Сицилианская защита, или Игра на своём поле (гет)

Тот день, когда я согласился войти в Научный Совет при Британской Академии Алхимии, навсегда останется одним из самых ужасных в моей послевоенной жизни. Именно тогда я начал медленно, но верно вкатываться в очередную чёрную полосу своей персональной зебры.

Меня долго и упорно уговаривали. Как самому молодому мастеру, достигшему приличных академических высот, мне сулили вечную славу, безграничные перспективы, благодарность потомков и обещали, что общественная нагрузка отнимет совсем немного моего драгоценного времени.

Я долго и активно отмахивался всеми своими конечностями, включая волшебную палочку, но административная махина была слишком подкована в части грамотного окучивания строптивых, но тщеславных зельеваров. И вот, в один отвратительно-солнечный день им удалось пробить брешь в воздвигнутой мною защите. Был бы на моём месте кто-то другой, можно было бы даже предположить, что они не погнушались Империо.

Потом меня долго и красиво поздравляли, горячо благодарили за честь, которую я оказал им своим согласием и даже выделили отдельный кабинет, дабы суета мирская не отвлекала меня от возвышенного и плодотворного труда во имя процветания благородного искусства зельеварения в целом и на благо нашей Академии в частности.

Самое обидное, что мой внутренний голос всё это время поддакивал им, не иначе как вступив в сговор с моим перфекционизмом и самолюбием.

Но... Как обычно, всё пошло не так, как хотелось бы.

Когда я осознал весь масштаб подвоха, было уже поздно. Обещанная бескрайняя перспектива издевательски манила меня горой пергаментов, толпой недоумков-соискателей и регулярными заседаниями, на которых я должен был присутствовать в обязательном порядке.

Признавать свои ошибки мой внутренний голос не хотел, не умел, да и не собирался. Затаив обиду за «Мозгоклюя», он при каждом удобном случае стал доставать меня фразой «всё к лучшему». Я же розовый оптимизм Лейбница не любил, разрывался между реализмом Вольтера и фатализмом Шопенгауэра и каждый раз бесился неимоверно.

Зато теперь я точно знал, сколько тупиц и неучей ежегодно участвовало в различных конкурсах, семинарах, олимпиадах, турнирах и сколько бездарных работ подавалось в Совет на получение очередного уровня квалификации.

Мерлин свидетель, чего мне стоило сдерживаться и не спрашивать у каждого третьего претендента: «Ты сам-то рискнёшь принимать те зелья, которые варишь?». Но отдельная песня, если соискательница — молоденькая ведьмочка. Всё при ней — фигурка, глазки, очаровательный румянец от волнения. Каждый раз так и подмывало предложить: «Мисс! Не говорите ничего. Просто пройдитесь туда-сюда. Можно даже два раза. И идите отсюда с миром!». Так нет же, открывала она рот, и... вместо эстетического удовольствия я неизменно получал профессиональный дискомфорт.

Нет, я никогда не имел ничего против молодых дарований. Слава Аристотелю и Парацельсу, не перевелись ещё среди нас таланты. Что же касается представительниц прекрасного пола, так я всегда относился и буду относиться к ним очень даже положительно, правда, в другое время и в другом месте. Безусловно, истории известны гениальные женщины-учёные. Но это лишь исключения, которые подтверждают правило.

Увязая в гиблой административной трясине, я в ночных кошмарах видел протухшие ингредиенты и покрытые пылью котлы в своей лаборатории.

Услышав от Мозгоклюя в очередной раз его излюбленное «всё к лучшему», я в сердцах пригрозил ему вечной ссылкой под окклюменцию, где он смог бы в полной мере осознать, что в этом мире к лучшему, а что — нет.

Я злился, срывался на коллегах, пугал своим мрачным видом молодых адъюнктов, отравляя им существование придирками к каждой не понравившейся мне в их работах закорючке, и вынашивал планы побега.