Вакуум (джен)

За чёрными облаками ютится далёкий космос.

Он видит небо через призму оконного стекла, отмытого прошумевшими дождями, искажающего суть, рассеивающего бездонный мрак за этими беспечными иллюзиями. Город погружается в темноту, он удушен ею, пронзён и обескуражен, и дома центрального района хмурятся и отзываются леденящим скрипом в каждом шевелении застывшего мира. Стрелки часов длинные и ровные, с заострёнными концами. Они молчат, раз в бесконечность сдвигаясь на крохотную черту своего отрешённого мировоззрения. Деление на двадцать четыре, на шестьдесят, на шестьдесят. Это перестаёт иметь значение.

Серёжа стоит, опираясь руками на подоконник. Он поскрипывает, но прикосновение ослабленного горем юноши слишком лёгкое, чтобы угрожать стабильности. Мама говорила не ставить на него цветы, он слишком хрупкий. Мама любила растения, умела за ними ухаживать, но дома держала не так много. Они успели завять. Их зелёные листья грустно опущены и кажутся антрацитовыми в отсутствии освещения. Тени ложатся серым скальпом на голые оттенки комнаты.

Здесь не так много мебели: папа ценил эстетику образа, не хотел захламлять личное пространство. Он уважал японские традиции с их аккуратностью, но дом обставлял по-европейски. Здесь всегда было свежо и уютно. Ничто не отвлекало. Мама любила шутить, что они живут в разграниченном дворце — папа любил подсчёты и всё ставил с точным указанием функций. Когда Серёжа пошёл по техническому направлению, мама сказала, что он вырос в отца.

Серёжа смотрит на дома. Они чистые, отмытые ливнями, но похожи на плоские коробки. Такие нереалистичные, что кажутся приведениями, а не материальными объектами. В городе скоро октябрь наступит. Листья ещё хранят отпечаток лета, но гроза выбивает из них весёлость. Если бы поднялся ветер, стало бы легче, так думают люди; Серёже уже абсолютно всё равно. Этот равнодушный город, погребённый под свинцовым одеялом облаков, кажется ему страшным и чужим.

Он отворачивается от окна. Обои светлые. Мебель темнее. Всё вместе создаёт спектр от белого до чёрного, минуя всевозможные цвета, кроме оттенков серого. Единственное яркое пятно в комнате — пронзительно-алая лента, уныло лежащая ослепительной полосой на раскрытой ладони. Аня свернулась на диванчике, подтянув колени к груди, на боку, держа ленту. Её лицо плохо видно. Волосы давно вымыты, но всё равно кажутся спутанными. Прошло несколько дней, брат и сестра мотались с одного пункта списка мороки на другой; в них не осталось сил. Аня безучастно смотрит на алый. В её бледных зрачках двоятся отражения.

У мамы волосы были короткими, тёмными. Мама была выше папы, худощавая, но неожиданно грациозная. Папа, наоборот, был пониже, он выглядел моложе своих сорока пяти, а двигался неловко, но старательно. Аня унаследовала от него каштановый оттенок и мягкие черты лица. Когда папа сердился, он был похож на грозовую тучу. Когда мама сердилась, она была похожа на свернувшегося в клубок колючего ежа. Но они никогда не ссорились и жили дружно, любили друг друга и детей. Это была счастливая семья. Лучшая, какую можно пожелать.

Алую ленту купили случайно, лишь ради того, чтобы как-нибудь вплести в волосы Ани. Хотели устроить это на какой-нибудь праздник, но забыли. Маме всегда нравилось дочку одевать в разные наряды. Лев и Серёжа, как мужчины, должны были терпеливо кивать на восторги и соглашаться, что всё отлично смотрится, а между собой выдвигать предположения, сколько ещё им придётся в торговом центре торчать. Ане лента понравилась, маме тоже, вот и купили. Никто не запомнил, куда она потом делась, но теперь она в руках сестры — такая же яркая, как когда-то при покупке. И такая же никому не нужная.

Они почти не разговаривали. Обрывочные фразы вытягивали все силы, и времени не хватало их восстановить. Аня дремала, прикорнув к плечу брата. Серёжа придерживал её и смотрел в пустоту. Полнейший вакуум внутри был похож на мёртвый космос — ничего, что он бы мог в себе хранить. Все звёзды взорвались. Все галактики погасли. Не осталось ничего, кроме этой сосущей тьмы. Внутренний космос сгорел, его больше не было; Серёжа касается кончиками пальцев грудной клетки, но находит только слабое биение сердца. Зачем? Кому это теперь нужно?

Скоро ночь. Ночью надо спать. Серёжа на автомате шагает в сторону своей комнаты, и Аня реагирует на движение — вскакивает. Вздрагивает и отводит глаза. Серёжа подходит и опускается на корточки, глядит снизу вверх.

— Со мной? — спрашивает он. Новый обрывок; длинные фразы утомляют и ранят слогами. Каждое выражение напоминает прогулку по битому стеклу. Но им и не нужно совещаться, потому что они и так друг друга понимают. Всегда понимали. Аня смотрит на него устало, как утренняя пташка в предзакатний час, и кивает. Под её глазами круги, ресницы кажутся блёклыми. Рана на щеке почти зажила. К светлой коже прилипает прядь, и Серёжа ласково заправляет её за ухо. Он старается быть нежнее, но его движения порывисты и сухи. Он никогда не умел быть таким изящным, как мама. Говорит: — Тогда сейчас.

В тишине тает согласие. Когда Серёжа расправляет постель, в душе Аня ловит губами холодную воду вперемешку со слезами и не может в себе найти ничего, что позволило бы держаться дальше. Босыми ногами шлёпая по коридору, возвращается к брату. Они засыпают, свернувшись в обнимку; брат ощущается непривычно костлявым. Между ними шесть лет разницы, и они всегда ладили, но никогда не были так близки. Теперь никого не осталось. Их семья раскололась надвое. Аня сглатывает боль, жмурится до боли в уголках глаз и льнёт ближе. Брат обнимает её, а у самого руки дрожат.

Но с ним теплее, чем без него. Рядом с ним хотя бы не мучают кошмары.