Повелитель четырёх стихий  (джен)

Остров Олух был живописнейшим местом, способным порадовать глаз своей суровой северной красотой. Конечно, кто-то говорил, что это просто кучка голых мокрых скал, и это тоже было правдой. Ибо, несмотря на пышность лесов и зелень лугов, почва здесь была скудной и неспособной прокормить местных жителей. Закалённые климатом своего края — коротким и не слишком тёплым летом, длинной промозглой, слишком влажной осенью и снежными, словно бесконечными зимами, каждая из которых была серьёзным испытанием, местные жители были столь же суровы, как и местная природа.

Деревня, расположившаяся на Олухе, а впоследствии скорее небольшой городок, была не такой уж и древней, особенно по сравнению с некоторыми другими поселениями этого мира. Что такое каких-то три сотни лет, на фоне городов многотысячелетних цивилизаций? К примеру, столица бывшего Царства Земли, захваченная людьми огня меньше, чем за двадцать лет с начала Войны.

Как ни жаль, но теперь, спустя век со дня начала этой бойни, мало где помнили о том, что существовало когда-то четыре великих народа — Царство Земли, Северное и Южное Племена Воды, Страна Огня и Воздушные Кочевники. И судьбе трёх из них не позавидуешь…

Теперь для всех существовала лишь Огненная Империя. Стремительным ударом она сокрушила сопротивление своих противников и подчинила себе весь мир, насаждая свои верования, культуру и традиции.

Итак, отнюдь не обилием своим, коего здесь отродясь не было, ибо совсем не присуще оно краям северным, и не древностью славился этот уголок. Олух был известен в узких кругах тем, что остался единственным местом, хотя бы относительно свободным от власти людей огня. Здесь маги других, отличных от пламени элементов, могли жить, не скрываясь, не боясь быть разоблачёнными, а затем и убитыми.

Но у всего есть своя цена…

Ценою же за мир и спокойствие, назначенной Олуху, стала своеобразная дань. Страшная и бесчеловечная. Раз в пятнадцать лет люди огня посещали остров и забирали самого сильного, самого талантливого мага молодого поколения. Дальнейшая судьба этого несчастного или несчастной была неизвестна, но, сомневаться не стоило, незавидной.

Теоретически, для поселения, насчитывающего почти три тысячи жителей, потеря одного человека не была трагедией — за эти пятнадцать лет родится ещё десятеро на его место… Однако и смысл был совершенно иной.

Роль жертвы людям огня в этом случае была почётной: такие люди были практически святыми для остальных! Память обо всех этих мучениках, самых лучших, самых сильных, самых одарённых магах Олуха, принесённых в жертву мирному бытию их соплеменников, особенно тщательно оберегалась. Их имена незримо преследовали каждого. Они были у всех на устах. Их лица, их глаза смотрели на народ с портретов, их увековечивших. Каждый знал, кому обязан жизнью.

Люди, свободные от огненного террора теоретически, жили в постоянном страхе на практике — стать жертвой в угоду остальным хотели далеко не все, банальный инстинкт самосохранения был сильнее желания прославиться в веках. И этот страх был оковами, что крепко удерживали Олух от необдуманных поступков. Ибо за эти годы он въелся в кровь, в душу, в саму суть местных людей.

Те, кто не боялся, были белыми воронами для народа.

Ведь, свободные от этих оков, от бессмысленно созданных правил общества, больше похожего на овечью отару перед закланием. Эти изгои нарушали сложившийся порядок вещей и, слабые поодиночке, вместе они были опасны.

Хотя они редко собирались вместе.

Трудно собраться и сплотиться людям, если их души практически все мертвы.

Однако, даже из коренных олуховцев, а пришлые для этого народа бывали совсем не часто, мало кто знал о том, кому или чему они обязаны таким вот особенным к себе обращением — ибо тот, а вернее, та, благодаря которой остров получил такую вот относительную неприкосновенность, сделала всё, чтобы истинная её личность новым соплеменникам осталось неизвестна.

Наверное, это было правильным в той ситуации. Ведь кто знает, что случилось бы, узнай олуховцы в молодой невесте своего наследника единственную дочь Магнуса Безжалостного…? Сделавшего ради своего ребёнка, пусть и несогласного с политикой отца, одно-единственное исключение.

Исключение, спасшее жизнь многим сотням людей.

Исключение, отнявшее у совсем ещё маленького Иккинга Хеддока маму.

Это была первая точка перелома. Череда этих точек, а точнее их незримых и незначительных на первый взгляд последствий, стала роковой для всех.

* * *

Судьба Олуха и его народа всегда была теснейшим обозом связана с судьбой своих правителей, ведь именно Хемиш I, окрещённый своими потомками Великим, стал основателем рода Хеддоков. Сам он, сын рыбака, сумел в своё время вырваться из бедной, однообразной жизни, и отправиться вместе с друзьями на поиски приключений.

Вернее, так это было в семейных хрониках, в реальности всё было намного прозаичнее — уставшие от вседозволенности аристократии Царства Земли, молодые маги просто собрались вместе, решив, что так всяко лучше, чем поодиночке, и отправились скитаться по миру в поисках места, где будет лучшая жизнь. У кого-то уже были жёны и дети, у всех — братья и сёстры, и все хотели увезти свои семьи подальше от жадных чиновников, забиравших у мирных крестьян последнее.

Всё как везде и всегда, но у этих людей хватило смелости признать это и попытаться что-то изменить.

Так или иначе, в ходе странствий дружной компании Хемиша и его товарищей по северным морям в поисках нового дома, они нашли остров, показавшийся им идеальным — высокие скалы делали его на тот момент неприступным для чужаков, воды вокруг него были полны рыбы, пышный, лес — дичи.

После недолгих споров, они решили, что лучшего уголка для себя уже не найдут, и заложили там деревню. А спустя некоторое время привезли сюда свои семьи, вымотанные долгим плаванием и лишениями пути, но полные надежд на вольную жизнь.

Олух стал первым из заселённых островов Варварского Архипелага. За ним, конечно, последовали другие, но не было в них того очарования, того духа свободы, коим славились владения Хемиша и его потомков.

Конечно, не обошлось без трудностей — помимо скудности почвы, народ нового поселения в первую же зиму познал, насколько трудно в настоящие морозы протопить каменные жилища, привычные магам земли. Приходилось меняться, приспосабливаясь — не это было и неизбежно. И они отказывались от въевшихся в саму их суть привычек, от многих традиций, смысл которых давно забыт, от всего, что связывало их с большой землёй, ради того, чтобы наконец-то стать кем-то другим.

Многие обряды поклонения духам забылись. Дома стали строить деревянные, благо и мастеров, и самого леса у них теперь хватало. Пришлось торговать с новыми своими соседями, обменивая на еду выделанные ими шкуры, работы ремесленников и кузнецов — всё то, чего они с роду не делали.

Но у них всё получилось.

Они сумели сделать это — найти новый дом, вырваться из власти жадных и самолюбивых глупцов, найти свой путь. И за всё это народ благодарит своего предводителя.

Хемиш, возглавивший в своё время отряд скитальцев практически случайно, первый среди равных, был единогласно выбран вождём их народа. Трудолюбивый и ответственный, он правил достойно и мудро, что завещал и своим потомкам.

Его портрет, как многие иные, глядел на олуховцев спустя века в Большом Зале, как напоминание о воле, жажде свободы и о том, что возможно всё, главное — захотеть.

Как жаль, что люди это забыли…

* * *

На протяжении многих десятилетий на Олух тянулись люди, жаждавшие свободы и перемен, и на почве этого в поселении сумели ужиться бок о бок маги земли и воды, а потом даже некоторые люди огня решись остаться здесь, и в след за ними парочка вечных странников из числа покорителей воздуха. Так и сформировалась неповторимая культура этого острова — смешение традиций и обычаев всех четырёх народов, помноженное на нечто новое, присущее только этому краю.

Как уже говорилось, за три сотри лет население острова выросло с нескольких десятков до нескольких тысяч. И оттого было печальнее осознавать, что эти несколько десятков самых первых олуховцев были намного храбрее и сильнее духом, чем всё нынешнее население Олуха.

Люди дрожали как листва на ветру — грянул год, когда вновь прибудут на остров люди огня и заберут с собой ещё одно мага из числа самых-самых. И слишком много было в этом поколении тех, кто боялся оказаться сильнейшим. Жить хотели все.

Гнилое поколение, ослабшее и глупое.

Конечно, молодому вождю, недавно сменившему своего отца, стоило больше уделять времени своему народу, его спокойствию и настроению, а не своей молодой жене и новорождённому наследнику.

Впрочем, старики были снисходительны — молодой и порывистый, их вождь всё равно был умным, волевым лидером, и за все его достижения, коих, несмотря на юный возраст, накопилось уже не мало, можно было бы и закрыть глаза на его желание побыть немножечко счастливым.

Ведь жажда счастья не была чем-то противоестественным, верно? Особенно в это нервное время.

(Если бы они знали тогда, что счастью этому осталось существовать так мало…)

Дни шли, и страшный миг прибытия людей огня приближался. К этому готовились как-то механически, без энтузиазма — приводили улочки в порядок, вычищая их от всего, что могло даже косвенно относиться к мусору (перед нежеланными, но всё же высокими гостями выглядеть неряхами никому не хотелось), украшали Большой Зал и готовили чужакам отдельные столы и скамьи, и решали прочие бытовые моменты, нудные, но вроде как важные.

И за этой подготовкой никто и понять не успел, как страшный день настал.

Летнее солнцестояние, самый длинный день.

День наибольшей силы для людей Огня, чья мощь, считалось, напрямую завесила от солнца. И символ этого народа, как для истреблённых почти полностью людей воды — луна и, соответственно, зимнее солнцестояние.

Когда всю молодёжь собрали на площади перед Большим Залом, вождь, находился в тот момент рядом с чужаками.

С маленьким сыном правителя острова тогда сидела его бабушка, женщина преклонных лет, несколько лет назад овдовевшая, но не сломленная своим горем, сильная и боевая, что, кстати, было не свойственно для её магии — покорители воздуха обычно были непрошибаемо спокойны и с фаталичностьносью относились ко всему. Зато это было свойственно всем гордым носителям правившей здесь фамилии.

А вождь, высокий, массивный мужчина, силуэтом своим напоминавший медведя, сильно отличался от людей огня, несмотря на то, что заплетённые в густую длинную кому огненно-рыжие волосы были присущи именно им, а не магам земли, коим он и являлся. В осанке его, в жёстком, упрямом взгляде серо-зелёных глубоко посаженных глаз, в нахмуренных бровях и пролёгшей между ними складкой, в первых ниточках седины, слишком ранней для его возраста, но пробившиеся из-за многих тревог, было что-то жуткое.

Со страшным предчувствием он оглядывал свой народ, но взгляд его каждый раз возвращался к одному человеку — к его супруге, тоже стоявшей среди молодых магов. Не мог он думать ни о чём, ни о ком другом, даже о собственном сыне. Ничего не видел он, кроме своей жены.

Она, не утратившая своей девичей гибкости и лёгкости, хотя многие замужние девушки этим похвастаться уже не могли, прикованные долгом к семейному очагу и хозяйству, смотрела в ответ с блёклой, какой-то вялой улыбкой, призванной приободрить, но делавшей всё с точностью наоборот, и необъяснимой безысходностью в глазах.

Она, юная маг воды, поняла всё раньше остальных.

И, смотря на эту улыбку, мужчина особенно остро ощутил, как по сердцу его резануло отчаянье.

— Она!

Короткий звук, тихий, на выдохе, он словно стал приговором для него, и мужчине казалось, с частичками рассыпавшегося в один миг мира, острыми осколками распарывавшими его уже немало выстрадавшую душу, его покинуло что-то, что уже нельзя будет вернуть.

Одно единственное слово, сказанное жрицей, её палец, указавший на девушку, обрушили его робкое и хрупкое счастье.

Что-то сломалось в мужчине в тот миг, что-то безвозвратно сгорело, вспыхнув и осыпавшись серым пеплом, из которого теперь было не вбить искру — всё потухло, остыло, вместе с его кровоточащей душой.

Он проклинал всё в этом мире — и жрицу Духов Огня, которой вздумалось назвать сильнейшей именно его хрупкую, беззащитную супругу, и Огненную Династию вплоть до десятого колена, и собственный народ, и всех существовавших когда-либо духов и божеств, и самого себя.

«Нет!» — хотелось крикнуть ему отчаянно, оглушительно. — «Нет, это не может так закончиться!»

Быть может, если бы он воскликнул, ему бы даже ответили.

«Новую найдёшь!» — сказал бы молодому вождю его отец, мысль о котором мужчина с гневом откинул, ведь неприязнь к девушке со стороны тогда ещё будущего свёкра, не дожившего до свадьбы сына и погибшего в шторме, была ощутима практически ощутима.

«Она навсегда останется с нами…» — сказал бы мужчине его лучший друг, сейчас таким же тоскливым взглядом провожавший девушку, ставшую причиной знакомства, драки, а потом и самой крепкой дружбы.

«Зато теперь она в веках!» — сказали бы люди, малодушно радуясь тому, что выбор пал не на них.

Он осознавал это и оттого в тот миг ненавидел их ещё больше.

«Радуйся и гордись!» — сказали бы ему люди, понятия не имевшие о его боли. — «Не каждый может похвастаться тем, что его жена — святая. Смысла нет впадать в истерику или гнев — ничего не исправить!»

И это было правдой.

Теперь уже ничего не исправить…

«Я всегда буду рядом с тобой. Не печалься. Ты мне веришь?» — сказала бы сама выбранная жертвой маг воды. — «Ведь веришь…?»

И вождь ответил бы: «Верю!»

И верил.

Что ему ещё оставалось?

Но боль, разрывавшая сердце, которому было теперь суждено навсегда застыть каменным обломком, осколком льда, чем угодно, кроме настоящей, полной крови и жизни части его сути.

Тонкие черты, изящные черты лица девушки, столь же тонкие запястья, которые можно было обхватить в кольцо из пальцев, идеальная осанка и какая-то внутренняя, неотъемлемая гордость выдавали в ней дворянку далёких краёв, так и не успевшую привыкнуть к Олуху. И к собственной гибели она шла горда, лишь раз обернувшись. И тогда можно было заметить, что она всё так же слабо улыбаясь.

Она такой и осталась в памяти народа — несломленной, спокойной и рассудительной.

Такой она врезалась и в память своего супруга — залитой полуденным светом, заставлявшим медью сверкать каштановые длинные волосы, заплетённые в традиционные для магов воды косы, и свет этот словно от неё самой исходил. Она была как никогда красива. И столь же она была в тот миг далека, как дух, как божество, как сон — коснись, и растает, подобно утреннему туману.

Такой ей запечатлели и на картине, посвящённой Великим Жертвам. Шестой по счёту картине.

Короткий, но полный народной боли и печали список имён пополнился ещё одним. Брайи Эвисон, Дара Ловеши, Риг Таинаве, Халас Реней, Иера Вессон…

А теперь — и Валка Хеддок.

* * *

А в доме вождя в который раз посреди ночного кошмара заливался плачем его кроха-сын, зовя маму и не находя ответа. Не откликалась и бабушка — никто мальчику не объяснил, куда исчезли самые главные женщины его короткой, но уже полной трудностей жизни. Хотя видел он, как угласта на глазах подкошенная судьбой своей невестки его бабушка, но куда она исчезла, мальчик не знал.

Когда судьба века первый раз переломилась, Иккингу Хеддоку было всего два года.

* * *

Эйтис IV не был чем-то особо выдающимся Лордом Огня, если не считать таковым, что на троне он сидел уже пятнадцать лет, а это чуть ли не рекорд для его династии. Но на свою удачу, он был единственным братом пятерых сестёр, а потому никто из ближайших родственников на престол не посягал путём устранения действующего монарха… Стандартная практика для их семьи, на самом деле — сместить родственника путём его убийства и самому занять трон. Ведь он должен принадлежать сильнейшему в их династии.

Однако, Эйтис был отцом уже трёх принцев, пусть младший сын и был сплошным разочарованием — в свои два года он, вместо того, чтобы резво гонять первыми искрами магии сверстников, постоянно следовал по пятам за матерью, а та только потакала этому, что ещё больше вызывало раздражение у и так вспыльчивого мужчины.

(«Хотя, » — порою думал он украдкой, — «зато этого своего отпрыска можно не опасаться». Если бы Эйтис только знал, насколько он ошибался…)

Жена для него тоже была разочарованием — принцесса Царства Земли, одна из многочисленных дочерей Царя того государства, она была уже второй его супругой, и при том намного младше его самого. На самом деле, она сама ему даже в дочери годилась — со старшим его сыном у неё было разницы всего четыре года.

Их брак был чисто политическим, чувствами здесь и не пахло. Но если с первой супругой, так и не научившейся, что есть вещи, в которые нельзя лезть (особенно если они касались Лорда Огня, его дел и окружения, и не важно, что ты мать наследников) было хотя бы взаимопонимание и взаимное уважение, как хищника к хищнику, то этот дивный цветок из лучших садов Царства Земли хотелось растоптать и испепелить.

Но, увы, это было сделать нельзя — Леди (даже мысленно он произносил этот титул с невыносимой иронией, от которой хотелось плеваться) Меаш снова была на сносях, а по их обычаям — пока женщина носила под сердцем ребёнка, она была неприкосновенна.

Впрочем, когда любопытная (ничему их жизнь и чужая смерть не учит!) и почему-то решившая, что может в его дворце диктовать ему правила девчонка совсем перешла черту, Эйтис решился.

Устроить жёнушке очень несчастный случай было не трудно — зато в результате Меаш потеряла ребёнка и столько крови, что ни один целитель ей помочь уже не сумел. Ну, или просто у них был приказ — не помогать, но об этом знать никому не стоило, особенно Царю Земли.

Зато Эйтис расщедрился на поистине королевские похороны для супруги, и на роскошную усыпальницу, где хранился её прах, смешанный с прахом так и не рождённого ребёнка, на которого Лорду Огня было откровенно плевать. Меньше детей — меньше конкурентов.

Ещё долго в крыле дворца, щедро отведённом для младшего принца, его прислуги и наставников, раздавался по ночам детский плач — разбуженный ночным кошмаром, ребёнок звал маму, не зная или не помня, что она уже никогда придёт.

Когда судьба века первый раз переломилась, Принцу Магнусу было всего два года.

* * *

Первое, чему Иккинг научился в изменившемся, навсегда помрачневшем мире, это бояться и ненавидеть магию огня.

Наверное, именно поэтому он плохо ладил с Йоргенсонами и Торстонами — они, в большинстве своём, все были магами огня, и это накладывало свой отпечаток. Мальчик буквально на уровне подсознания не переносил всего, связанного с огнём и светом, редко выходя на улицу днём.

Быть может, именно поэтому его кожа была бледна даже для не обласканных теплом их северных краёв. Казалось, из-под этой кожи, тонкой, словно прозрачной, проступали тонкие голубые линии вен. Острые плечи, ключицы, скулы чуть ли не грозили прорваться наружу. Казалось, этот ребёнок, всегда бывший ниже и мельче своих сверстников, состоял из одних только острых углов и громадных печальных глаз, особенно выделявшихся на худом лице мальчика. На них чёлкой спадала криво остриженная вечно растрёпанная копна каштановых волос, из-за чего казалось, что он всегда смотрел исподлобья.

Иккинг рос угрюмым, каким-то диким, ребёнком, сторонившимся людей.

Людям было сильно не до него — они рассудили, что раз отцу не до сиротинушки, то и это точно не их дело, и лезть в чужую жизнь, особенно жизнь правителя их народа, было себе дороже.

Все были твёрдо уверены, что болезненный ребёнок, родившийся раньше срока, чуть не убивший этим свою мать, лишь стараниями своей бабушки выхоженный, не доживёт и до своего пятилетия, а потому как наследника и будущего вождя их народа его никто не воспринимал.

«Подумаешь, матери порода!» — думали люди, — «В ней всего только хорошего, что забрали чужачку вместо кого-то из местных…»

Естественно, вслух этого никто не говорил — жить хотелось всем.

А ребёнок назло всем выжил, с поразительной цепкостью держась за жизнь и каждый раз подходя к краю, стоило слабому организму предать своего хозяина и подхватить снова какую-то заразу, выкарабкиваясь.

Немощность тела закаляла дух — молчать и терпеть мальчик научился прекрасно, а ещё ждать и наблюдать. И запоминать.

Ведь настанет когда-нибудь тот день, когда он станет правителем этого народа, и тогда им все придётся держать перед ним ответ за все обиды, за годы унижения и пренебрежения…

Нет более страшного существа, чем обиженный ребёнок… Ведь однажды он вырастет.

И Иккинг рос. Не так заметно, как его сверстники, он тянулся вверх, как тростинка, и в нём не было ни присущей другим детям пухлощёкости или неуклюжести. Не было ни активности — мальчик не носился по городку, не гонял чужих кошек или собак, не шалил, как остальные.

Все только утверждались в одной мысли — больной.

А мальчик проводил всё время в одном из двух мест, пусть об этом знали немногие. Или он сидел в кузне, наблюдая за работой своего единственного друга, кузнеца Плеваки, человека острого на язык, но добродушного. Что-то завораживало Иккинга в ковке — огонь горна, пожалуй, был единственным, к которому он не испытывал отвращения.

Ещё он мог шастать в лесу, где успел выучить каждую тропку и ориентировался не хуже охотников. Врождённое чувство направления не позволяло потеряться, а не проходящий даже в полуденный час полумрак успокаивал.

А ещё больше мальчик любил ночное время — отличное зрение, словно в насмешку данное ему, как и замечательный слух, этому только способствовали.

Он очень любил ясные, безлунные ночи… Полные холодных, таких далёких звёзд.

В общем, Иккинг был далёк от остальных детей, от своего народа и от того, что называли идеалом нормального ребёнка. И даже в те самые свои пять лет он с затаённым сожалением, пусть и не сильным, отчётливо понимал — с этими людьми, кажется, ему было не по пути.

* * *

Первое, чему Магнус научился в изменившемся, навсегда помрачневшем мире, это бояться и ненавидеть магию огня.

Наверное, это было не удивительно, ведь живя в окружении людей огня, убивших твою маму, трудно не возненавидеть их. И даже несмотря на то, что мальчик был принцем этого народа, не мешало ему на уровне подсознания не переносить всего, связанного с этими людьми.

Магнус, названный своею матерью, в честь её деда, рос угрюмым, озлобленным ребенком.

Жаркое солнце их островов не могло позолотить кожу мальчишки — любой загар сходил краснотой-ожогом с бледной кожи, и другие дети смеялись за это над ним. Мол, солнце, их покровитель, не любило Магнуса.

Может, так и было — мальчик не знал причину всеобщей неприязнт к себе, но заранее всем отвечал взаимностью.

Служанки, деланно-обеспокоенные, шептались о том, что, казалось, мальчик состоял из одних только острых углов и двух злых зелёных глаз, чей цвет юноша унаследовал от матери и деда. На эти глаза спадала длинная челка аккуратно остриженных и уложенных отчаянно-рыжих волос, из-за чего казалось, что он всегда смотрел исподлобья.

Все были твёрдо уверены, что болезненный ребёнок, родившийся раньше срока, не доживёт до своего пятилетия, заклёванный, сломанный своими сверстниками.

Но сломанным Магнус не был.

Он выжил назло всем, и все так же назло во многих теоретических дисциплинах, бывших обязательной частью образования знати, он разбирался быстрее и глубже других даже более старших детей, чем заслуживал похвалы наставников и зависть братьев, которых необходимость учиться не прельщала.

Он ничего не мог противопоставить своим обидчикам, кулаками и первыми искрами магии выражавшими своё недовольство его успехами. И некому было заступиться за мальчика — он был совершенно один, и даже дворцовые стражники в «игры» и «детские забавы» маленьких монстров не вмешивались.

Но немощность тела закаляла дух — молчать и терпеть мальчик научился очень быстро, а ещё ждать и наблюдать. И запоминать.

Нет более страшного существа, чем обиженный ребёнок… Ведь однажды он вырастет.

И Магнус рос.

И даже в те самые свои пять лет он с затаённой злобой и некоторой долей безысходности отчётливо понимал — с этими людьми ему точно было не по пути.

* * *

Наверное, самым ироничным в этой истории было то, что магией… первой магией Иккинга был именно огонь.