Ахроматический эскиз (джен)

— Уверяю вас, мистер Пуаро, вам не придётся сожалеть о потерянном времени. Открытие выставки обещает стать одним из самых ярких событий этого сезона, — и с этими словами лорд Монтгомери протянул мне руку для прощального рукопожатия.

Разумеется, я принял его приглашение с удовольствием: ничто так не освежает восприятие и не активизирует ум, как встреча с искусством. И хотя я никогда не был поклонником современной живописи, но даже если полотна мистера О'Тула не произведут на меня никакого впечатления, на подобных мероприятиях всегда можно повстречаться с кем-нибудь из старых знакомых, так что мне в любом случае будет с кем перемолвиться словечком. Кроме того, была и ещё одна причина, по которой мне не хотелось пропускать открытие выставки: я давно не слышал знаменитую Альму Ричардс, непревзойдённое камерное меццо-сопрано, чей бархатный голос некогда сводил с ума всю Европу. Правда, немногочисленные критики, решавшие бросить вызов общественному мнению, утверждали, что теперь она всё чаще бывает не в голосе, и что пик моды на мисс Ричардс остался далеко позади, однако я относил себя к счастливому меньшинству подлинных ценителей музыки, обладателей тонкого вкуса и развитого чувства прекрасного, поэтому предпочитал доверять прежде всего своему собственному восприятию.

Я был уверен, что капитан Гастингс составит мне компанию, однако внезапный приступ ревматизма помешал его планам, а так как ехать одному мне категорически не хотелось, то я обратился к мисс Лемон. Она с удовольствием приняла моё приглашение и была так тронута этим знаком внимания, что сделалась гораздо более словоохотливой, чем ей это обычно было свойственно. Как выяснилось, моя незаменимая помощница была достаточно хорошо осведомлена о художнике, которому предстояло стать главным виновником торжества. Дело было в том, что свояченица художника, миссис О'Брэдли, была хозяйкой бакалейной лавки, располагавшейся как раз напротив дома мисс Лемон. Естественно, моя помощница наведывалась туда довольно часто и волей-неволей оказалась посвящена в некоторые обстоятельства жизни самого мистера Брайана О'Тула, незадачливого художника и большого любителя виски, а также его жены и сына. По словам мисс Лемон, никто бы никогда и подумать не мог, что работы кисти О'Тула и в самом деле однажды принесут ему что-либо, кроме неприятностей.

— Знаете ли, мистер Пуаро, — мисс Лемон сочла необходимым деликатно понизить голос, хотя в кабинете не было никого, кроме нас двоих. — Я очень признательна вам за это приглашение, но пойду туда не столько ради самого художника, сколько ради его сына. Возможно, я мало смыслю в современном искусстве, однако смею надеяться, что неплохо разбираюсь в человеческих взаимоотношениях; и если говорить откровенно, то, на мой взгляд, мистер О'Тул — отнюдь не из тех непризнанных гениев, на которых одно за другим сыплются всевозможные несчастья. Нет, скорее, он сам был виновником большинства как своих личных неудач, так и бедственного положения своей семьи. Хотя судьба не всегда баловала его, но время от времени ему выпадал шанс поправить свои дела; тем не менее, он всегда умудрялся всё расстроить по причине своего несдержанного характера. Время от времени кто-то из друзей рекомендовал его меценатам, пытался свести с богатым заказчиком, но мистер О'Тул никогда не отличался приятными манерами... Не обошлось и без публичного скандала, когда Генри Сайрус, крупный фабрикант, однажды заказал ему парадный портрет. В тот раз чуть не дошло до суда. С тех пор пошли слухи, что мистер О'Тул оскорбляет клиентов, и можете представить, как это сказалось на его делах. Долгое время он жил за счёт того, что его жена делала панно, которые продавала почти за бесценок. Их сыну сейчас двадцать два года, он тоже занимался рисованием с раннего детства, но не имел возможности получить образование. Он давно мечтал поступить в Академию и стать если не живописцем, как его отец, то хотя бы гравером, но такая возможность представилась ему лишь сейчас, а до этого он был вынужден не спать ночами, помогая матери делать эти жалкие поделки, а днём сбывать их за гроши, стоя за прилавком у своей тётки. И вдруг такой внезапный успех, богатые покровители и выставка в модном салоне... Невероятно!

— Ах, мисс Лемон, возможно, если бы в былые годы я услышал такую историю, я бы и сам воскликнул: "C'est impossible!" — но сейчас Пуаро уже не молод, и поступки людей удивляют его всё реже. В жизни всё случается, и ничто не ново под луной... Вероятно, у мистера О'Тула были причины пересмотреть своё отношение к сильным мира сего, и я, будучи давно знаком с лордом Монтгомери, охотно верю, что именно его покровительство наилучшим образом отразилось на характере художника.

Мисс Лемон скептически поджала губы, но не решилась возразить.

Всю неделю, вплоть до самого открытия выставки, мисс Лемон летала как на крыльях. Её фантастическая работоспособность всегда приводила меня в трепет, но в эти дни мисс Лемон просто превзошла саму себя. Я с изумлением следил за её работой и поражался тому вдохновению, которое она испытывала, печатая на машинке и перебирая картотеку моего архива. Помимо этого, она проявила свой недюжинный талант в приготовлении сэндвичей, и даже овсяный отвар из её рук, казалось, приобрёл какой-то необычный, совершенно не пресный вкус. В довершение всего, она изменила причёску и умудрилась так мастерски перешить своё зелёное выходное платье, что её было не узнать. Таким образом, когда мы вышли из такси и поднялись по мраморным ступеням Стрикленд-холла, я обнаружил, что веду под руку элегантную даму, почти что красавицу, и мне было чрезвычайно приятно сознавать, что моя незаменимая помощница умеет так изящно одеваться и достойно держаться в обществе.

Естественно, наше появление не осталось незамеченным: среди гостей были знакомые лица, и первые десять минут мы, как и положено новоприбывшим, оглядывались и раскланивались почти непрерывно, лишь иногда отвлекаясь на картины, которые были весьма недурны по композиции, но огорчили меня избыточностью колористических экспериментов. О'Тул предпочитал работать маслом или гуашью; писал он преимущественно пейзажи и натюрморты, и я присмотрелся было к одному-единственному небольшому акварельному этюдику, на котором глаз мог отдохнуть, но уже через мгновение понял, что для меня даже это чересчур пестро. И только тогда, изобразив подобающую случаю любезную улыбку, чтобы не огорчать самого творца, его патрона и остальных гостей, я прекратил попытки найти хоть что-то привлекательное в этих живописных творениях.

В центре зала стоял рояль — скамеечка возле него была пуста. Рядом расположился струнный квартет, игравший Мендельсона. Я прислушался, и мне показалось странным, что никто, кроме нас с мисс Лемон, не обращает внимания на эту чудную музыку, да ещё и в столь хорошем исполнении. Я специально подошёл к лорду Монтгомери и спросил об этих музыкантах, и он любезно объяснил мне, что эти молодые люди — вчерашние выпускники Королевского музыкального колледжа, молодые дарования, но пока их никто не знает, а следовательно, и не слушает. Что поделать, светскую публику трудно заинтересовать, на неё не угодишь — она игнорирует всё, что не связано с модой в том или ином её проявлении.

Наконец, настал момент икс: музыка смолкла, и лорд Монтгомери открыл выставку торжественной речью, где поздравлял художника с успехом и прочил ему стремительное восхождение к новым вершинам. Речь была великолепна — всё веско, кратко и по существу, и все гости, включая меня, аплодировали от души.

— Мистер Пуаро, — прошептала мисс Лемон, — я не вижу здесь ни самого мистера О'Тула, ни кого-либо из его родственников. Это странно, не правда ли?

— Погодите, мисс Лемон, вероятнее всего, он появится сейчас.

Однако, едва закончились овации, лорд Монтгомери улыбнулся смущённо и, как мне показалось, слегка натянуто, и поприветствовал великолепную, неподражаемую, божественную мисс Альму Ричардс, которая тут же взошла на сцену, сияя, как истинная звезда — в восхитительном платье из пурпурной парчи с драпировкой и небольшим шлейфом. Следом за мисс Альмой за рояль просеменила молоденькая аккомпаниаторша в чёрном закрытом платье, держа под мышкой папку для нот. Пока мисс Ричардс улыбалась и раскланивалась перед гостями, пианистка села на свою скамеечку и водрузила ноты на пюпитр.

Зазвучало вступление. Голос дивы, глубокий и звучный, заполнил весь зал, обволакивая и завораживая сердца. На несколько минут, пока длился романс, я позабыл обо всём на свете, даже о том, где я нахожусь. После того, как последняя нота умолкла, несколько секунд в зале царила тишина, после чего Стрикленд-холл взорвался громом аплодисментов. Мисс Ричардс раскланивалась и благодарила, приложив к сердцу изящные белые руки, однако от моего внимания не укрылся беглый взгляд, который она будто невзначай бросила на дверь, ведущую за сцену, а потом — на свою аккомпаниаторшу. Та, встретившись с ней глазами, сделалась ещё бледнее, если такое вообще было возможно.

Эта немая сцена многое прояснила для меня. Очевидно, мистер О'Тул в силу неких причин никак не мог появиться на этой сцене, и чтобы скрыть его отсутствие, публику решили отвлечь с помощью приглашённой дивы.

Между тем, мисс Ричардс спела Хабанеру из оперы "Кармен", а после поклонов ушла за сцену, и вскоре появилась среди гостей выставки.

Пианистка осталась на сцене одна. Её тонкие белые руки уверенно легли на клавиатуру, и никакой дрожи, никакого волнения в них больше не было. Она начала играть прелюдии Шопена, но не по порядку, а вразброс — вначале девятую, затем пятнадцатую, а после двадцатую — и публике волей-неволей приходилось прислушиваться. Затем настал черёд мазурки фа-диез минор. Разумеется, время от времени я отвлекался от музыки, чтобы ответить на вопрос или перейти в более удобное место, но не мог не отметить, с каким мастерством эта юная хрупкая музыкантша приняла бразды правления в свои руки, продолжая играть, как ни в чём не бывало — как будто так и было задумано, чтобы виновник торжества не явился на празднование собственного триумфа.

Неожиданно ко мне подошёл лорд Монтгомери.

— Мистер Пуаро, как это любезно с вашей стороны! Мисс Лемон, приветствую вас, — и он галантно склонился к её руке, а потом, выпрямившись, отвёл нас немного в сторону и зашептал: — Я просто вне себя! Этот проклятый живописец позволяет себе не явиться на открытие собственной выставки, в то время как мисс Ричардс и я вынуждены отвлекать на себя внимание публики! Ну, ему это даром не пройдет! Я послал за ним два часа назад, он должен был явиться заранее — но мой шофёр не застал его на месте. По словам миссис О'Тул, её муж в тот час был уже на полпути к Стрикленд-холлу, но будь это правдой, он прибыл бы за полчаса до открытия выставки. Если бы я только мог, я отказал бы ему в протекции прямо сейчас же! Гости ждут, приглашенные критики, журналисты, галеристы — одним словом, все — негодуют, эта несчастная девица — полька с непроизносимой фамилией — битый час терзает рояль, и всё ради сохранения доброго имени человека, который, как выяснилось, и сам его не ценит! Мистер Пуаро, я вынужден принести вам свои извинения. Если будет так продолжаться, я откажусь вести его дела и затаскаю его по судам, пока он не выплатит мне неустойку за срыв...

— Мой дорогой друг, — прервал я его, — признаться, я сам поражён столь явным пренебрежением договорённостями, однако вам не стоит волноваться: наше общество довольно легко принимает выходки талантливых людей, и кроме того, я убеждён, что многие из присутствующих благодарны вам за мисс Ричардс, чьё божественное меццо-сопрано заворожило и покорило всех нас. И более того: мисс Ричардс неподражаема; однако, ничуть не желая умалить её заслуг, я хотел бы выразить восхищение талантом и самообладанием этой девушки, её концертмейстера. Убеждён: её ожидает большое будущее, и я настоятельно прошу вас передать ей мои слова.

Лорд Монтгомери досадливо поморщился.

— Ах, мистер Пуаро, из-за неё-то всё и началось!.. Если бы она не обратилась к Альме с ходатайством, ничего бы этого не случилось.

— Но как такое возможно, дорогой милорд?

— Всё это началось год назад, когда Альма вдруг решила заказать свой портрет этому несчастному О'Тулу. Она могла обратиться к любому художнику, но я уверен, что на её выбор повлияла эта девица, Юзефа. Что ж, её можно понять: они с молодым Джорджи О'Тулом помолвлены, а так как Альма дорожит её мнением, то девчонке не составило труда убедить её обратиться к отцу её жениха. Стоит отдать должное его мастерству — портрет Альмы получился совершенно изумительный, и я до сегодняшнего дня был уверен, что мистер О'Тул достоин того, чтобы тратить на него время...

"А также деньги и, судя по всему, немалые", — прибавил я мысленно, но тут двери распахнулись, и в зале появился мужчина лет пятидесяти, в костюме не первой свежести, без галстука и, судя по всему, далеко не трезвый. Седые длинные волосы его неопрятно торчали, выбиваясь из-под шляпы, на раскрасневшемся лице выделялся сизовато-синий нос, над которым росли густые рыжеватые усы.

Увидев его, лорд Монтгомери прошипел сквозь зубы что-то неразборчивое.

— Добрый вечер, джентльмены! — чуть запинаясь, возвестил прибывший зычным хрипловатым голосом. — Я благодарю вас за то, что вы пришли воздать должное моему таланту и мастерству, и хочу извиниться за опоздание. Я вижу, все собравшиеся здесь — уважаемые люди, чистенькая публика, одним словом, толстосумы и обыватели, от которых зависит жизнь художника и которые его топчут, презирают, унижают. Зачем они это делают... То есть, зачем вы, вы все делаете это? Не знаете? Так я вам отвечу: из чувства превосходства, ложного чувства, вызванного завистью. Мне нет нужды это доказывать. Вы видели мои работы, поэтому сами знаете, что я талантливее, умнее, лучше каждого из вас. Что вы так скривились, лорд Монтгомери? Я вам не нравлюсь? Так я и не имел намерения понравиться вам, так как желание нравиться толстосумам — это низость, недостойная художника. Художников травят!.. Это делают бездарные обыватели, чья жизнь сводится к жратве и питью, обыватели, неспособные ни к труду, ни к какому-то полезному делу. И я был гоним вами!.. Моя семья ютилась в мансарде, я нуждался, голодал. Мой сын не получил никакого образования! Это всё ваша вина. Вы — система, уничтожающая художника и всякого добродетельного человека, и безнаказанно ворующая его труд. Я долго ждал, всю жизнь... И вот теперь настал мой час, и я сломал эту систему. Вы пришли выразить мне своё почтение, но поздно, слишком поздно... Я хотел бы поднять бокал за мою победу над вами, но не желаю пить шампанское, словно я — один из вас. Поэтому я специально для этого случая взял с собой вишнёвой наливки и сейчас выпью её всю, до капли, сам... — и с этими словами мистер О'Тул достал из нагрудного кармана небольшую флягу, слегка потряс её — я услышал, как на дне плескалась жидкость — затем отвинтил крышку и залпом осушил флягу.

Лорд Монтгомери кивнул дворецкому, тот сделал жест двоим официантам, но не успели те подойти к сцене, как мистер О'Тул захрипел и схватился за горло, затем покачнулся и с грохотом упал со сцены. Агония длилась недолго, и вскоре по его телу пробежала последняя судорога.

— Проклятье, — прошептал лорд Монтгомери.

Тишина длилась ровно секунду. Толпа гостей отреагировала на страшное происшествие точно так, как это обычно бывает — заговорили все разом, раздался женский визг, к нему присоединились ещё несколько голосов (не только женских), кто-то рвался к телу, остальные бросились прочь, несколько человек поочерёдно звали врача — а я, между тем, уже стоял за колонной, набирая номер инспектора Джеппа.

Четверо лакеев под руководством мажордома оцепили место происшествия, не подпуская посторонних.

Лорд Монтгомери увещевал разволновавшихся гостей, а мисс Лемон, следуя моей инструкции, прижала к губам платок и выбежала на улицу.

Вернулась она через минуту, и в её записной книжке был номер автомобиля, который только что отъехал почти от самого крыльца Стрикленд-холла.

Следующие несколько дней полиция пыталась установить, что же всё-таки случилось с мистером О'Тулом — сам ли он добавил яд в свою флягу, или же его кто-то отравил. Обыск в кухне и кладовой не дал никаких результатов: яда нигде не было, а вишнёвую наливку мистер О'Тул готовил сам — впрочем, на этом и заканчивалось его участие в бытовых семейных хлопотах. Всем остальным в доме распоряжалась его жена Глэдис — седая, преждевременно увядшая и сгорбленная под тяжестью домашних неурядиц, она казалась намного старше своего мужа; а было ей всего сорок три года. Ежедневно к ней приходила её сестра Роуз — они были близнецами и утверждали, что в юности были неразличимы, но было поразительно, насколько разными их сделала жизнь. Роуз была если не цветущей, то вполне благополучной женщиной, давно и небезуспешно ведущей свой маленький бизнес.

Я довольно обстоятельно говорил с каждым членом семьи покойного, расспросил о душевном состоянии мистера О'Тула за последние несколько месяцев, но все как один утверждали, что никаких резких перемен в его настроении не было, и что он вёл себя точно так же, как и всегда. У меня складывалось впечатление, что единственным человеком, который по-настоящему горевал из-за гибели Брайана О'Тула, был его единственный сын и наследник Джордж — или же Джорджи, как его называла невеста, мисс Юзефа, не отходившая от него все эти дни. Меня удивило, насколько мало отклика такая заботливость вызывала у её жениха — Джорджи О'Тул вёл себя с ней резко, почти грубо, пенял ей тем, что она не так зашла, не там села, да и вообще "втравила отца в свои грязные делишки". В такие минуты мисс Юзефа обычно отворачивалась от жениха, чтобы скрыть подступившие слёзы.

Я решил поговорить с ней наедине, для чего пригласил прогуляться до ближайшего сквера.

— Итак, мисс Ястр... Прошу прощения, — я виновато улыбнулся.

— Юзефа, — подсказала она. — Вы можете называть меня Жозефиной. Фамилия "Ястржембска" не слишком удобная, верно?

— Да, пожалуй, вы правы, мисс Жозефин, — согласился я. — Итак, я хотел бы узнать, что вы думаете по поводу смерти мистера Брайана О'Тула?

Она замялась.

— Наверное, вас интересует ещё что-то кроме "это ужасно" и других подобающих случаю эмоциональных восклицаний?

— Совершенно верно.

— В таком случае, мне нечего сказать. О мёртвых — или хорошо, или ничего, верно? Так вот, месье Пуаро: мне нечего сказать. Он умер, и все вокруг должны скорбеть — но правда в том, что все близкие люди давно от него устали, а теперь... Всем стало легче. Это витает в воздухе, читается в лицах. Оттого-то Джорджи так зол — на меня, на мать, на кузину...

— Его кузину? Ту самую, Кэрол?

— Да, это дочь его тёти. Она приезжала утром в тот день и вчера тоже заехала ненадолго. Кэрол живёт и работает в другой части Лондона. Кажется, машинисткой и стенографисткой, но, возможно, я что-то путаю.

— Вы хорошо знакомы с Кэрол?

— Не могу этого сказать, — покачала головой Юзефа. — Вообще-то она меня терпеть не может. Это из-за Джорджи. Они росли вместе, и она... Очень привязана к брату. Вы меня понимаете?

— О, вполне понимаю, — кивнул я. — Но у вас, по крайней мере, есть её адрес?

Мисс Юзефа вытащила записную книжку, нашла нужную страницу, без колебаний вырвала её и подала мне.

— Мисс Жозефин! — я укоризненно покачал головой.

— Не беспокойтесь, мистер Пуаро. У меня нет привычки вырывать страницы из книг, но сейчас... Мне бы очень хотелось вырвать из своей жизни те два года, что я провела подле этого семейства. Меня останавливает только то, что Джорджи ещё не сдал всех экзаменов, необходимых для зачисления в Академию, но уверяю вас, как только он станет студентом и погрузится в новую жизнь, я найду способ деликатно распрощаться с ним. Но, месье Пуаро, пускай это остаётся строго между нами! — и она прижала указательный палец к губам.

— Разумеется, я сохраню вашу тайну до тех пор, пока вы сами не решите открыть её, — пообещал я.

К дому, где мисс Кэрол О'Брэдли снимала квартиру, я поехал в сопровождении мисс Лемон, которая была проинструктирована должным образом и осталась ждать меня в машине. Я поднялся на четвёртый этаж и позвонил.

Мисс Кэрол оказалась девицей чрезвычайно привлекательной наружности, с коротко стрижеными каштановыми кудрями и совершенно неотразимой улыбкой. Впрочем, едва я представился и изложил суть дела, приведшего меня сюда, её улыбка тут же потухла.

— Мистер Пуаро, — торопливо заговорила мисс Кэрол, — я готова присягнуть, что смерть дядюшки подстроила она, эта проклятая иностранка! Втёрлась в нашу семью, всех перессорила, и всё это ради денег!

— Простите, мисс Кэрол, но о каких деньгах может идти речь? — изумился я.

— Да о тех бешеных деньжищах, которые этот важный господин готов заплатить за дядюшкины картины! Это всё её работа! Она думала, что сделает так, чтобы картины выставлялись в модных салонах, продавались в высшем обществе, чтобы важные джентльмены покупали их за сотни тысяч фунтов, а она бы сидела за своим пианино и подгребала все денежки под себя. Это же ясно, как Божий день, вот вам крест!

— Простите, но в вашем рассуждении я не вижу связи. На каком основании кто-то позволил бы мисс Юзефе распоряжаться деньгами мистера О'Тула?

— Да на таком, мистер Пуаро, на таком! Зря, что ли, она перед этими лордами хвостом своим вертела, эта пианистка худосочная?.. Она думала, сделает из дядюшки модного художника, а как только он станет знаменитостью, она ему крысиного яду в наливку — оп! Тут она и окрутит бедолагу Джорджи — и тогда будет уже сама продавать всё, что на выставках развешано. Дядюшки-то нет, а картинки — вот они! А потом и Джорджи, не приведи Господь, отравит, и тогда уж ей самое раздолье, с лордами под ручку гулять!..

— Погодите, мисс Кэрол, — прервал её я. — Насколько я понимаю, именно мистер Джордж О'Тул является основным наследником покойного; но как же ваша тётушка, миссис О'Тул?

— Тётушка Глэдис?.. Да он ей денег оставлять не хотел. Он говорил, жену кормит муж, а вдову — сын. Поэтому, согласно завещанию, всё имущество к нашему Джорджи отойдёт.

— Позвольте, а откуда вам это известно?

— Так мой хозяин у него душеприказчиком был, — пожала плечами мисс Кэрол. — Он-то мне вчера и рассказал, какие его соображения насчёт дядюшки и его картинок.

— Вы говорите о мистере Джейкобсе, вашем работодателе? — уточнил я.

— Натурально, о нём самом, — и мисс Кэрол встала с кресла. — Ну так как, мистер детектив, будем иностранку арестовывать? — и она воззрилась на меня с непередаваемым выражением лица.

— Пожалуй, прямо сейчас и поеду. Скажите, мисс Кэрол, не хотите ли вы составить мне компанию?

— А разве посторонним можно смотреть на такие дела? — удивилась она.

— Ну, вообще-то нельзя, но для хорошеньких девушек мы готовы сделать исключение.

— Вот здорово! Значит, будем брать её тёпленькой?..

...Уже через минуту мы были внизу. Мисс Лемон улыбнулась мне и кивнула — это означало, что она собрала и проверила всю необходимую информацию.

Мисс Кэрол сильно удивилась, когда вместо квартиры О'Тула мы отвезли её в участок. Её прекрасные глаза распахнулись ещё шире, когда она увидела, как из полицейской машины, остановившейся во дворе, вылезли двое бравых ребят и высадили оттуда мистера Джейкобса, закованного в наручники.

Ещё двое полицейских подошли к нам, и мы с огромным облегчением препоручили нашу подопечную их заботам...

Спустя два дня мисс Жозефин попросила меня о встрече. Я назначил ей свидание всё в том же парке, где мы беседовали в прошлый раз. Из некоторых её реплик было можно понять, что мистер Джорджи О'Тул умудрился исчерпать запасы её терпения и получил отставку буквально накануне вечером.

— А знаете, месье Пуаро, из этой истории я извлекла существенный урок, — задумчиво проговорила она.

— Позвольте узнать, какой именно? — осведомился я.

— Подвиги следует совершать или во имя любви, или во имя долга, но никогда — из жалости.

— Вы очень мудры, мисс Жозефин, — улыбнулся я. — И, поверьте, вам не придётся сожалеть об этом решении.

— Благодарю вас. Кстати, я чуть не забыла: что будет с этой парочкой? Я имею в виду, с Кэрол и её... начальником.

— Мисс Кэрол судебная комиссия, скорее всего, признает умственно неполноценной и назначит для неё пожизненную опеку. Она была лишь орудием в умелых руках истинного злодея. А мистер Джейкобс отправится под суд за умышленное убийство по предварительному сговору.

— Неужели он и в самом деле считал, что вы заподозрите меня?

— Полагаю, что так. Да они, честно говоря, оба не производят впечатления умных людей. Если хотите знать, это одно из самых очевидных и самых глупых дел, с которыми я когда-либо сталкивался. Вначале Джейкобс предложил мистеру О'Тулу заехать за ним на машине, потом отвёз в какой-то паб и напоил, поговорил с ним, вызвав у несчастного неудачливого художника всплеск пьяной удали. А дальше, зная привычку мистера О'Тула носить при себе флягу со спиртным, он просто выждал момент, когда мистер О'Тул был слишком пьян, чтобы что-то соображать, и незаметно подсыпал во флягу яд. Но самой большой глупостью было отвозить того в Стрикленд-холл на своём автомобиле. Собственно, мы с мисс Лемон могли раскрыть это дело в минуту, но недоставало лишь мотива...

— Вот именно! Это был мотив для глупого ноктюрна в чёрно-белых тонах.