Ахроматический эскиз (джен)

Всю неделю, вплоть до самого открытия выставки, мисс Лемон летала как на крыльях. Её фантастическая работоспособность всегда приводила меня в трепет, но в эти дни мисс Лемон просто превзошла саму себя. Я с изумлением следил за её работой и поражался тому вдохновению, которое она испытывала, печатая на машинке и перебирая картотеку моего архива. Помимо этого, она проявила свой недюжинный талант в приготовлении сэндвичей, и даже овсяный отвар из её рук, казалось, приобрёл какой-то необычный, совершенно не пресный вкус. В довершение всего, она изменила причёску и умудрилась так мастерски перешить своё зелёное выходное платье, что её было не узнать. Таким образом, когда мы вышли из такси и поднялись по мраморным ступеням Стрикленд-холла, я обнаружил, что веду под руку элегантную даму, почти что красавицу, и мне было чрезвычайно приятно сознавать, что моя незаменимая помощница умеет так изящно одеваться и достойно держаться в обществе.

Естественно, наше появление не осталось незамеченным: среди гостей были знакомые лица, и первые десять минут мы, как и положено новоприбывшим, оглядывались и раскланивались почти непрерывно, лишь иногда отвлекаясь на картины, которые были весьма недурны по композиции, но огорчили меня избыточностью колористических экспериментов. О'Тул предпочитал работать маслом или гуашью; писал он преимущественно пейзажи и натюрморты, и я присмотрелся было к одному-единственному небольшому акварельному этюдику, на котором глаз мог отдохнуть, но уже через мгновение понял, что для меня даже это чересчур пестро. И только тогда, изобразив подобающую случаю любезную улыбку, чтобы не огорчать самого творца, его патрона и остальных гостей, я прекратил попытки найти хоть что-то привлекательное в этих живописных творениях.

В центре зала стоял рояль — скамеечка возле него была пуста. Рядом расположился струнный квартет, игравший Мендельсона. Я прислушался, и мне показалось странным, что никто, кроме нас с мисс Лемон, не обращает внимания на эту чудную музыку, да ещё и в столь хорошем исполнении. Я специально подошёл к лорду Монтгомери и спросил об этих музыкантах, и он любезно объяснил мне, что эти молодые люди — вчерашние выпускники Королевского музыкального колледжа, молодые дарования, но пока их никто не знает, а следовательно, и не слушает. Что поделать, светскую публику трудно заинтересовать, на неё не угодишь — она игнорирует всё, что не связано с модой в том или ином её проявлении.

Наконец, настал момент икс: музыка смолкла, и лорд Монтгомери открыл выставку торжественной речью, где поздравлял художника с успехом и прочил ему стремительное восхождение к новым вершинам. Речь была великолепна — всё веско, кратко и по существу, и все гости, включая меня, аплодировали от души.

— Мистер Пуаро, — прошептала мисс Лемон, — я не вижу здесь ни самого мистера О'Тула, ни кого-либо из его родственников. Это странно, не правда ли?

— Погодите, мисс Лемон, вероятнее всего, он появится сейчас.

Однако, едва закончились овации, лорд Монтгомери улыбнулся смущённо и, как мне показалось, слегка натянуто, и поприветствовал великолепную, неподражаемую, божественную мисс Альму Ричардс, которая тут же взошла на сцену, сияя, как истинная звезда — в восхитительном платье из пурпурной парчи с драпировкой и небольшим шлейфом. Следом за мисс Альмой за рояль просеменила молоденькая аккомпаниаторша в чёрном закрытом платье, держа под мышкой папку для нот. Пока мисс Ричардс улыбалась и раскланивалась перед гостями, пианистка села на свою скамеечку и водрузила ноты на пюпитр.

Зазвучало вступление. Голос дивы, глубокий и звучный, заполнил весь зал, обволакивая и завораживая сердца. На несколько минут, пока длился романс, я позабыл обо всём на свете, даже о том, где я нахожусь. После того, как последняя нота умолкла, несколько секунд в зале царила тишина, после чего Стрикленд-холл взорвался громом аплодисментов. Мисс Ричардс раскланивалась и благодарила, приложив к сердцу изящные белые руки, однако от моего внимания не укрылся беглый взгляд, который она будто невзначай бросила на дверь, ведущую за сцену, а потом — на свою аккомпаниаторшу. Та, встретившись с ней глазами, сделалась ещё бледнее, если такое вообще было возможно.

Эта немая сцена многое прояснила для меня. Очевидно, мистер О'Тул в силу неких причин никак не мог появиться на этой сцене, и чтобы скрыть его отсутствие, публику решили отвлечь с помощью приглашённой дивы.

Между тем, мисс Ричардс спела Хабанеру из оперы "Кармен", а после поклонов ушла за сцену, и вскоре появилась среди гостей выставки.

Пианистка осталась на сцене одна. Её тонкие белые руки уверенно легли на клавиатуру, и никакой дрожи, никакого волнения в них больше не было. Она начала играть прелюдии Шопена, но не по порядку, а вразброс — вначале девятую, затем пятнадцатую, а после двадцатую — и публике волей-неволей приходилось прислушиваться. Затем настал черёд мазурки фа-диез минор. Разумеется, время от времени я отвлекался от музыки, чтобы ответить на вопрос или перейти в более удобное место, но не мог не отметить, с каким мастерством эта юная хрупкая музыкантша приняла бразды правления в свои руки, продолжая играть, как ни в чём не бывало — как будто так и было задумано, чтобы виновник торжества не явился на празднование собственного триумфа.

Неожиданно ко мне подошёл лорд Монтгомери.

— Мистер Пуаро, как это любезно с вашей стороны! Мисс Лемон, приветствую вас, — и он галантно склонился к её руке, а потом, выпрямившись, отвёл нас немного в сторону и зашептал: — Я просто вне себя! Этот проклятый живописец позволяет себе не явиться на открытие собственной выставки, в то время как мисс Ричардс и я вынуждены отвлекать на себя внимание публики! Ну, ему это даром не пройдет! Я послал за ним два часа назад, он должен был явиться заранее — но мой шофёр не застал его на месте. По словам миссис О'Тул, её муж в тот час был уже на полпути к Стрикленд-холлу, но будь это правдой, он прибыл бы за полчаса до открытия выставки. Если бы я только мог, я отказал бы ему в протекции прямо сейчас же! Гости ждут, приглашенные критики, журналисты, галеристы — одним словом, все — негодуют, эта несчастная девица — полька с непроизносимой фамилией — битый час терзает рояль, и всё ради сохранения доброго имени человека, который, как выяснилось, и сам его не ценит! Мистер Пуаро, я вынужден принести вам свои извинения. Если будет так продолжаться, я откажусь вести его дела и затаскаю его по судам, пока он не выплатит мне неустойку за срыв...

— Мой дорогой друг, — прервал я его, — признаться, я сам поражён столь явным пренебрежением договорённостями, однако вам не стоит волноваться: наше общество довольно легко принимает выходки талантливых людей, и кроме того, я убеждён, что многие из присутствующих благодарны вам за мисс Ричардс, чьё божественное меццо-сопрано заворожило и покорило всех нас. И более того: мисс Ричардс неподражаема; однако, ничуть не желая умалить её заслуг, я хотел бы выразить восхищение талантом и самообладанием этой девушки, её концертмейстера. Убеждён: её ожидает большое будущее, и я настоятельно прошу вас передать ей мои слова.

Лорд Монтгомери досадливо поморщился.

— Ах, мистер Пуаро, из-за неё-то всё и началось!.. Если бы она не обратилась к Альме с ходатайством, ничего бы этого не случилось.

— Но как такое возможно, дорогой милорд?

— Всё это началось год назад, когда Альма вдруг решила заказать свой портрет этому несчастному О'Тулу. Она могла обратиться к любому художнику, но я уверен, что на её выбор повлияла эта девица, Юзефа. Что ж, её можно понять: они с молодым Джорджи О'Тулом помолвлены, а так как Альма дорожит её мнением, то девчонке не составило труда убедить её обратиться к отцу её жениха. Стоит отдать должное его мастерству — портрет Альмы получился совершенно изумительный, и я до сегодняшнего дня был уверен, что мистер О'Тул достоин того, чтобы тратить на него время...

"А также деньги и, судя по всему, немалые", — прибавил я мысленно, но тут двери распахнулись, и в зале появился мужчина лет пятидесяти, в костюме не первой свежести, без галстука и, судя по всему, далеко не трезвый. Седые длинные волосы его неопрятно торчали, выбиваясь из-под шляпы, на раскрасневшемся лице выделялся сизовато-синий нос, над которым росли густые рыжеватые усы.

Увидев его, лорд Монтгомери прошипел сквозь зубы что-то неразборчивое.

— Добрый вечер, джентльмены! — чуть запинаясь, возвестил прибывший зычным хрипловатым голосом. — Я благодарю вас за то, что вы пришли воздать должное моему таланту и мастерству, и хочу извиниться за опоздание. Я вижу, все собравшиеся здесь — уважаемые люди, чистенькая публика, одним словом, толстосумы и обыватели, от которых зависит жизнь художника и которые его топчут, презирают, унижают. Зачем они это делают... То есть, зачем вы, вы все делаете это? Не знаете? Так я вам отвечу: из чувства превосходства, ложного чувства, вызванного завистью. Мне нет нужды это доказывать. Вы видели мои работы, поэтому сами знаете, что я талантливее, умнее, лучше каждого из вас. Что вы так скривились, лорд Монтгомери? Я вам не нравлюсь? Так я и не имел намерения понравиться вам, так как желание нравиться толстосумам — это низость, недостойная художника. Художников травят!.. Это делают бездарные обыватели, чья жизнь сводится к жратве и питью, обыватели, неспособные ни к труду, ни к какому-то полезному делу. И я был гоним вами!.. Моя семья ютилась в мансарде, я нуждался, голодал. Мой сын не получил никакого образования! Это всё ваша вина. Вы — система, уничтожающая художника и всякого добродетельного человека, и безнаказанно ворующая его труд. Я долго ждал, всю жизнь... И вот теперь настал мой час, и я сломал эту систему. Вы пришли выразить мне своё почтение, но поздно, слишком поздно... Я хотел бы поднять бокал за мою победу над вами, но не желаю пить шампанское, словно я — один из вас. Поэтому я специально для этого случая взял с собой вишнёвой наливки и сейчас выпью её всю, до капли, сам... — и с этими словами мистер О'Тул достал из нагрудного кармана небольшую флягу, слегка потряс её — я услышал, как на дне плескалась жидкость — затем отвинтил крышку и залпом осушил флягу.

Лорд Монтгомери кивнул дворецкому, тот сделал жест двоим официантам, но не успели те подойти к сцене, как мистер О'Тул захрипел и схватился за горло, затем покачнулся и с грохотом упал со сцены. Агония длилась недолго, и вскоре по его телу пробежала последняя судорога.

— Проклятье, — прошептал лорд Монтгомери.

Тишина длилась ровно секунду. Толпа гостей отреагировала на страшное происшествие точно так, как это обычно бывает — заговорили все разом, раздался женский визг, к нему присоединились ещё несколько голосов (не только женских), кто-то рвался к телу, остальные бросились прочь, несколько человек поочерёдно звали врача — а я, между тем, уже стоял за колонной, набирая номер инспектора Джеппа.

Четверо лакеев под руководством мажордома оцепили место происшествия, не подпуская посторонних.

Лорд Монтгомери увещевал разволновавшихся гостей, а мисс Лемон, следуя моей инструкции, прижала к губам платок и выбежала на улицу.

Вернулась она через минуту, и в её записной книжке был номер автомобиля, который только что отъехал почти от самого крыльца Стрикленд-холла.