали дважды в год, на Похороны солнца и Первый рассвет; а вот получить какую-нибудь вкусную мелочь из офицерского пайка можно было и без праздников, если сто дней хорошо учиться, не нарываться и исправно нести дежурства... если бы не риск перечеркнуть труд нескольких недель одним взысканием — они бы за эти дежурства дрались. Некоторые, впрочем, и пытались драться поначалу, но ничего, кроме синяков и карцера, не получали; довольно быстро доходило даже до самых дубоголовых, что лучше иногда посидеть тихо, шипя вслед везунчикам.

Назначение на склад считалось удачей — похуже, чем на кухню, но лучше, чем в книгохранилище, где поживиться было нечем, или в лаборатории, откуда не все возвращались. На складе можно было, по крайней мере, стянуть что-нибудь съестное, пока интендант не смотрел. Кейзель и в мыслях не имел воровать, просто работа как-то быстро закончилась, раньше положенного его все равно бы не отпустили, а "сахар" в колбе был так похож на настоящий... Стало просто интересно — вдруг он еще и вкусный, как настоящий?

— ...в общем, я здорово обжег язык и дежурство сдавал молча, — закончил он. — Что, неужели никогда не хотели попробовать?

И тут же пожалел, что спросил. Зачем этим троим пробовать тайком непонятные зелья? У каждого из них были родители, дом; они, наверное, и не знали, как это — когда хочется сладкого, а ничего нет и, если не потрудиться как следует, несколько недель не будет. Нет, Кейзель, конечно же, не желал им другого, просто не знал, можно ли вообще говорить на эти темы с людьми не из гарнизона. И не знал, что хуже — услышать в ответ насмешки или пустое сочувствие.

Нико пожала плечами:

— У нас не делали настоящего сахара — откуда мне было знать, что эта штука на него похожа?

— А я экономил на ингредиентах, и у меня в самом деле получалась бурда, — подхватил Кафу. — Зеленовато-серая такая, и пахла гнилью, особенно пока застывала...

Алексина хотела что-то ответить — может, даже прочесть лекцию по алхимии, — но, спасибо ей, только улыбнулась:

— А я просто знаю рецепт, и... Нет, пробовать это мне не хотелось, — и добавила со смешком: — А ты не хочешь, чтобы я сейчас зачитывала его по памяти.

— Ты права, не хочу.

Кейзель проверил уровень воды в кувшине — почти полный, достаточно, — подумал и сел рядом с Алексиной. Им еще предстояло возвращаться на перевал, набирать воду и снова идти в каньон, но уже до следующей сторожки, и можно было выдвигаться хоть сейчас... но показалось правильнее дать всем — и себе тоже — отдохнуть как следует.

* * *

В Кьянтине, когда только обсуждали вылазку, Алексина не очень понимала, зачем останавливаться в каждой сторожке по пути. В первый раз понятно — проверить воздух и воду, — а потом зачем? И без того все время возвращаться приходится, так не быстрее ли уже проверенные проскакивать хотя бы на пути домой? Но остальные говорили об этом так, будто иные варианты им и в голову не приходили, и она промолчала. Решила на первый раз просто делать что скажут и запоминать, а свои ценные мысли изложить после возвращения, если они у нее, конечно, останутся в голове.

Мыслей не осталось уже на третьем переходе, не то что ценных — вообще никаких. Помня свою ошибку, дышать ртом Алексина даже не пыталась, но легче от этого не становилось. Все та же духота, тяжелый густой воздух, который приходилось втягивать изо всех сил, чтобы сделать вдох... и темнота, густая рассыпчатая темень, искажающая звуки и скрадывающая очертания, в которой было так сложно не то что сохранять ясный ум — даже держать глаза открытыми.

После третьего перехода у них кончились слова — просто не о чем было говорить, не хотелось, не осталось сил. На шестом Алексина впервые оступилась, чуть не потеряв сознание, и потом шла в связке с Нико, потому что по-другому не могла себя заставить сделать даже шаг; понимала, что нужно идти, но не могла. Это место что-то творило с ними — подтачивало волю к жизни, притупляло чувства... И это вынужденное молчание, закрытые платками лица, искаженный звук шагов — все изматывало, заставляло сомневаться в реальности идущих впереди, и спасала только прицепленная к поясу веревка, всамделишная, крепкая и по-настоящему тянувшая вперед.

Они смогли проверить три сторожки — всего три отметки на карте, но целых двенадцать переходов — прежде чем вернуться на перевал для отдыха, и Алексине уже точно не хотелось что-то выяснять или предлагать. Если бы не сторожки... и не Кейзель, разрешавший ей поспать на каждой остановке, и не Кафу, заставивший всех взять в придачу к воде для сторожек еще и воду для себя с наказом ни в коем случае не сливать эту воду в кувшины, и не Нико, которая на последних переходах уже просто тащила Алексину на себе... пожалуй, вышли бы из каньона трое.

"Я не буду об этом думать. Только не сейчас". Не во время привала, когда можно снять наконец очки, как следует их прочистив, вспомнить, что рядом — не пепельные призраки, а настоящие люди с настоящими лицами, и подумать о какой-нибудь ерунде. Например, о том, что мазь, прежде плотная и блестящая, стала темно-серой от пепла и слезала с кожи сухими хрупкими чешуйками — сколько таких чешуек, осыпавшись с косынки, запуталось у нее в волосах? Как долго придется их вычесывать, да и получится ли? Может, проще и быстрее будет все отрезать к демонам? Или не думать сейчас даже об этом — просто смотреть на мерцающие угольки в костре...

— Ты молодец, хорошо держишься.

— Спасибо. Я стараюсь, — что еще она могла сказать? Ее не учили, как правильно отвечать на похвалы командира, а жаль: пригодилось бы больше умения кокетничать и играть веером. — Наверное, завтра будет чуть проще?

Ей очень хотелось, чтобы Кейзель ответил "да". Без пояснений, без комплиментов, просто обнадежил. И видно было, что ему тоже хотелось ее обнадежить... но Алексина уже успела заметить за этим парнем одну особенность — он никогда не врал. Даже когда, может, стоило бы.

— Мне кажется, завтра будет самое опасное — середина тропы... мы идем по самому краю каньона, но туда все равно труднее добраться, так что сама понимаешь. Не расслабляйся и не забывай смотреть налево. Вот сторожки так после шестой, может, и будет легче... если проводники из Рифа начали работать.

Он, возможно, хотел сказать "если в Рифе есть еще кому работать", но оглянулся на спящих Нико и Кафу — и промолчал, будто эти слова, даже сказанные шепотом, могли их разбудить и расстроить.

"Не забывай смотреть налево", — повторила про себя Алексина. Налево, потому что Нико должна смотреть направо, чтобы вовремя заметить опасность. И ни в коем случае не расслабляться, потому что они могли сколько угодно надеяться на лучшее, но совсем просто в каньоне не бывало никогда.

Cо своими опасениями Кейзель как в воду глядел: на переходе между четвертой и пятой сторожками они столкнулись с группой мертвяков. Высохшие тела, черные на черном, почти бесшумно двигались вдоль тропы, чуть покачиваясь; Алексина даже не поняла бы, что ей не чудится, если бы Кейзель не проговорил ей в самое ухо:

— Слева.

— И справа, — тут же откликнулась Нико, замедлив шаг, но не обернувшись. — Десятка два.

Два десятка! А их всего четверо, и вокруг хоть глаз выколи! Только бы повезло, только бы не заметили...

— Ищите алтарь.

Впереди на расстоянии вытянутой руки мелькнул холодный огонек ручной пушки; Нико пригнулась, будто готовясь к прыжку. Алексине захотелось взвыть. Или разбить что-нибудь. Лучше всего об голову этого солдафона, который только что отдал приказ героически сдохнуть! Мертвяки будут защищать свою святыню, не щадя себя, и точно всех положат!

— Алексина, свет. Быстро!

"Нас же заметят!" — чуть не взвизгнула она, но вдруг до нее дошло, что мертвяки несколько мгновений как не двигаются. Их уже заметили.

Свет? Боги, да как же это... ее учили, точно учили! Но сейчас в голове было пусто, как в пересохшем кувшине, а мертвяки, постояв немного, обманчиво медленно двинулись на них.

Цепочка оранжевых огоньков без толку ушла вперед; алтаря там не было, а мертвяки на ожоги даже внимания не обратили... Ожоги?! А это мысль! Огонь тоже светит, ведь так?

Вытянуть руки с посохом вверх, выпустить магию и как бы скатать ее в клубок. Почувствовать, как она скручивается вокруг рук и посоха, раскаляясь, но не обжигая кожу. Глубоко вдохнуть...

— Алексина, слева! На восемь часов!

...швырнуть огненный шар — огромный, почти с нее ростом — куда сказано... и промазать, зацепив уродливую груду костей только краешком.

Мертвяки подошли совсем близко — опасно близко, но достаточно, чтобы вступить в рукопашную, не сходя с тропы. В нее прилетело что-то небольшое, сухое, мерзкое, но Алексина уже набирала магию для нового шара и отвлечься не имела права. Она уже поняла, где алтарь, и знала, что сейчас не промахнется. Нужно было просто сосредоточиться и швырнуть шар туда, где гаснут огоньки ручной пушки. Просто... швырнуть...

...и попасть. И швырнуть еще разок, пока остались силы.

Она не знала, что происходит с мертвяками, когда разрушается алтарь. Думала, что они разбирают его, переносят в безопасное место и собирают там снова, а они просто взяли и попадали, стоило костяной горе развалиться, и больше не пытались атаковать — ползали по земле, как пчелы, у которых выдрали жала. Может, мертвяки не собирали алтари, а оживали благодаря им. Или собирали алтари, чтобы те воскрешали новых мертвяков? Вроде пчел и ульев? Пчелы строят ульи, чтобы в них выводить новых пчел... Мысли текли медленно и вяло, как полузастывший мед...

— Эй, — Нико слегка потрясла ее за плечо, и Алексина вздрогнула, приходя в себя. — Тебе связка нужна?

— Давай... — иначе она так и останется здесь, пялясь в никуда и думая всякую чушь. А нужно было скорее добраться до сторожки, и там, за крепким засовом, напиться восстанавливающих зелий. Возможно, обработать раны Кейзеля и Нико, если они пострадали, отбиваясь от мертвяков... "И даже если нет, надо собраться. Пепельная болезнь — это не шутки".

Кое-как придя в себя, она затянула веревку на поясе и стряхнула наконец мерзкое что-то, до сих пор пытавшееся цепляться за ее одежду.

"Что-то" оказалось отсеченной высохшей рукой.

* * *

Пожалуй, опаснее всего в каньоне были не чудовища, не мертвяки и даже не ядовитый пепел, а страх — тяжелые смутные мысли, рожденные темнотой, от которых в пути сложно отмахнуться и не с кем поделиться.

В первый раз Нико просто боялась, что умрет здесь. Станет еще одним мертвяком, сжимающим в выдубленных ядами руках кинжал, но даже не понимающим, что это и зачем, и почему бы его не бросить. Во второй — беспокоилась, что они собьются с тропы и вообще выйдут не туда, а добраться-таки до Кьянтина или вернуться домой не хватит ни мази, ни денег. Теперь же она не могла не думать — вдруг там, в конце, их никто не ждет? Вдруг по ту сторону все умерло? Гнала от себя сомнения, как могла, но получалось плохо...

Отпустило ее только в шестой сторожке, когда она сняла крышку с кувшина и увидела, что воды в нем — под горлышко. Не могла вода так сохраниться за месяцы, да и запах разложившегося "сахара", еще висящий в воздухе, намекал, что совсем недавно здесь побывали. Причем не просто путники, но те, кто долил воды в общий кувшин, а затем... надо полагать, вернулись обратно, раз отряд Каприны не встретился с ними во время перехода и не наткнулся на тела. Значит, с той стороны осталась жизнь — и проводники, и тот или те, кто дал им задание, и, главное, надежда найти еще кого-то.

После шестой сторожки они уже не возвращались на перевал — оказалось незачем, дальше их ждали полные кувшины и чистая тропа, только чьи-то останки, изрубленные в мелкие куски, лежали у обочины за восьмой; раз тела не унесли, чтобы похоронить по правилам, а оставили в каньоне — какие-то безумцы вместо наживы нашли свой конец. И с чего только взяли, что грабить путников в каньоне — хорошая идея? Ведь находились же во все времена дурни... Нико возвела глаза к небу — давняя привычка, оставшаяся еще с тех времен, когда она не знала, что боги не отвечают на пустые вопросы. Как, впрочем, и на важные.

Возвела — и увидела поистине божественное знамение. Они подошли совсем близко к выходу; даже своим кошачьим зрением Нико не могла различить, где начинался склон, уводя тропу круто вверх, но видела даже сквозь пепел впереди и вверху огни алтаря Каристона. Огни, которые никто не поддерживал и ничто не могло погасить, последний дар величайшего из путешественников людям.

— Смотрите! Там, впереди! — вырвалось у нее прежде, чем она сообразила: рано. Огни Каристона, вблизи светящие ровным и сильным алым светом, отсюда казались красновато-тусклыми даже ей, а что могли увидеть люди?

— Ничего не вижу, — отозвалась Алексина.

Кафу остановился, поднял голову, вглядываясь в темноту:

— И я...

— А тебе и не надо. На тропу смотри... а ты не сбивай его, — велел Кейзель, и стоило признать, что он прав. Какой бы безопасной ни казалось тропа, как бы близко ни был выход — расслабляться в каньоне не стоило.

Они шли молча до самого алтаря, где свет путеводных огней уже не принять было за обман зрения или очередную злую шутку каньона. А когда дошли и позволили себе передохнуть — Алексина, едва освободившись от связки, скрючилась на каменных ступенях, Кафу оперся руками и грудью на трость, да так и стоял, будто пьяное пугало, Нико прижалась спиной и затылком к скале, чувствуя себя где-то между сном и явью, — Кейзель тронул ее за плечо:

— Там, внизу, получилось грубо. Извини... просто я не хотел, чтобы в конце пути что-то пошло не так.

— Да нет, все было правильно, — она слабо улыбнулась под платком. — И не только сейчас. Ты отличный командир.

— Спасибо. Я старался.

Нико не могла видеть его лица, но почему-то была уверена, что он улыбается.

Про Кристальный Риф ходило много слухов, один другого чудеснее. Одни говорили, что над этой деревней круглый год светит горячее летнее солнце; другие — что все жители Рифа сказочно богаты, у каждого своя лодка, да не простая, а с новомодным кормовым винтом; третьи — что в Рифе не действуют никакие законы, пираты белым днем на улицах режут людей, и вонь стоит, как на скотобойне...

Кафу над этими слухами давно не смеялся: надоело. Но сейчас, когда они сидели у походного костра вместе с ребятами из Рифа, и Алексина пересказывала сплетни, с вызовом поглядывая на рифских проводников, мол, я догадываюсь, что несу чушь, но вы сами просили рассказать что-нибудь смешное, — слушать ее было даже забавно.

Кейзель слушал угрюмо и внимательно, не перебивая, только под конец спросил:

— Что за винтовые лодки?

— В Кьянтине появились несколько лет назад...

— Мы видели — занятные, конечно, лодочки. Неплохо ходят против течения, но шумные очень и брызги подымают, — кивнул Юрген, командир рифских. — И кальмарам не понравятся.

Нико дернула ухом:

— Да когда им вообще что-то нравится?

— Оно, конечно, так, но винт лучше без нужды не гонять, а на дно класть весла.

— Согласен, — Кафу только издали видел винтовые лодки, и то пришвартованными. Но в лодках вообще понимал достаточно, чтобы признать: Юрген дело говорит. Когда взять курс против течения, удержать лодку в узком протоке между скал, да и просто добраться до берега раньше, чем кончится вода, тут винт пригодится — а вот порыбачить не выйдет, рыба испугается, да и сеть лопастями порвать недолго. Причалить к укромной бухте без шума тоже непросто... и кальмары, да. В гротах возле деревни жила крупная община гидрогенитов, и с ними деревенские старались не ссориться — а шум, перепуганная рыба и взбаламученная винтами вода вполне могли разозлить старшин и вождя.

— Так и что из этих слухов правда? — вклинилась Алексина, пока разговор не перешел на лодки окончательно. — Впрочем, дайте угадаю: ни-че-го.

— Точно.

Солнце над Рифом светило, как над всеми прочими — раньше по полгода, теперь никак. Богачи в деревне, конечно, жили... только на три богатых семьи и несколько десятков тех, кто имел свой домик и хоть какое дело, приходились все остальные, едва сводившие концы с концами. Лорд Самуэль Мявсли, хозяин деревни, оплативший земли и титул золотом с захваченных кораблей, отстегивал немалые деньги в казну Кьянтина, да и себя не обижал — неудивительно, что налоги в Рифе не уступали столичным. А беззаконие и вонь со скотобойни... Кто вообще эту чушь придумал?

В Рифе и настоящей скотобойни не было, потому что скотины не держали — где ее пасти-то, у моря на камушках? Имелась пара курятников — один у таверны, второй при церкви — почти выработанная шахта, в которой больше прятали товар, чем руду искали, много чего по мелочи, а вот скотобойни не было. И вони не было, и трупов на улицах. Резать резали, как без этого, и кости порой ломали, оставляя жертву калекой на всю жизнь, но чтоб средь бела дня и кого попало, такого не случалось.

Юрген поправил:

— В первые недели Великой Тьмы, конечно, было. Но всех, кто сбрендил, Мявсли уже выкупал...

И правда, что еще с такими делать. Хотя кьянтинских с их законами и постановлениями в Рифе уже привыкли слать куда подальше, это не значило, что в деревне не было своих, неписаных, но свято чтимых. Например, закона о бешеной собаке: кто убивает людей в Кристальном Рифе без ведома и разрешения лорда, без причины, не позаботившись, чтоб не было случайных жертв, ничем не лучше бешеной собаки, и, как та собака, заслуживает лишь купания с камнем на шее. Немало дурного можно было сказать о лорде Мявсли, как за прошлые его подвиги под черным флагом, так и за непомерные налоги на теперешнем посту, но людей своих он защищал как мог — когда золотом в чужой карман, когда камнем на чью-то шею — и получалось у него, стоило признать, неплохо.

Нико понимающе кивнула. Кейзель нахмурился — то ли не понял насчет купания, то ли как раз понял — но счел за лучшее промолчать.

— И что, помогло? — не сдержалась Алексина.

— Не навредят теперь никому, это точно, — нехорошо усмехнулся проводник. — И рыба сплылась на трупы, что твое воронье — улов хороший был.

У Алексины чуть дернулись губы; она, должно быть, уже пожалела, что спросила, но взяла себя в руки и улыбнулась:

— Хоть что-то хорошее...

— Пожалуй, — кивнул Юрген, смерив ее долгим одобрительным взглядом. И повернулся к Кафу, меняя тему: — А ты теперь, значит, Кьянтину служишь? Или так, подзаработать решил?

Кафу вздохнул: началось... А ведь до деревни еще несколько миль ходу!

Он, конечно, все понимал. В Рифе не любили людей из Кьянтина, но еще больше не любили тех рифчан, кто поступал в Кьянтин на службу... Кроме проводников — этих уважали везде, не глядя, кто выписал патент.

Собственно, за этим Кафу его и стребовал.

— Вот это видел? — он вытащил из сумки маленькую тубу с плотно свернутым свитком и передал Юргену.

Тот зыркнул чуть удивленно, но тубу раскрутил. Вытащил бумагу и начал читать, бормоча себе под нос то совсем неразборчиво, то почти внятно:

— Предъявитель сего патента, Кафу из Кристального Рифа... года Эры Разобщенности... Не имеет за душой порочащих его деяний — это ты-то не имеешь?

— Можно подумать, у тебя до патента был сан преподобного, — фыркнул Кафу. Да, он подворовывал по мелочи — когда денег не хватало на еду или просто какая-то вещь была ему определенно нужнее, чем своему хозяину, — и порой за это бывал бит, но кто в Рифе ни разу ничего не стянул у соседа? И кто мог его судить? Уж точно не Юрген, в свое время с трудом расплатившийся за фальшивые расписки — и хорошо, что серебром, а не кровью.

— Ладно-ладно, не пыхти... неотбытых наказаний, неоплаченных долгов и иных неисполненных обязательств, так их растак... обладает необходимыми навыками и знаниями в полной мере... по доброй воле и в здравом уме... обязанности, жалованье и привилегии проводника до своей смерти, добровольной отставки, калечащего ранения или решения суда... преступление, совершенное против человека, группы людей или государства, если... после получения настоящего патента и вина его будет доказана. Подписано леди Каприной, временным комендантом Цитадели Кьянтина, и вручено при свидетелях... Красиво, — Юрген аккуратно свернул бумагу и вернул хозяину. — Задницу прикрыл, значит?

— Выходит, что прикрыл. А что, имеешь что-то против?

— Да ничего не имею, потому и спросил. Обидно было б, конечно, если б ты продался.

— В Кьянтине таких сокровищ нет, за которые я продамся, — Кафу скрутил патент плотнее, чтобы влез в тубу, закрыл и убрал в сумку.

— Мявсли не забудь об этом сказать, когда отмечаться пойдешь.

— Не забуду.

Больше говорить было не о чем. Даже Алексина не пыталась возобновить непринужденную беседу — лишь внимательно смотрела на рифских проводников и на него. И Кафу было страшно интересно, о чем она думает, но спрашивать в присутствии Юргена и его людей не хотелось.

Он спросит потом. У них еще будет время.

* * *

Насколько знал Кейзель, Кристальный Риф был не самой крупной деревней на Южном побережье, но самой богатой — и определенно самой известной. Центр торговли, гнездо контрабандистов, а по слухам — еще и пиратов; место, где уважали силу больше чинов, титулов и богатства. Когда-то давно ему казалось, что рифчанам должен быть близок образ мыслей гидрогенитов — по крайней мере, таких, какими их описывали в справочниках — примитивных варваров, готовых признать хозяином любого, кто взял дубину. Недаром же жители деревни так хорошо ладили с общиной, живущей по соседству... хотя, возможно, рифчане просто были достаточно хитры и умели производить на всех вокруг — и на гидрогенитов, и на людей — нужное впечатление.

После знакомства с Кафу и Нико Кейзель склонялся ко второму. Впрочем, он и сам уже понимал, что не все в жизни так просто, как рассказывает на уроке уставший офицер, для которого этот урок — всего лишь очередная вахта, которую нужно просто отработать. Желательно хорошо, но там уж как получится... Иногда объяснения разных офицеров не сходились между собой, иногда противоречили старым учебникам, но Кейзель быстро уяснил, что вопросы задавать не стоит: за излишнюю дотошность могли влепить взыскание, а получить немного печенья за сто дней без нареканий казалось важнее, чем докопаться до истины. В конце концов он просто привык отмечать несостыковки про себя и молчать.

И сейчас, впервые оказавшись в Кристальном Рифе, Кейзель тоже приказал себе молчать и ничему не удивляться. Даже тону, которым проводники разговаривали с лордом Мявсли — вздумай Кейзель хоть вполовину так же расхлябанно стоять перед своим бригадиром и так дерзко ему отвечать, карцером бы не отделался. А Юрген и Кафу держались, будто так и надо! И лорд Мявсли даже бровью не повел, только чиркнул что-то в книге и выложил на стол пять каменных жетонов. Четыре — на группу Юргена и...

— И все? — но жетон Кафу все-таки взял.

— А что тебе еще? Или среди твоих людей есть хоть один проводник, готовый предъявить патент, помимо тебя?

— Возможно, если только у вас в поместье не кончилась бумага. Мои друзья прошли каньон полным переходом вместе со мной, выпишите им патенты — и разойдемся.

— С какой стати? Тебя я знаю, твою зверушку, положим, тоже могу припомнить, а вот этих двоих, — Мявсли кивнул на Кейзеля и Алексину, не глядя на них, — впервые вижу. Может, они присоединились к вам на последнем отрезке пути — откуда мне знать?

— Тогда, может, вы дадите мне в долг?

Кейзель обещал себе не удивляться, но тут он чуть воздухом не подавился. Да что там, даже Нико и Кафу переглянулись от такой наглости.

Лорд Мявсли в упор посмотрел на Алексину:

— На каком, позволь узнать, основании я должен давать тебе деньги?

— Вы ни в коем случае не должны, — улыбнулась она, — но вы можете как лорд и благородный человек оказать услугу леди, попавшей в затруднительное положение. Если из нас четверых проводником считается только Кафу, выходит, он сопровождал меня, вдовствующую маркизу Рейбах, и мою свиту в лице этих двоих. И должен получить за это оплату, скажем... Полсотни флоринов за каждого. А поскольку такой суммы при себе у меня нет, я прошу вас занять мне эти деньги, разумеется, под расписку и проценты...

От хохота лорда стекла в переплетах задрожали. Кейзель уже почти смирился с тем, что из этой комнаты они не выйдут, когда Мявсли, отдышавшись и утирая слезы, снова заговорил:

— Девочка, я, конечно, слышал, что Рейбах женился на какой-то малолетке. Но сам я эту девицу в глаза не видел, а если бы и видел — не признал бы в пепле.

— Вам нужны регалии и герб маркиза?

— На кой мне то, что легко украсть и подделать? И даже если допустить, что ты не лжешь — а я могу это допустить — тебе потребуется два полных перехода, чтобы вернуть мои деньги. Как знать, вдруг они сгинут в каньоне? А я, знаешь ли, не в том возрасте, чтобы безоглядно бросать к прекрасным ножкам даже звезды с неба, не говоря о трех сотнях флоринов.

— Я просила полторы, — возразила Алексина.

— Так сама же сказала — под проценты, — хмыкнул лорд. — Возвращайся с патентом, девочка — духу одолеть каньон у тебя хватит — и я с удовольствием впишу тебя в книгу и выдам жетон. Возможно, даже немного пожалею, что женат...

— Не стоит.

— Тогда просто возвращайся и будь дорогой гостьей. Мы в Рифе любим смельчаков.

Алексина с достоинством поклонилась и вышла, прямо держа спину. И только за пределами поместья прерывисто выдохнула, закрыв лицо руками. Кафу обнял ее за плечи:

— Ты как?

— Ужасно, — простонала она, не отнимая рук от лица. — Когда он ржать начал... Я думала, все, нам конец.

Нико погладила ее по спине:

— Ты все сделала правильно. Риф действительно любит смелых; если можешь что-то использовать — деньги, титул, да хоть бога — попытайся. Желаемое, может, и не получишь, но уважать тебя точно будут.

— Я так и подумала, ну, когда смотрела, как вы разговариваете с теми парнями. А уже потом...

Она всхлипнула и замолчала. Кафу отнял ее руку от лица, вложил ей в ладонь свой жетон:

— Ты была великолепна.

— Подожди, его же тебе дали!

— И что? Кому хочу, тому и передаю свой жетон и право. Ты их заслужила, — вот тут Кейзель был с ним полностью согласен: Алексина просто потрясающе держалась в каньоне, да и сейчас тоже. — И хватит уже торчать тут, как на свадьбу собрамшись — мне не терпится увидеть, как ты употребишь эту штуку по назначению.

* * *

Жетон проводника, прямоугольная пластина с выбитой единицей, давал право одной ночи — придя в любую таверну, проводник, предъявивший патент и жетон, мог не платить за ужин и одну ночь в комнате. Правда, Алексина никогда не слышала, чтобы жетон кому-то передавали... с другой стороны, она и сам жетон впервые в руках держала. Возможно, такое действительно позволялось. Или Кафу был в Рифе своим и уже поэтому имел какие-то привилегии. Или просто в Рифе не слишком строго соблюдали правила... как бы то ни было, трактирщик принял жетон, только предупредил, чтобы не вздумали водить его за нос.

К удивлению Алексины, никто даже не попытался: на три плошки ухи и три кружки чаю деньги нашлись.

— Что с ночлегом будете делать?

Нико пожала плечами:

— Есть у меня один приятель, который точно денег не возьмет... хотя бы потому что он гидрогенит, — пояснила она, хотя никто не спрашивал. — Живет среди людей дольше меня, а смысл денег до сих пор понимает через раз.

Что ж, если вспомнить слухи, ходившие об этой деревне, девять из десяти человек легче поверили бы в живущего среди людей гидрогенита, чем в бескорыстие жителя Рифа. Но у Алексины начинало складываться собственное мнение, и удивляться вслух она не стала.

— А где вы вообще достали деньги? Нам же еще не выплатили жалованье...

— Кое-кто обчистил опустевший дом, — процедила Нико, с явным неодобрением покосившись на брата.

Тот рассмеялся:

— В следующий раз сама на дело пойдешь, раз такая умная... Знаете, что она мне сказала после штурма кьянтинской тюрьмы? Я из караулки бутылку спер, так она меня отчитала, мол, почему спер только одну!

— Ну, штурм — громко сказано, вы же просто через склад прошли, Карлос рассказывал, — заметил Кейзель, отпивая чай. — Кстати, давно хотел спросить — как вы его-то на эту вылазку уломали?

Нико и Кафу переглянулись:

— Вообще это была его идея. Он предположил, что обезумевшие стражники могут довольно долго находиться внутри — у них есть провиант и оружие, будут рубить друг друга и подъедать запасы — но рано или поздно они выйдут на улицы...

— Цитирую дословно: "Если среди солдат еще остались ребята в здравом уме, мы их вытащим, если нет — подарим быструю смерть. Но оставлять это осиное гнездо посреди города, рискуя жизнями простых людей, я не намерен". Остальное вы знаете.

Да, Алексина знала — пусть и только понаслышке, ведь ее спасли на неделю позже — что вытащили они оттуда два десятка сохранивших разум людей, но из тех двенадцати, кто решился на вылазку, в убежище вернулись только шестеро. Знала, что самые свежие шрамы Нико и ожог, из-за которого Кафу три недели потом не мог сжать руку в кулак — они оттуда. И знала, насколько были правы те, кто пошел вычищать тюрьму.

Ее муж, маркиз Рейбах, погиб от меча обезумевшего стражника. Заклинание, превратившее убийцу в кусок льда, подействовало парой мгновений позже...

Как она тогда злилась — на безумца, на себя, но в первую очередь на мужа! Почему, почему он так невовремя схватил ее за руку, заставив замешкаться?! Он испугался за нее, да, но что ему стоило испугаться за себя чуть сильнее? Как она проклинала его старомодное воспитание, не только раскрывшее лучшие черты его характера, но и давшее такую благодатную почву для предрассудков!

Потому что...

Алексина яростно заморгала и отвела глаза, чтобы товарищи по отряду не увидели, что она вот-вот заплачет.

Потому что у него был сын от первой жены, младше Алексины на каких-то пять лет. И кто, кто надоумил маркиза отослать сына учиться в предместья, чтобы между молодой женщиной и взрослеющим юношей, не приведи Тетсу, не пробежало никакой искры?! Ведь если бы он этого не сделал, парень был бы дома, у нее на глазах, с преданными слугами, готовыми его защищать. Алексина не забыла бы о нем в попытках сперва обеспечить водой слуг в поместье, затем — выжить и вытащить хоть кого-то. Не вспомнила бы только потом, когда увидела его, чудом уцелевшего, на пороге их с мужем бывшего дома... Как он смог выжить и добраться до дома, что испытал, она не знала. Она и пришла-то узнать о родителях, а получила неопределенное "свет в окнах не горел" и холодный взгляд пасынка. "Как я выжил, вас волновать не должно. Вы опоздали, леди, и более здесь не нужны". Он был несправедлив к ней, чудовищно несправедлив! Она не пришла на помощь не по злому умыслу, просто так вышло! Но злиться на него она не могла... и злилась поэтому на себя.

За то, что опоздала, забыла, не помогла. За то, что умела слишком мало. За то, что вообще тратила время на переживания, которыми даже с товарищами по отряду поделиться стыдно! И пусть даже знала, что никто не осудит — она сама себе не простит...

— Леди, — кто-то осторожно тронул ее за плечо; она обернулась и увидела нескольких мальчишек лет десяти-тринадцати. — А правда, что вы у Мявсли в долг попросили?

— Что? — она обернулась на Нико и Кафу, те только руками развели — мол, Кристальный Риф, чего ты хочешь. — Ну... да, правда.

— Во даете! — с уважением протянул предводитель. — Из наших не каждый бы осмелился.

И таким искренним восхищением светились их глаза, что Алексине вдруг стало грустно. Насколько же безрадостней стала жизнь этих ребят теперь, без солнца, что даже деревенская сплетня для них — целое событие?

А она... она могла и дальше сидеть тут, жалея себя, или исправить хоть что-то. Она ведь могла подарить им не просто сплетню, но самое настоящее представление. Благодаря магии ее руки могли сплести в воздухе огненный шар — маленькое, но почти настоящее солнце. Если подумать, она вполне могла парой слов забрать у пламени убийственный жар, чтобы не обжечь никого даже случайно. И пусть в каньоне ее плечи невольно опускались под тяжестью баклаги — чтобы, как следует размахнувшись, зашвырнуть шар огня далеко-далеко в море, сила мышц вообще не требовалась...

— А еще я маг, — улыбнулась Алексина детям. — Хотите солнце над морем запущу?

* * *

Со стороны это походило на ритуальный танец: Алексина высоко поднимала руки с посохом над головой, вся вытягивалась в струнку, будто бы даже становилась выше ростом — на цыпочки, что ли, вставала? — пока вокруг ее посоха разгорался огненный шар, и...

— Иииии-эх!

Она действительно бросала шар — обеими руками, с размаху, как мяч. Только мяч устремился бы свечкой вверх, а шар летел над морем прямо вперед.

Дети в восторге смеялись и хлопали в ладоши, на шум выходили взрослые — посмотреть, что случилось — и уже не спешили покидать пристань. Нико уже видела это в каньоне, но одно дело смотреть в свете шара по сторонам, выискивая алтарь, и совершенно другое — ничего не опасаясь, наблюдать, как шар летит с диким ревом почти до самого горизонта. Тогда это было необходимо, сейчас — просто красиво.

— Еще, еще, леди маг! Киньте еще!

— А давайте!

— Вот сейчас выложишься и упадешь на трое суток, — попытался урезонить ее Кейзель, но выходило плохо. Может, потому что он сам только что в восторге наблюдал за полетом шара и в эти мгновения отличался от местных пацанов только ростом... да еще тем, что молчал.

Алексина резко обернулась к нему, прищурилась:

— Знаешь такую поговорку: после каньона давят слова? — и продолжила, когда он кивнул: — А меня вот давят несделанные глупости. Я, может, всю жизнь мечтала побросаться шаром просто так, не тренировки ради и не в бою, и пока у меня есть силы, я буду бросаться шаром! Потом я как следует высплюсь, и ты отчитаешь меня за то, что я задержала нас в Рифе. Но сейчас... просто не делай вид, что тебе не нравится.

Кейзель не ответил. Алексина повернулась к морю, вновь вскидывая руки над головой; выбившиеся из косы пряди, казалось, со свистом рассекли воздух.

— Леди, ветер поднимается! Шар не сдует?

— Не-а, — она движением головы отбросила с лица волосы, иссиня-серые, как свинец. — А теперь все молчат и смотрят!

И снова возле ее рук затеплилось пламя, что не боялось ни воды, ни соленого ветра... Нико прикрыла глаза.

Старики в племени Бареки говорили, что каньон меняет человека — сносит всю шелуху, оставляет только самое главное, но в себе она никаких изменений не замечала. Может, потому что у нее ни разу не было времени как следует в себе покопаться — в Кьянтине некогда было, а в тот, первый раз...

Она не собиралась тогда спускаться в каньон. Просто понимала, что с одним ножом и маленькой флягой, которую умудрились передать ей родители в обход воли вождя, в горах не выжить. Она шла, надеясь найти для начала воду и безопасное укрытие — а набрела на непроходимый обвал, пришлось идти в обход, круто забирая влево и вниз, пока не...

Ей повезло, что в воздухе не было яда. Только пепел, острый, как каменная крошка, резал кожу, глаза, горло, забирался в легкие и кромсал их изнутри. Она уже тогда понимала: не выберется, унесет каньон с собой — но, ничего не видя, в кашле захватывая ртом все больше смертельного пепла, брела вперед. Выбралась и даже сумела добраться до Кристального Рифа... не помнила, как — только что в дороге прошли два дня.

Она была голодна, но не могла толком ни есть, ни говорить — язык, десны, щеки изнутри превратились в кровавое месиво. Ей нужны были деньги, но резь в глазах мешала осмотреться и решить, где в Рифе можно заработать на хлеб, а боль во всем теле — как следует выполнять даже те несложные поручения, которые ей все-таки давали. Она помнила, что была красива до каньона, и предлагала себя, внутренне соглашаясь на любую цену, но от пепельной мужчины шарахались. В конце концов сил осталось только на один удар кинжалом — и тут ее руку перехватили...

Алексина рассказывала, какие сказки читают человеческие матери своим детям. О прекрасных принцах, которые влюбляются в простых девушек с первого взгляда, увозят своих возлюбленных во дворцы, осыпают их золотом и исполняют любое желание в обмен на любовь... "И зачем это принцам?" — "Да Хейгу знает... может, делать нечего. А может, к ним женщин не пускают, а до борделя далеко, вот они и влюбляются в первую, кого увидят за воротами".

Вместо дворца у Нико был тюфяк в закутке под крышей, вместо роскошных нарядов и прочей дребедени — зелья, чтобы промывать глаза и легче выкашливать пепел, да и на принца Кафу не тянул — принцам не прилетает по морде за попытку спереть булку с прилавка. И когда в их дворцах пахнет едой, принцам нет нужды раскусывать в кровь руки и дышать пореже, потому что им никогда не приходится выбирать, потратить деньги на еду или на лекарства, — но тем прекраснее. Потому что Кафу не требовал взамен ни денег, ни услуги, ни даже простого "Хейгу с тобой, давай по-быстрому". Вообще ничего не требовал. "Тогда зачем?" — "Потому что ты живая. И теперь будешь жить".

Кафу к тому времени уже несколько раз переходил каньон, и у него осталась жизнь — единственное божество, которому он молился искренне, ради которого первым вызвался идти штурмовать тюрьму... ладно, Кейзель прав, громко сказано — они действительно просто прошли через склад во внутренний двор.

У Кейзеля остались его правда и долг, о которых он не забывал даже сейчас — следить за боеспособностью и безопасностью отряда, пытаться защищать подчиненных, если нужно, даже от них самих. Как он сейчас пытался защитить Алексину от полного истощения, хотя наверняка понимал, что она его не послушает.

У Алексины осталось ее право распоряжаться всем, что у нее было — титулом, телом, магией — по собственному усмотрению и отстаивать себя. Даже в глупостях, хотя, на взгляд Нико, бросить солнце над морем, чтобы порадовать детей — никакая не глупость, а хорошее дело.

А что осталось у нее самой?..

Огненный шар полетел вперед под смех и аплодисменты, Алексина же покачнулась и осела Кейзелю на руки. В неверном свете фонарей ее лицо, без того мертвенно-бледное, казалось совсем прозрачным.

— Просто выложилась, — пояснил Кейзель трактирщику. — Куда ее отнести?

Комната наверху оказалась очень уютной, даже с окном, и совсем крохотной — разместиться вчетвером возможно, если постараться, но...

— Кто-то обещал не дурить, — напомнил трактирщик. — Я вашу девицу будить не стану, пока не проснется, но и вы имейте совесть.

И пришлось им вернуться в общий зал.

— Ну что, идем побираться по знакомым? — без выражения спросила Нико.

Кафу покачал головой:

— Без меня.

— Думаете, Алексине что-то угрожает?

— После сегодняшнего-то? Да половина деревни растерзает дурака, который хоть пальцем ее тронет, а другая половина спляшет на его могиле. Просто проснуться в незнакомом месте, одной... Не знаю. По крайней мере, я встречу ее, когда она проснется.

— Тогда я с тобой, только провожу Нико куда она скажет...

— Не надо, — она сделала парням знак, чтобы наклонились, и шепнула: — У нее в комнате окно, видели?

— Мы, кажется, обещали не дурить?

— Ты обещал. Я ничего такого не говорила. И потом — пусть сперва поймают...

Кафу кивнул с видом лиса, задравшего жирную несушку. Он вообще был похож на лиса — такие же янтарные глаза, тот же довольный прищур порой — и Нико без труда могла представить его антропоморфом.

— Ну тогда спокойной ночи.

Оконные рамы в таверне слова доброго не стоили, сложнее было удержаться на подоконнике, чем выдавить эти гнилые деревяшки; впрочем, Нико сочла это скорее достоинством, чем недостатком. Забралась внутрь, поставила раму на место — не слишком крепко, потом тем же путем удирать — и устроилась под боком у Алексины.

В Кристальном Рифе любили наглых, но хитрых любили немного больше.